Zfon

Рядовому Колесникову не везло. Ему не везло всегда, начиная со дня его рождения. Злые языки утверждали, что все началось даже ещё раньше: до рождения. Многие помнят, что когда его матушка лежала в районной больнице с диагнозом «хроническая беременность» (вообще то на «сохранении», но медсестра не правильно записала в карточку слова доктора), то за стеной палаты взорвался рентгеновский аппарат, сильно покалечив уборщицу и «засветив» всех присутствующих. Мать Сергея Колесникова умерла вскоре после его появления на свет от потери крови. Покойная бабушка Нюра рассказывала, что когда его крестили, пьяный батюшка умудрился дважды уронить младенца Колесникова С.И. в купель, где герой нашего рассказа чуть было не утоп. То и дело роняя ребенка, Отец Михаил грязно и богохульно ругался. А в конце таинства обряда объявил во всеуслышание своим густым и предрекающим судьбу голосом:
– Дитя у вас зело неудачное. Склизкое какое то. Не будет от него проку. Аминь. –
С этого дня и повелось в селе Чернокнижкино считать Колесникова младшего отпетым неудачником. Утверждалось, что везде, где появлялся Серёжа, происходили неприятные события. Происшествия бывали или с ним самим, или с теми, кто волею рока, спьяну или сдуру оказывался рядом. Четырежды, в общем то, равнодушный ко всему, кроме коров и солёного чёрного хлеба, бык Хахаль гонялся за Колесниковым. Трижды догонял, и умело бодал. Один раз бычара, придя в исступление, даже вбежал сквозь витринное стекло и людскую очередь прямо в сельмаг: туда, где укрылся наш герой. Отец всех местных телят ворвался в торговый зал, разыскал глазами цель своего визита, и победоносно боднул забившуюся в угол жертву в мягкие части тела. Проделав это, Хахаль потерял всякий хищнический интерес к Сергею Колесникову и вернулся в лоно вегетарианства, где принялся меланхолично жевать обнаруженные на прилавке сельмага бублики. Из растоптанной очереди послышались стоны и проклятия, обращенные почему то не преследователю, а к забоданному отроку. Корриды продолжались до тех пор, пока в последний, четвертый раз счастье общения с Сергеем Ивановичем не стало для быка фатальным: на пути погони оказался открытый настежь электрический щит, который и прервал земной путь животного. От этого, в селе на несколько дней «выбило фазу», скисло всё молоко на ферме, а электрик Осетров на радостях (или с горя) напился «в дугу». Электрическую дугу, разумеется, ведь он был электриком, а не каким нибудь конюхом. Народ избегал Серёжи. Прятался от него в кустах. Запирался на замки и переходил на другие стороны улиц. Если люди вынужденно ехали на полевые работы в прицепе трактора вместе с Серёгой, то непременно кто нибудь выпадал в колею или канаву. Если никто не выпадал, то трактор благополучно ломался посреди просёлка или вяз в навозной жиже. Однажды от «Беларуси», в прицепе которой так неосторожно передвигалась Серёжина бригада, отвалилось заднее колесо, которое ловко переехало четырех председательских кур и петуха, кинувшегося наперерез колесу убийце спасать своих хохлатых наложниц. В конце концов, вокруг парня образовалась культурная пустота. Тяжёлый и липкий вакуум молчаливой неприязни усугублялся еще и тем, что был молодой человек круглым сиротой. Мать его, как вы помните, умерла родами, а отец – Иван Савельевич, по прозвищу «Дурко», вскоре тихо спился от горя. Старшие сёстры и братья Сергея обычно не доживали и до годовалого возраста, и поэтому знал он их лишь в образе маленьких холмиков на местном кладбище. Жил наш герой у тётки, которая, впрочем, его только скудно кормила, давала кров и кое какие обноски. Все односельчане с нетерпением ждали, когда «наказанию божию» придёт срок призываться, и он навеки сгинет в армии. Либо от кулака «дедовщины», либо под гусеницей соскочившего с ручника танка Т 72, либо его смоет с палубы Малого Противолодочного Корабля «Непьющий» океанской волной. Нераскрывшийся парашют тоже не исключался, и даже приветствовался. Можно было надеяться на то, что Сергей и вовсе не вернется в село – даже в качестве «цинка», а навсегда останется служить в армии прапорщиком. Но кто то из служивших мужиков резонно съехидничал:
