Серия «Лев Толстой»

Лев Николаевич возвращался с ярмарки в приподнятом настроении. День явно задался. Он отлично пообедал, нанял двух мастеровых переложить печь и договорился о покупке отменных щенков немецкой легавой. В довершение всего, старуха-цыганка нагадала за гривенник, что в этом году он всенепременно женится.

— Ах, какую красавицу себе возьмёшь, — закатывала глаза бабка. – И умницу, и хозяйку. Сто лет счастлив будешь.

— Pourquoi pas? – размышлял всю дорогу граф. – Может быть, действительно, пришла пора подумать о семье, о наследниках?

Дворовые, столпившиеся у ворот усадьбы, заставили его пришпорить коня.

— Каторжника поймали, — управляющий, возбуждённо блестя глазами, подхватил поводья. – В сарае таился, разбойничья душа. Поди, к злому делу готовился.

Пойманный, одетый в серый халат и драную барашковую шапку, был болезненно худ и явно напуган.

— Беглый? – нарочно сурово спросил Лев Николаевич.

— Беглый, — глухо ответил каторжник.

— Что здесь делал? – оборвал его Толстой.

— К матушке я пробираюсь, — голос беглеца задрожал.

— Душегуб? Из чиновных?

— Студент. Бывший.

— Дайте ему десяток плетей и отпустите, — повернулся граф к управляющему. – Да и десять, пожалуй, слишком будет. Пяти хватит. Впрочем, вот как поступим.

Лев Николаевич на мгновение задумался, затем, достав из сюртука бумажник, вытянул из него ассигнацию.

— Возьми и ступай себе.

— Премного благодарен, — удивлённо глядя на Толстого, каторжник принял деньги. – Воля ваша, но никак не возьму в толк подобную щедрость. Как можно, не зная меня совершенно…

— Не зная? – насмешливо протянул граф. – Извольте, сударь. Будучи студентом, наверняка измыслили некую теорию о делении людей на «высших» и «низших». А будучи человеком малообеспеченным, решили изъять у последних средства столь вам необходимые. Поди, лавочника какого порешили?

— Процентщицу, — безжизненно прошептал беглец.

— Ох, — скривился Лев Николаевич. – Матушке бы, сударь, вас не в университет, а на артиллерийскую батарею определить. Там у молодёжи враз просветление в головах наступает.

Толстой помолчал.

— Или деньгами достаточно обеспечить, — закончил он. – Иначе, вместо учения, сюжет для дурного романа выходит.

Вот уже более ста лет биографы Льва Николаевича Толстого с завидным упорством не замечают странную, на первый взгляд, черту его характера – патологическое неприятие моряков. Лишь изредка в очередной монографии автор вскользь упомянет о том, что граф недолюбливал морскую стихию и всё с ней связанное. Мол, философ-вольнодумец не выносил качки, открытого простора, что и отражалось в отношении к «работникам моря».

…

Осенним вечером 1855 года в чудом сохранившейся гостинице на окраине осаждённого Севастополя компания офицеров допоздна засиделась за карточным столом. Игра, как обычно, начавшаяся с захода «по маленькой», постепенно увлекла изрядно выпивших воинов. Ставки росли, и количество играющих неуклонно сокращалось, пока за столом не осталось двое: поручик артиллерии Толстой и мичман фрегата «Херсонес» Глеб Кавронский, возвращавшийся на своё судно из отпуска. Лев Николаевич, спустив всю наличность, сорвал с пальца перстень с изрядным бриллиантом и предложил продолжать. Однако в тот момент, когда мичман неловко потянулся за кольцом, из-за обшлага его рукава выпало несколько карт. Пока присутствующие офицеры растерянно переглядывались, Толстой, взревев, перегнулся через стол и, ухватил мошенника за ворот мундира, потащил его к себе. Кавронский, посерев от страха, извернулся, сорвал с пояса кортик и ударил им поручика в бок. От неожиданности Толстой разжал пальцы и мичман, упав на четвереньки, бросился в двери.

