PaulArgascev

Каждое утро Лантратов стоял возле зеркала и делал гимнастику для лица. Указательный палец его приподымал кончик длинного кривого носа, затем перемещался к бровям и на протяжении нескольких минут разглаживал их; после, наступала очередь массажа щек, подбородка с черной ложбинкой в центре. Наконец, оканчивалось всё потягиванием ушей и разминкой энергетических точек на мочках. За пол часа до этого архиполезного ритуала, ровно после чистки зубов, Лантратов закладывал под верхнюю губу порцию снюса и замирал. На улице, тем временем, расцветал день: машины гудели всё чаще, за стенкой плакал разбалованный краснощекий ребенок, не желавший надевать шарф, из кухонного радио передавали спорт. Снюс начинал действовать, намекая о себе лёгким покалыванием в сердце. Именно в этот момент Лантратов отходил от окна и ступал к зеркалу, стоявшему на комоде. Смотрясь в него расширенными зрачками, попутно, осторожными движениями ощупывая, словно минное поле, лицо, герой наш начинал забываться. Мысли его неслись прочь от проплешины на макушке и сеточки морщин возле глаз. Они летели, волнуя шторы приоткрытой балконной двери, путались в антенных проводах, скользили по рубероидному настилу крыш пятиэтажек, мчались туда - назад, в прошлое, где было закопано лантратовское счастье.

Теперь, когда руки его нежно потирали виски, а взгляд замер, - из зеркала на него смотрел, хитро улыбаясь, Колька Шпик. Этот толстый, облаченный в серое пальто и бескозырку парень, стоял вальяжно, дымя сигареткой марки "LM", готовый, казалось, в любой момент шагнуть из зазеркалья в реальность.

Лантратов познакомился с Колькой двадцать лет назад, будучи ещё застенчивым и смешливым первокурсником. Шпик был его одногруппником и ровесником, но полной противоположностью. Грузное тело его обладало неиссякаемой энергией, которая вкупе с врождённым плутовством сделала из Кольки молодого, адски обаятельного, хулигана. Уже на первом курсе он стал участником весьма деликатной истории: соблазнив и опорочив старшеклассницу из соседней школы, Шпик от романтических обещаний о женитьбе перешёл к совершенно не романтическим уговорам об аборте, после чего, и вовсе подался в бега. Не то, чтобы далеко: в пешей доступности от института стоял рынок, в уголке которого ютилась будка с игровыми автоматами. Именно в этой, впитавшей в себя запах сигарет и растворимого кофе халупе, затаился будущий молодой отец, пережидая опасные времена. В институтском журнале посещений "капали" прогулы, барышня рыдала, поглаживая руками растущий живот, отец ее, назвал отчего- то супругу проституткой и ушел жить в гараж (с настоящей проституткой), а Колька всё скрывался. Наступила зима, началась сессия и дело запахло отчислением. Поговаривали, что в деканат уже несколько раз наведывался красномордый майор из военкомата, что там - за закрытой деканатской дверью раздавался его зычный злорадный смех, а после он выходил, отирая ладонью сахарную пудру с густых неровных усов. В январе, когда все уже были уверены, что Колькина песня спета, он, вдруг, возник из вечернего тумана со спортивной сумкой через плечо. Удивлённые молчаливые сокурсники вели его всю дорогу: от институтских ворот до дверей всея факультета. Шпик вышел через пол часа. Зачётная книжка наполнилась тяжестью чернил, которыми были начерчены великолепные арабские пятерки. Сумки за плечом уже не было. Видимо, забыл на радостях.

Много позже, Лантратов узнал, что Колька был игроком. В глубине дворов, в подвале одной из хрущёвок, собирались картежники. Играли, в основном, в "секу", реже в "очко". Контингент этого места был небрит, пах вином и прятал в кармане "финку". Шпик всегда садился за стол с прибауткой. Откинув за табурет полы своего неизменного пальто, дымя "LM", он приговаривал: "Эх, картишки, картишки - приготовь коврижки." Или: "Эх, картишки, картишки - игра в кошки- мышки." Бывало, что и так говорил: "Эх, картишки, картишки - хер мальчишки." Тут, обычно, кто-нибудь начинал кашлять, или, закуривая, чиркать спичкой по располосанному боку коробка. От неловкости момента, конечно. Случалось, что Шпик проигрывал. Тогда происходило следующее.

