Krilo

Что заставило нас с Максом переться в тот вечер в заброшенную больницу на окраине города, одному черту ведомо. В тот злополучный день Максу удалось стянуть у старой карги, приходящейся ему по недоразумению бабкой, ее заначку. Эта выжившая из ума беззубая верблюдица копила, видите ли, «на гроб». Макс был отличный парень, а так как я — его лучший друг, то своим трофеем он по-братски поделился со мной.

Начали мы с пива. В захарканном, заваленном собачьим и человечьим калом «Парке победителей», сидя на раздолбанной скамейке, мы прихлебывали божественный напиток, разглядывали проходящих мимо бабенок и строили планы на вечер. Погода в тот день была на редкость пакостная. Вовсю светило окаянное солнце, и жара стояла, как в крематории. Все это привело к тому, что нас слегка развезло. Пиво закончилось, и нас потянуло достать чего-нибудь покрепче.

Взяв в магазине «флакон» и какой-то поганой жратвы в консервной банке, мы без долгих раздумий поехали в мою скромную обитель, так как пить водку на улице — дрянное пижонство.

Предаваясь низкому греху пьянства в моей берлоге, мы и не заметили, как время стало клониться к вечеру. Надо было что-то предпринимать для продолжения развлечений. Отдыхающий на моем старом добром диване Макс подал мысль, что неплохо-де было бы поймать каких-нибудь подруг на ночь. На мое замечание, что вместе с подругами можно поймать и еще что-нибудь, он только раздраженно махнул рукой и заявил, что намерен веселиться по полной программе. Видимо, конфискованные у бабки деньги придали ему уверенности в себе, а выпитое как следует тюкнуло в голову, и он возомнил себя прожигающим жизнь веселым миллионером. А вообще, мне на это было наплевать. Я и сам не дурак повеселиться, соблюдая, впрочем, осторожность.

Когда Макс и я, слегка пошатываясь, вышли на улицу, мы оба как раз находились в той кондиции, когда душа требует приключений, любви и подвигов. Заходящее багровое солнце слеповато освещало кривую улочку, усаженную покоцанными, безобразными деревьями. Кроны этих странных деревьев были похожи на головы, которые обкорнал пьяный парикмахер.

Найти «подруг» на сей раз оказалось проще, чем я ожидал. Две какие-то дуры из тех, что обожают шляться по вечерам в поисках приключений на свои безмозглые головенки, привлеченные возможностью халявной выпивки и дешевых ласк, составили нам с Максом компанию. Как их звали, я уже не помню. Одну, кажется, Юля, а другую — то ли Жанна, то ли Оксана.

Старая заброшенная больница располагалась на самой городской окраине, за полуобезлюдевшими, допотопными «пролетарскими» кварталами. Еще с самого детства я слышал об этой больнице столько разных историй, что их хватило бы на средней толщины дрянную книженцию -— из тех, которые всякие засранцы любят полистать, дабы пощекотать нервы. То там якобы находили отрезанные человеческие уши, то кишки, то еще какую-нибудь «расчлененку». Теперь, по слухам, заброшенная больница превратилась в убежище «деклассированного элемента» и в место сходок подростковых банд.

Я сейчас уже не помню, кто первый из нас с Максом предложил отправиться в это колоритное местечко. Наши подруги, с которыми мы к тому времени успели распить пару бутылок какой-то дешевой отравы, с идиотским хихиканьем оценили идею прогулки на окраину.

* * *

Старое, местами обрушенное, местами слегка обгорелое здание главного корпуса, окруженное непроходимым полумертвым кустарником, встретило нас равнодушной тишиной. Заваленная грязью, столетней листвой и прочим мусором асфальтовая дорожка вела от ржавых ворот к ободранному высокому крыльцу с выломанными дверями, наполовину рухнувшим козырьком и дурацкими бетонными шарами по краям лестницы. Эти шары почему-то произвели особое впечатление на Макса, и он с радостным ревом кинулся сдвигать их с мест, возмущаясь, что никто ему не помогает. Наконец, девчонкам удалось отвлечь перепачканного Макса от его работы, и мы вошли в больницу.