– Ага. Дежурным по ядерной кнопке. Чтобы сразу, одним махом – и всем хана! –
Эти слова вызвали в обществе уныние и вселили в сердца тревогу за судьбы человечества. И когда молодых людей забирали в армию, то Серегу определили служить во внутренние войска, которым в нашей стране во все времена было много опасной работы. Граждане этому несказанно обрадовались, и поначалу даже хотели объявить райвоенкома почётным односельчанином, и даже думали поставить ему на главной площади гипсовый бюст, изображающий того верхом на лошади, разящего наотмашь повесткою поверженного интеллигента – уклониста. Все знали что, во первых, во внутренних войсках отродясь не было никаких красных кнопок, а во вторых, появилась надежда, что Колесникова младшего заколет заточкой какой нибудь «склонный к побегу» зэк. Но когда на селе узнали, что попал Сергей охранять то, что осталось от ЧАЭС – вся деревня не на шутку перепугалась. Перепугалась и не стала увековечивать райвоенкома. Факт службы солдата Колесникова вблизи разрушенной АЭС был пострашнее варианта «ядерная кнопка, плюс прапорщик Колесников». Потому, что в «атомном» случае можно было хоть как то договориться с пострадавшими американцами или китайцами. Повиниться. Так, мол, и так: «Ошибочка вышла. Кнопка на пульте сломалась. Уже устраняем. Виновный расстрелян. Извините за конфуз». Они поймут и не станут наносить ответного удара. А тут – ужасный Чернобыль. Первая катастрофа, второй странный взрыв возле АЭС. Мутанты и жуткие сплетни о том, что Зона растёт, как раковая опухоль и «скоро доползёт досюда». Сельчане внезапно осознали, что над планетой навис неотвратимый «кирдык», раз в тех адских местах появится не менее кошмарное исчадие их села – рядовой Колесников. Местный участковый Юрьев, который слыл деревенским оракулом, ибо обладал навыками дедукции, необходимой ему для изобличения самогоноварения, зловеще предрёк:
– Ожидайте третьего взрыва! – Сказал, и запил на целую неделю «по чёрному». Запил от безысходности и бессилия изменить будущее. Все сразу вспомнили случай, когда милиционер Юрьев пророчески предсказал пенсионерке Чечёткиной скорый взрыв её самогонного аппарата. И действительно: через пару дней она уснула пьяная, не дождавшись окончания процесса варения. Чудовищной силы взрыв котла аппарата уничтожил её баньку, выбил стёкла в домах соседей и укрепил авторитет участкового нострадамуса.
И наступил день, когда призывник Колесников тяжело вздохнул, выпил прозрачного тёткиного чаю и ушёл в армию на верную погибель. И вот он уже шесть месяцев тут. И каждый час с ним происходят нелепости и неприятности. Вчера, на разводе было объявлено, что второе отделение идёт ремонтировать заграждения первого рубежа ИТСО. Само собою разумеется, что виноват во всём был рядовой Колесников по прозвищу «Кол». Ибо ни кто иной, как он, сдуру попался на глаза зампотеху, когда тот стоял на опустевшем плацу и мучительно решал – какое конкретно подразделение будет работать на периметре. А погода, скажем, была для этого занятия чрезвычайно неподходящая. Хреновая, одним словом погода: моросил мелкий осенний дождь, который то и дело норовил перерасти в ливень. Но выбора не было. Отделение мрачно построилось «в колонну по одному», и звеня кирками, лопатами, «кошками», бухтами колючей проволоки, ящиками с сейсмодатчиками и прочим ЗИП ом к системе сигнализации, медленно потащилось к границе Зоны. Все тихонько материли свою судьбу и персонально долговязого рядового по прозвищу «Кол». Сам же «Кол» в этот момент сожалел лишь о том, что во младенчестве не захлебнулся в купели, ибо было предчувствие, что он проделает это сегодня. В грязной луже и не по своей воле. Намерение, «раз и навсегда, избавиться от батальонного геморроя» безошибочно угадывалось в глазах сослуживцев.