Валяясь на больничной койке, граф в бессильном гневе скрежетал зубами и вынашивал планы мщения. Были наняты несколько санитаров, которые несли вахту в порту, выслеживая Кавронского. Впрочем, мичман не казал носа с фрегата, не без основания опасаясь встречи с Толстым.

Покинув через пару недель госпиталь (на нем всё заживало как на собаке), Лев Николаевич тотчас отправил на корабль к Кавронскому секундантов. Увы, последние вернулись ни с чем. Капитан фрегата отказался пустить их на судно, заявив, что не потерпит дуэлей во время военных действий. Тогда Толстой, сбрив усы и переодевшись сестрой милосердия, проник на корабль и, в тщетной попытке отыскать обидчика, чуть не был застрелен часовым. Но, ничто не могло сломить упорство графа. Наняв рыбацкую лодку и двух гребцов, Лев Николаевич, вооружившись штуцером, принялся описывать круги вокруг фрегата, надеясь, что недруг хоть на мгновение появится на палубе. Всё было напрасно. А через несколько дней, подкупленный Толстым боцман прислал сообщение, что Кавронский тайно оставил судно и сейчас разыскивается полевой жандармерией, как дезертир.

Вернувшись с войны и решив посвятить себя карьере писателя, Лев Николаевич, тем не менее, не отказался от желания отомстить. Мало того, он завёл неприятную привычку внимательно всматриваться в лица всех встречных морских офицеров, что нередко приводило к скандалам. Бывало, прогуливается он с Софьей Андреевной, как вдруг на другой стороне улицы мелькнёт фигура в чёрной форме. Супруга моргнуть не успеет, как граф пускается в погоню. Догонит, развернёт к себе и пристально рассматривает моряка. Иногда и стукнет служивого от досады.

…

В опубликованных недавно «Таганских записках» (купец Иван Петрович Брашнин), упоминается, что летом 1897 Толстой получил достоверные сведения, что некий Г. Кавронский «почил в Доме призрения г-жи Гурьевой».

«Толстой страшно огорчился. Сетовал, что его знакомец был совсем рядом, а Лев Николаевич не смог навестить и скрасить последние минуты жизни г-на Кавронского» - записал И. П. Брашнин.

Солнечный зайчик, проскользнув в щель между портьерами, защекотал нос Софьи Андреевны. Она чихнула и проснулась. Зевая, сунула босые ноги в мужнины турецкие туфли с загнутыми носами, вышла на крыльцо. Прикрываясь от слепящего света ладошкой, огляделась. Лев Николаевич, вставший по обыкновению, рано, дремал в кресле качалке под яблоней. Ветер перебирал страницы лежащей на траве книги. В ногах покоилась не начатая бутылка вина. Софья Андреевна удовлетворённо отметила про себя, что супруг наконец-то избавился от старого засаленного халата и сейчас одет в светлые кавалерийские лосины и батистовую рубаху. Подбородок гладко выбрит, а вымытые волосы аккуратно расчёсаны. Скинув туфли, она, крадучись, направилась к нему стараясь ступать, как можно бесшумно. Обойдя спящего, Софья Андреевна на мгновение замерла, прислушиваясь к его ровному дыханию.

— Читал сейчас Цезаря. «Записки о Галльской войне», — внезапно произнёс Лев Николаевич, не открывая глаз.

Софья Андреевна от неожиданности вздрогнула и чуть присела, но тотчас, рассмеявшись, обняла мужа за шею.

— Заскучал, — как ни в чём ни бывало, продолжал супруг, — и неожиданно для себя понял, что абсолютно счастлив. А, главное, собираюсь прожить с этим чувством весь остаток жизни.

Он помолчал.

— Продолжай, — шепнула ему на ухо Софья Андреевна.

— Посуди сама, — Лев Николаевич сел поудобнее, — Избежал пули абрека на Кавказе. Силистру штурмовал. Выстоял на бастионах Севастополя. Покутил славно, но чести своей нигде не уронил. Здоров, как бык, даже зубы никогда не болели. Долгов не имею. Состояние пусть не приумножил, но денег ещё и правнукам останется. И, самое главное, женат на прекраснейшей из живущих на свете женщин.

— И, что же дальше? — притворно серьёзно наморщила лоб Софья Андреевна.

