O.Dark

Когда Рахманинов прибыл в Америку, один музыкальный критик удивленно спросил:

— Почему маэстро так скромно одевается?

— Меня все равно здесь никто не знает, — ответил Рахманинов.

Со временем композитор ничуть не изменил своих привычек.

И тот же критик через несколько лет снова спрашивает:

— Мэстро, ваши материальные обстоятельства значительно изменились к лучшему но лучше одеваться вы не стали.

— Зачем, меня и так все знают, — пожал плечами Рахманинов.

Одной французской пианистке очень хотелось, чтобы ее прослушал Рахманинов. Наконец ей это удалось, и, явившись в его парижскую квартиру, она сыграла ему труднейший этюд Шопена без единой ошибки. Рахманинов внимательно выслушал исполнительницу, затем недовольно поднялся из кресла и произнес: — Ради Бога, хотя бы одну ошибку!

Когда пианистка ушла, он пояснил: — Это нечеловеческое исполнение, это же пианола какая-то, надо бы хотя бы раз ошибиться... было бы о чем поговорить. А так — и, вздохнув, он безнадежно махнул рукой.

"Вспоминается мне одна типично буржуазная семья — мамаша Мария Петровна и пять ее дочерей. Главной заботой мамаши было, как тогда говорили, при­строить дочек, то есть выдать замуж. И мамаша приглашала к себе молодых людей, устраивала вечеринки, танцы, ужины. Мы с Володей случайно попали в этот дом. Мария Петровна считала себя знатоком живописи, в их квартире было много картин в мещанском вкусе: пастухи и пастушки с овечками и т.п. Хозяйка явно гордилась своими картинами, но сомневалась, правильно ли они развешаны. Узнав, что Маяковский художник, она обратилась к нему за советом. Володя внимательно осматривал ее картинную галерею и с видом знатока изрекал:

— Гм... да... Я вижу, вы действительно разбираетесь в живописи. Но, конечно, вы правы, не то освещение... Необходимо картины разместить в другом порядке.

— Но как, подскажите, научите,— просила польщенная Мария Петровна.

— А очень просто, повесьте их мазней к стенке, а холстом наружу.

Мария Петровна решила принять этот совет за шутку.

В другой раз она показала нам купленную ею уродливую статуэтку и спросила Маяковского, не заказать ли для нее стеклянный колпачок, чтобы не разбили ее. Володя взял в руки статуэтку, осмотрел ее.

— Да, это действительно вещь,— сказал он.— Где это вы только достали такую? Но ведь стеклянный колпачок тоже могут разбить и испортить статуэтку.

— Но как же быть, Владимир Владимирович? — вопрошала хозяйка.

— А очень просто,— ответил Володя,— накройте ее ведром, кастрюлей или каким-нибудь горшком.

Таких случаев было немало. Мария Петровна все сносила, потому что, как она призналась мне, Володя нравился одной из ее дочерей, и «как знать,— говорила она,— может быть, что-нибудь выйдет». Но, разумеется, из этого ничего не вышло."

Николай Иванович Хлестов. Оперный певец, друг семьи Маяковских.

В начале двадцатых годов XX века поэты-имажинисты часто просто хулиганили на улицах Москвы. Однажды ночью они отодрали дощечки с названиями нескольких улиц и приколотили свои. Так "Кузнецкий мост" превратился в "Улицу имажиниста Есенина", а "Петровка" стала "Улицей имажиниста Мариенгофа". Неважно, что эти таблички провисели всего пару часов, зато разговоров потом было на несколько дней.

Председатель Моссовета Л.Б. Каменев отечески выговаривал поэтам: "Зачем же Петровку обижать было? Нехорошо, нехорошо! Название историческое. Уж переименовали бы Камергерский переулок".

В череде таких переименований как-то затерялся Николай Эрдман, который ничего не отдирал и не вывешивал. Есенин даже огорчался этим: "Поотстал ты, Николаша, в славе, поотстал!"

Вскоре Есенин придумал: "Ты, Николаша, приколоти к памятнику "Свобода", что перед Моссоветом, здоровенную доску: ”Имажинисту Николаю Эрдману".

Эрдман задумчиво возразил: "На памятнике-то женщина в древнеримской рубахе, а я как будто мужчина в брюках".

Есенин убедительно настаивал: "Это совершенно неважно! Доска твоя всё равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не посадили".

Имажинист Эрдман почесал нос и отказался: "То-то и оно! Что-то не хочется мне в Чекушку. Уж лучше буду не знаменитым".

Всё же в 1933 году Эрдман оказался под следствием, но получил удивительно маленький срок – три года ссылки (Енисейск, Томск) и запрет на проживание в Москве после ссылки.

Все письма из ссылки к матери, Валентине Борисовне, Эрдман подписывал так: "МАМИН-сибиряк".

В ссылке Эрдмана навестил актёр Эраст Гарин, который работал в театре Мейерхольда.

Когда Гарин вошёл в комнату ссыльного, глаза у Эрдмана стали, по его же словам, "как две буквы “О”", и он смог лишь удивлённо просипеть: "Эраст!?"

Гарин поздоровался, драматург выставил на стол бутылку водки, селёдку с луком и студень.

Выпили, закусили, немного поговорили.

Вдруг Гарин, сидевший у окна, говорит: "Смотрите-ка, Николай Робертович, гидросамолет сел возле пристани. Может, он на запад летит…"

Эрдман меланхолично: "Вероятно".

Гарин воодушевился: "Может, меня прихватит. Пойдёмте, спросим".

Пилот согласился “прихватить” Гарина, и уже через час актёр улетел на запад, так и не распаковав своего багажа.

Через три года Эрдман заехал в Москву и опять же за рюмкой поинтересовался:

"Почему, собственно, Эраст, вы так быстро тогда от меня улетели?"

Гарин, смутившись, ответил: "Да мне показалось, Николай Робертович, что я помешал вам. На столе отточенные карандаши лежали, бумага".

Николай Эрдман.

Эраст Гарин.