Когда дошли до места, то увидели, что прошедший на днях шквал повалил метров тридцать забора и выкорчевал вышку, на макушке которой был присобачен инфракрасный прожектор. Рядовой Колесников взял лопату за черенок и, не глядя, воткнул её, как он считал, в грунт. Вместо последнего почему то оказалась нога зазевавшегося сержанта Кириченко, о чем тот незамедлительно и громко поведал окрестностям. Ворона, сидевшая на проводах упала в обморок, а солдаты машинально выполнили упражнение «вспышка сзади». Если бы не жёсткий сапог и непомерная тупость лопаты, то пальцы командира отделения уже не составляли бы с ним единого организма. Кириченко попрыгал на одной ноге пару минут, просто крича букву «а», а потом, враз вспомнив все слова, скопившиеся в его генетической памяти по мужской линии, он набросился на виновника торжества. «Кол» понял, что вот вот его несуразной жизни придёт закономерный исход. И поняв, никак не захотел принимать этого. Младший командир, раненый в героическую ногу метким ударом тупой штыковой лопаты приближался. Во гневе своём он был очень похож на безвременно усопшего быка Хахаля. Кулаки его были сжаты в два булыжника, размером с голову обидчика каждый. В глазах горела решимость избавить мир от козней гения зла, коим представлялся ему рядовой первого года службы Колесников С.И. «Кол» инстинктивно попятился. Он пятился и пятился. Ему что то кричали и отчаянно махали руками, но он никого не понимал, и ничего вокруг себя не видел. Вот уже и сержант Кириченко боле не орал и опустил долу гневные кулаки. Но Сергей все пятился. И очнулся лишь только тогда, когда понял, что «допятился до ручки»: он обнаружил себя стоящим посреди минного поля. Спина упиралась во вкопанную табличку с надписью «МИНЫ». Похоже, что полоса невезения, наконец, должна была закончиться красивым фейерверком. Подумалось, что тринадцатое ноября в селе Чернокнижкино будет объявлено всенародным праздником и выходным днём.
Но всё это осталось в прошлом. Сегодня уже нету никакого рядового Колесникова, а есть дезертир Колесников. Постояв в окружении противопехотной смерти какое то время, Сергей плюнул на всё, развернулся, и пошёл уверенным шаго

Тримбл опустил дрожащую ложку, мигая водянистыми виноватыми глазами.
- Ну, Марта, Марта! Не надо так.
Положив мясистую руку на свой конец столика, за которым они завтракали,
Марта, багровая и осипшая от злости, говорила медленно и ядовито:
- Пятнадцать лет я наставляла тебя, учила уму-разуму. Семьсот
восемьдесят недель - по семи дней каждая - я старалась исполнить свой долг
жены и сделать мужчину из тебя, тряпки, - она хлопнула широкой мозолистой
ладонью по столу так, что молоко в молочнике заплясало. - И чего я добилась?
- Марта, ну будет же!
- Ровнехонько ничего! - кричала она. - Ты все такой же: ползучий,
плюгавый, бесхребетный, трусливый заяц и слизняк!
- Нет, я все-таки не такой, - слабо запротестовал Тримбл.
- Докажи! - загремела она. - Докажи это! Пойди и сделай то, на что у
тебя все пятнадцать лет не хватало духу! Пойди и скажи этому своему
директору, что тебе полагается прибавка.
- Сказать ему? - Тримбл в ужасе заморгал. - Ты имеешь в виду -
попросить его?
- Нет, сказать! - В ее голосе прозвучал жгучий сарказм. Она по-прежнему
кричала.
- Он меня уволит.
- Так я и знала! - И ладонь снова хлопнула об стол. Молоко выпрыгнуло
из молочника и расплескалось по столу. - Пусть увольняет. Тем лучше. Скажи
ему, что ты этого пятнадцать лет ждал, и пни его в брюхо. Найдешь другое
место.
- А вдруг нет? - спросил он чуть ли не со слезами.
- Ну, мест повсюду полно! Десятки! - Марта встала, и при виде ее
могучей фигуры он ощутил обычный боязливый трепет, хотя, казалось бы, за
пятнадцать лет мог привыкнуть к ее внушительным пропорциям. - Но, к
несчастью, они для мужчин!