— Не знаю, — беззаботно развёл руками Лев Николаевич. – Ничего больше не хочу.

— Тогда, может быть, вашему сиятельству, пришло время засесть за мемуары?

— Уволь, mon ange, — расхохотался граф. – Что бы гроза турок и французов, артиллерийский поручик Толстой пером скрипел? Не бывать такому!

Он подхватил стоящую на земле бутылку вина, с силой хлопнул ладонью по донышку и зубами лихо выдернул пробку.

— Выпьем за сегодняшнее прекрасное утро! За счастливую жизнь и блаженное безделье!

— Ура! — Софья Андреевна захлопала в ладоши.

— Недурная мысль, писать Лёвушке мемуары, — думала она, глядя, как муж пьёт вино из горлышка бутылки. – Вреда от этого уж точно не будет.

______________________________________________________________

Наверное, эту зарисовку можно назвать продолжением к «Молодой жене» - https://pikabu.ru/story/molodaya_zhena_5884854

Прибывший на Кавказ осенью 1851 года, юнкер Лев Толстой быстро разочаровался в армейской службе. Ожидая встретить здесь боевое братство офицеров, он был крайне раздосадован, обнаружив, что его новые товарищи заняты бытовыми склоками, унылыми обсуждениями жалования и испрашиванием чинов у начальства. Начиная каждое утро с дешёвого портера, офицеры проводили дни в безделье, а по вечерам пили водку и играли «по-маленькой». Тем временем в станице, где стояла батарея Толстого, жизнь бурлила словно в огромном котле. Молодые казаки, в поисках добычи, по ночам переправлялись через Терек или же сами охотились за абреками, пришедшими с «той стороны». Гуляли сутки напролёт, ведя счёт выпитого на вёдра. Волочились за девицами. Отчаянно хвастались подвигами. Охотились, ловили рыбу, состязались в стрельбе, дрались с артиллеристами и друг с другом.

— Вот она настоящая жизнь, — решил молодой юнкер и, сменив мундир на черкеску, присоединился к буйному племени казаков. Командование батареи, опасаясь высоких покровителей графа, решило не вмешиваться и предоставить сумасброду полный «carte blanche».

Отныне Толстой, с кинжалом на поясе и ружьём за спиной, месяцами пропадал на кордонах. Вернувшись на отдых, он бесшабашно гулял с новыми товарищами, горланя песни и отплясывая в уличной пыли. Однако Льву Николаевичу было мало просто наслаждаться новой жизнью. Его снедало желание подтвердить свой графский титул не правом рождения, а безумными, заслуживающими всеобщего одобрения поступками. Поэтому он не прятался от пуль абреков, ходил на медведя вооружившись одним ножом, переплывал в грозу Терек, виртуозно ругался на татарском и ногайском, пах кизяком, ловчее других грыз семечки и приставал ко всем станичным девицам без разбора. Что же касается пьянства, то о его способности перепить любого ходили легенды в самых дальних аулах. Через полгода Толстой написал родным, прося выслать ему тысячу рублей на женитьбу, покупку хаты, упряжи волов и виноградника. Увы, вместо денег из родового гнезда прибыл старший брат Николай. Обнаружив Льва Николаевича мертвецки пьяным, он связал его и, уложив на арбу, повёз домой. Казаки, узнав, что их любимец похищен, бросились было в погоню, но оказалось, что старший брат в неукротимости ничем не уступает младшему. Николай, скинув сюртук, вышел на дорогу и открыл по преследователям огонь из штуцера, немедленно выбив из сёдел двоих. Станичники, кляня горькую судьбу, были вынуждены ретироваться.

Николай Николаевич развязал брата лишь погрузив его в вагон поезда. Несостоявшийся казак, зная, что бегством ему не спастись, двое суток просидел, не проронив ни слова, но к концу пути ожил. Познакомился с соседкой по купе и принялся безбожно врать о своих похождениях.

— Дай срок, — думал Николай, — и Кавказ отпустит моего брата.