"Ну и бляди же вы все. Подлые, никчёмные мрази и бляди." - Он говорил громко, с расстановкой. Затем поднимался из-за стола, разворачивал бескозырку задом наперед. Его молча пускали к выходу, поскольку ходил слух, что в одном из карманов серого пальто лежит пистолет. Лампочка в подвале качалась и светила жёлтым. Побежденный, он исчезал на несколько дней. Лантратову думалось, что это время он пил.

Гимнастика для лица подходила к концу. Зазеркалье становилось мутным, будто в воду тонкой струйкой наливали молоко. Огромная фигура теряла резкость, растекаясь по зеркальной глади, растворяясь в черном колодце прошлого.

Кольку Шпика убили на пятом курсе. В поезде он сел играть в карты с шулерами. Азарт не отпускал его до тех пор, пока он не проигрался в прах. Догадавшись, что дело нечисто, Колька учинил драку. Его нашли на путях, с отрезанной головой. Выбросили из мчащегося на полном ходу поезда, где-то под Таганрогом.

Лантратов отступил от зеркала и принялся одеваться.

На волнах пруда играли блики. Ивы качались, и стоял август. Может ли что -то быть ласковее этого месяца, смешанного с бокалом пива и рюмкой виски?

Лантратов сидел и смотрел на оранжевую картинку. Возле него лежал пиджак - первое напоминание об осени. Стоит, иногда, увидеть предмет и от него невозможно уйти: он проникает в память и вы рисуете его даже там, где ему нет места. Латрантова вел август. Не тот, знойный и полный жёлтых цветов амброзии, а ночной август, тот, который быстро забывается, потому что он окутан ночью, слезливой мутной звездой, лозой винограда, что заплелась на ржавых воротах, худой фигурой в шляпе, фонарем, крепким и терпким алкоголем, шифером на крыше, мохнатым котом, что спит в беседке, надеждой и разочарованием.

Он вспоминал: шёл дождь, мягкий, как булка свежего хлеба, которую разминают намозоленные, потрескавшейся пальцы. Был Курец, но уже настолько пьяный, что лез драться с продавщицей и его оттянули за майку незнакомые. Магазин стоял в проулке, каждый бы там заблудился ночью, особенно той, в которой путешествовал Лантратов. Кто-то закричал в том магазине, в этом странном нагромождении стеллажей, в душном скоплении желточных ламп, с холодильником мороженого посередине . Что послужило причиной, Лантратов не помнил, может быть, виной тому был Курец, а может недавно вошедший араб.

Они убежали. Редкие прохожие смотрели вслед. Всё это это было недоразумением, но таким, что не ведёт к крови, а странным ночным августовским чадом, в котором бывает часто загулявший человек. Это случилось черной ночью, в ней свечной воск капает на блюдце, а в комнате стоит накрытое зеркало.

- Ты убил его?

- Кого?

Они сидели у Курца, в полной темноте, а Лантратов чиркал зажигалкой, как тать, который пытается увидеть потайную замочную скважину.

- Араба.

- Да, наверное, убил. - Не дожидаясь ответа, Курец повысил голос - За правду убил.

В этом маленьком домике с мшистой шиферной крышей давно жила пустота. Из единственного окна проглядывалась луна и заросший травой яр, в центре которого стояли две лавки. Возможно, в облачную ночь на них сидели тени, дабы их никто не увидел.

- Ты убил?

- Кого?

- Араба.

Всё слишком странно. Особенно, когда ищешь правды. Из тонких улиц не выбраться ночью: они струятся змеями по размокшей от дождя земле, путают след, прячут дом с покосившейся крышей.