Тримбл поежился и взял шляпу.
- Ну, я посмотрю, - пробормотал он.
- Ты посмотришь! Ты уже год назад собирался посмотреть. И два года
назад...
Он вышел, но ее голос продолжал преследовать его и на улице.
- ... и три года назад, и четыре... Тьфу!

Он увидел свое отражение в витрине: низенький человечек с брюшком,
робко горбящийся. Пожалуй, все они правы: сморчок - и ничего больше.
Подошел автобус. Тримбл занес ногу на ступеньку, по его тут же втолкнул
внутрь подошедший сзади мускулистый детина, а когда он робко протянул шоферу
бумажку, детина оттолкнул его, чтобы пройти к свободному сиденью.
Тяжелый жесткий локоть нанес ему чувствительный удар по ребрам, но
Тримбл смолчал. Он уже давно свыкся с такими толчками.
Шофер презрительно ссыпал мелочь ему на ладонь, насупился и включил
скорость. Тримбл бросил пятицентовик в кассу и побрел по проходу. У окна
было свободное место, отгороженное плотной тушей сизощекого толстяка.
Толстяк смерил Тримбла пренебрежительным взглядом и не подумал подвинуться.
Привстав на цыпочки, Тримбл вдел пухлые пальцы в ременную петлю и повис
на ней, так ничего и не сказав. Через десять остановок он слез, перешел
улицу, привычно описав крутую петлю, чтобы пройти подальше от крупа
полицейского коня, затрусил по тротуару и благополучно добрался до конторы.
Уотсон уже сидел за своим столом и на "доброе утро" Тримбла проворчал
"хрр". Это повторялось каждый божий день - "доброе утро" и "хрр".
Потом начали подходить остальные. Кто-то буркнул Тримблу в ответ на его
"здравствуйте" что-то вроде "приветик", прочие же хмыкали, фыркали или
ехидно усмехались.
В десять прибыл директор. Он никогда не приезжал и не являлся, а только
прибывал. И на этот раз тоже. Директор прошествовал к себе в кабинет, точно
там ему предстояло заложить первый камень памятника, окрестить линейный
корабль или совершить еще какой-нибудь высокоторжественный ритуал. Никто не
смел с ним здороваться. Все старались придать себе чрезвычайно почтительный
и одновременно чрезвычайно занятый вид. Но Тримбл, как ни тщился, выглядел
только ухмыляющимся бездельником.
Подождав около часа, чтобы директор успел справиться с утренней почтой,
Тримбл судорожно сглотнул, постучался и вошел.
- Прошу прощения, сэр...
- Э? - Бычья голова вскинулась, свирепые глазки парализовали просителя.
- Что вам еще надо?
- Ничего, сэр, ничего, - робко заверил Тримбл, похолодев. - Какой-то
пустяк, и я уже забыл....
- Ну, так убирайтесь вон!
Тримбл убрался. В двенадцать он попробовал пробудить в себе стальную
решимость, но стали явно не хватило и он со вздохом вновь опустился на стул.
Без десяти час он рискнул сделать еще одну попытку: встал перед
директорской дверью, поднес к филенке согнутый указательный палец - и
передумал. Лучше попробовать после обеденного перерыва. На сытый желудок он
станет смелее.
По дороге в кафетерий ему предстояло пройти мимо бара. Он проходил мимо
этого бара тысячи раз, но внутри не бывал никогда. Однако теперь ему пришло
в голову, что глоток виски мог бы его подбодрить. Он настороженно огляделся.
Если Марта увидит его на пороге этого злачного места, ему придется плохо.
Однако Марты в окрестностях не наблюдалось, и, дивясь собственной храбрости,
Тримбл вошел в бар.
Клиенты, или завсегдатаи, или как они там называются, проводили его
откровенно подозрительными взглядами. Вдоль длинной стойки их сидело
шестеро, и все шестеро, несомненно, сразу распознали в нем любителя
минеральной воды. Он хотел ретироваться, но было уже поздно.
- Что угодно? - спросил бармен.
- Выпить.