Природа щедра на свои причуды, создавая картавых, косящих, рябых, левшей, рыжих и горбоносых. Не обошла она стороной и сына, родившегося у графа Николая Ильича Толстого. Мальчик, названный Львом, был прекрасно сложен и хорош собой, если бы не одно «но». Стоило ему улыбнуться, как вашему взору являлись два кривых клыка, торчащих по краям рта.

— Ерунда, — беззаботно отмахивался Николай Ильич. – Вот выпадут молочные зубы и всё само собой устроится.

Не устроилось.

Новые клыки выросли длиннее прежних и пугали крепостных крестьян.

— Я вурдалак? – роняя слёзы, спрашивал маленький Лев у тётушки графини Остен-Сакен.

— Что за чушь? – расстраивалась та, и подводила племянника к зеркалу. – Видишь себя? Так вот, запомни – у нечистой силы не бывает отражения.

Мальчик согласно кивал, однако избегал улыбаться при незнакомцах и мечтал о времени, когда сможет отпустить усы и бороду.

Шли годы. Лев Николаевич, окружённый заботой близких, жил не вспоминая о своём уродстве. Правда, проходя мимо зеркала, обязательно бросал на него взгляд, и успокаивался, удовлетворённо видя отражение.

Конец счастливому существованию положило поступление в Казанский университет. Дабы не пугать сокурсников, граф был вынужден либо молчать, либо говорить, прикрывая рот рукой. Однако после того как один из профессоров упал в обморок, застав в пустой аудитории Толстого с куском колбасы во рту, учение пришлось бросить. В тот день Лев Николаевич бежал на Кавказ. Там, среди скал и водопадов, он наконец-то обрёл покой. В горах, уже не один десяток лет охваченных войной, можно было встретить таких людей, что клыки Толстого казались сущей безделицей. Да и отросшие, наконец, густые усы надёжно закрывали рот. Только маленькое карманное зеркальце, в которое изредка поглядывал юнкер, напоминало о детском страхе однажды не увидеть своего отображения.

Бремя славы Лев Николаевич принял достойно, как и полагается фигуре такого масштаба. Другой бы возгордился, Толстой же, будто мастер сделавший работу хорошо и в срок, выдохнул с облегчением и дал себе отдых. Завёл привычку к дальним прогулкам, ловил с мужиками рыбу, играл с деревенскими детьми в лапту и изредка принимал посетителей. Последних с каждым днём всё прибывало, так что Софья Андреевна была вынуждена завести нечто вроде «гостевой книги», где всякий, желающий аудиенции, должен был отмечаться.

Бывало, перед полдником, откинется граф в кресле, улыбнётся супруге и спросит, — Не пожаловал ли, Софьюшка, кто к нам сегодня?

— Как не пожаловать, — полистает та «книгу». – Вот, изволь. Молодой поэт из Бессарабии, купцы-самоеды из Обдорска, дьяк из Вологды, слушательница Бестужевских курсов. Ещё управляющий в сенях с десяток деревенских детишек держит.

— Купцы с дьяком пусть обождут, — решит Лев Николаевич. — Поэта сегодня не приму. Детей распорядись рафинадом угостить, а с девицей, пожалуй, поговорю.

Позовут курсистку. Войдёт та, ни жива, ни мертва. Пред ней в резном кресле, будто на языческом троне восседает великий старец. Глаза из-под седых бровей смотрят гневно и одновременно печально. Длинные желтоватые пальцы перстнями бесценными унизаны. Алая шёлковая рубаха распахнута и на татуированной груди орёл двуглавый крыла расправил. За графом Софья Андреевна стоит, строго гостью разглядывает. Вдоль стены слуги и секретари, затаив дыхание, застыли безмолвно.

— Сударь, — пискнет девица. – Великая честь выпала мне… Могла ли я…

Пошатнётся, закатит глаза и грохнется в обморок.

— Виски ей уксусом натрите, — распорядится Толстой. — Слаба.

Посидит, улыбнётся своим мыслям.

— Что ж, больше никого нет?

— Молодой дворянин из Курска, — заглянет в записи Софья Андреевна. – Хочет твоим именем поместье назвать. Просит благословить.

— Проси, — устало покивает граф. – Благословлю.