Злится август. Это самый черный месяц лета. Проститутка возле бани взяла мою руку, в которой я прятал сигарету - хотела погадать. Красная пирамида пилька прожгла ладонь, но я был благосклонен. Слишком уж был скромен. Атласной тканью скользнула фигура, я крикнул:

- Лантратов!

Слово это разнеслось по двору, заблудилось в подъездах многоэтажок. Я знал, что это слово, эта фамилия, теперь не полная - близился рассвет. Ещё пол часа, и все станет уродливым - повседневным.

Пруд грезил морем. Он выплескивал волны на берег, мочил песок, ожидал босые ступни. Лантратов снял пиджак и сел смотреть на восходящее солнце. Так бывает: всё превращается в туман с первым лучом восхода.

На волнах пруда играли блики. Ивы качались, и стоял август. Может ли что -то быть ласковее этого месяца, смешанного с бокалом пива и рюмкой виски?

Лантратов сидел и смотрел на оранжевую картинку. Возле него лежал пиджак - первое напоминание об осени. Стоит, иногда, увидеть предмет и от него невозможно уйти: он проникает в память и вы рисуете его даже там, где ему нет места. Латрантова вел август. Не тот, знойный и полный жёлтых цветов амброзии, а ночной август, тот, который быстро забывается, потому что он окутан ночью, слезливой мутной звездой, лозой винограда, что заплелась на ржавых воротах, худой фигурой в шляпе, фонарем, крепким и терпким алкоголем, шифером на крыше, мохнатым котом, что спит в беседке, надеждой и разочарованием.

Он вспоминал: шёл дождь, мягкий, как булка свежего хлеба, которую разминают намозоленные, потрескавшейся пальцы. Был Курец, но уже настолько пьяный, что лез драться с продавщицей и его оттянули за майку незнакомые. Магазин стоял в проулке, каждый бы там заблудился ночью, особенно той, в которой путешествовал Лантратов. Кто-то закричал в том магазине, в этом странном нагромождении стеллажей, в душном скоплении желточных ламп, с холодильником мороженого посередине . Что послужило причиной, Лантратов не помнил, может быть, виной тому был Курец, а может недавно вошедший араб.

Они убежали. Редкие прохожие смотрели вслед. Всё это это было недоразумением, но таким, что не ведёт к крови, а странным ночным августовским чадом, в котором бывает часто загулявший человек. Это случилось черной ночью, в ней свечной воск капает на блюдце, а в комнате стоит накрытое зеркало.

- Ты убил его?

- Кого?

Они сидели у Курца, в полной темноте, а Лантратов чиркал зажигалкой, как тать, который пытается увидеть потайную замочную скважину.

- Араба.

- Да, наверное, убил. - Не дожидаясь ответа, Курец повысил голос - За правду убил.

В этом маленьком домике с мшистой шиферной крышей давно жила пустота. Из единственного окна проглядывалась луна и заросший травой яр, в центре которого стояли две лавки. Возможно, в облачную ночь на них сидели тени, дабы их никто не увидел.

- Ты убил?

- Кого?

- Араба.

Всё слишком странно. Особенно, когда ищешь правды. Из тонких улиц не выбраться ночью: они струятся змеями по размокшей от дождя земле, путают след, прячут дом с покосившейся крышей.

Злится август. Это самый черный месяц лета. Проститутка возле бани взяла мою руку, в которой я прятал сигарету - хотела погадать. Красная пирамида пилька прожгла ладонь, но я был благосклонен. Слишком уж был скромен. Атласной тканью скользнула фигура, я крикнул:

- Лантратов!

Слово это разнеслось по двору, заблудилось в подъездах многоэтажок. Я знал, что это слово, эта фамилия, теперь не полная - близился рассвет. Ещё пол часа, и все станет уродливым - повседневным.

Пруд грезил морем. Он выплескивал волны на берег, мочил песок, ожидал босые ступни. Лантратов снял пиджак и сел смотреть на восходящее солнце. Так бывает: всё превращается в туман с первым лучом восхода.