Чей-то хриплый смешок подсказал Тримблу, что его ответ был излишне
общим. Требовалось назвать конкретный напиток. Но, кроме пива, он ничего
вспомнить не сумел. А пиво ему ничем помочь не могло.
- А что лучше? - находчиво спросил он.
- Смотря для чего.
- Это как же?
- Ну, с радости вы пьете, с горя или просто так.
- С горя! - пылко объявил Тримбл. - Только с горя!
- Один момент, - и, взмахнув салфеткой, бармен отвернулся. Несколько
секунд он жонглировал бутылками, а потом поставил перед Тримблом бокал с
мутноватой желтой жидкостью. - С вас сорок центов.
Тримбл заплатил и завороженно уставился на бокал. Бокал манил его. И
пугал. Он чаровал и внушал ужас, как вставшая на хвост кобра. Тримбл все еще
смотрел на желтую жидкость, когда пять минут спустя его сосед, широкоплечий
верзила, небрежно протянул волосатую лапу, взял бокал и одним махом осушил
его. Только Тримбл мог стать жертвой подобного нарушения кабацкой этики, -
Всегда рад услужить Другу, - сладким голосом сказал верзила, а глаза его
добавили: "Только пикни у меня!" Не возразив, не запротестовав, Тримбл
понуро вышел из бара. Презрительный взгляд бармена жег ему спину. Хриплый
хохот завсегдатаев огнем опалял его затылок и уши.
Благополучно выбравшись на улицу, он предался тоскливым размышлениям.
Почему, ну почему все пинки и тычки выпадают на его долю? Разве он виноват,
что не родился дюжим хулиганом? Он уж такой, какой есть. И главное, что ему
теперь делать?
Конечно, он мог бы обратиться к этим... к психологам. Но ведь они же -
доктора. А он смертельно боялся докторов, которые в его сознании
ассоциировались с больницами и операциями. К тому же они, наверное, просто
его высмеют. Над ним всегда смеялись с тех пор, как он себя помнил. Есть ли
хоть что-нибудь в мире, чего он не боялся бы? Хоть что-нибудь?
Рядом кто-то сказал:
- Только не пугайтесь. Я думаю, что смогу вам помочь.
Обернувшись, Тримбл увидел невысокого иссохшего старичка с белоснежными
волосами и пергаментным морщинистым лицом. Старик смотрел на него
удивительно ясными синими глазами. Одет он был старомодно и чудаковато, но
от этого казался только более ласковым и доброжелательным.
- Я видел, что произошло там, - старичок кивнул в сторону бара. - Я
вполне понимаю ваше состояние.
- Почему это я вас заинтересовал? - настороженно спросил Тримбл.
- Меня всегда интересуют люди. - Он дружески взял Тримбла под руку, и
они пошли по улице. - Люди ведь куда интереснее неодушевленных предметов. -
Синие глаза ласково посмеивались. - Существует непреложное правило, что у
каждого есть какой-то выдающийся недостаток, или, если вам угодно, какая-то
главная слабость. И чаще всего это - страх. Человек, не боящийся других
людей, может испытывать смертельный ужас перед раком. Многие люди страшатся
смерти, а другие, наоборот, пугаются жизни.
- Это верно, - согласился Тримбл, невольно оттаивая.
- Вы - раб собственных страхов, - продолжал старик. - Положение
усугубляется еще и тем, что вы отдаете себе в этом полный отчет. Вы слишком
ясно сознаете свою слабость.
- Еще как!
- Об этом я и говорю. Вы знаете о ней. Она постоянно присутствует в
вашем сознании. Вы неспособны забыть про нее хотя бы на минуту.
- Да, к сожалению, - сказал Тримбл. - Но, возможно, когда-нибудь я
сумею ее преодолеть. Может быть, я обрету смелость. Бог свидетель, я сотни
раз пробовал...
- Ну, разумеется, - морщинистое лицо расплылось в веселой улыбке. - И
вам недоставало только одного постоянной поддержки верного друга, который
никогда не покидал бы вас. Человек нуждается в ободрении, а иной раз и в
прямом содействии. И ведь у каждого человека есть такой друг.
- А мой где же? - мрачно осведомился Тримбл. - Сам себе я друг - хуже
некуда.