Больница, как я уже говорил, была очень старая и очень большая. За четырехэтажным главным корпусом располагались другие корпуса и еще какие-то непонятные больничные постройки, утопавшие в зарослях кленов, карагачей и прочей неопрятной городской флоры. Пробраться через эти джунгли, не лишившись части одежды и волос, было просто невозможно.

Выкрикивая пьяные глупости, мы недолго бродили по темным пыльным коридорам. Вскоре мы с удобством расположились в бывшей операционной на третьем этаже. Помню, какое-то дурное предчувствие кольнуло меня тогда в левый бок. Я не обратил на это внимания. Как выяснилось потом, напрасно.

Уютно расположившись за поломанным операционным столом, на котором, надо надеяться, немало несчастных испустило дух под ножом мясника-хирурга, мы приступили к пиру. Наступившую темноту разгонял свет изготовленных на месте четырех импровизированных факелов. Макс, по обыкновению, вовсю нес какую-то бессвязную ерунду. Помнится, он обещал пристукнуть свою бабку.

* * *

...Совсем не помню, откуда он взялся. Я не видел и не слышал, откуда он пришел. Удивительно только, что его присутствие я принял как что-то само собой разумеющееся. Да, он просто сидел рядом с нами — высокий, худощавый, в медицинском халате, заляпанном буро-зелеными пятнами. Я помню, что мне бросился в глаза длинный изломанный шрам, пересекающий пепельное лицо сверху донизу, от лба до подбородка -— через нос. В свете факелов его глаза, как бы затянутые пленкой, временами мерцали, словно елочные лампочки. Он сидел среди нас, ничего не говоря, ничего не делая.

Оглохший и ослепший вконец Макс все что-то спрашивал у него, девицы болтали наперебой. Голова у меня гудела, как трансформаторная будка, перед зрачками плыли клочья какого-то тумана. Вспоминаю, что перед тем как вырубиться, я поймал на себе взгляд затянутых пленкой, по-змеиному немигающих глаз.

Очнулся я от странного, весьма гадкого звука — будто кто-то размеренно и чинно стучал по пустой кастрюле. Кроме меня, в операционной никого не было. Макс, девки и тот таинственный тип, если только он не был плодом пьяного воображения, куда-то исчезли. На память о них остались одни пустые бутылки и догорающие вонючие факелы. Преодолев земное тяготение, я поднялся с ветхого стула и направился к выходу. О том, что произошло дальше, я вспоминаю с таким ужасом, какой мало кому знаком. Я никогда не баловался наркотой, и потому то, что я тогда пережил, нельзя объяснить галлюцинацией. Психика у меня, во всяком случае до того дня, была крепкой. С похмелья я видениями не страдал.

Выйдя с факелом в руке в коридор, я услышал позади себя тяжелые шаги, сопровождавшиеся довольно фальшивым посвистыванием. Я резко обернулся, и едва не ткнул факелом в морду тому самому типу со шрамом. Не успел я рта раскрыть, как тот гнусаво произнес:

— Пойдем, твои друзья ждут тебя, — и весьма крепко схватил меня за локоть. Рука у него была сильная, холодная и какая-то мокрая.

— Ты кто? — хрипло выдавил я.

— Санитар, — прозвучало в ответ.

Идиотизм ответа был очевиден — настолько, что я неожиданно испугался.

— Какой еще санитар?! — спросил я, меж тем соображая, где и что делает Макс.

— Санитар больницы. Я здесь работаю. Помогаю врачам.

Мне все стало тут же ясно. Я всегда говорил, что ночные приключения никому не идут на пользу! Предельно сконцентрировавшись, я резко вырвался из противной лапы и обрушил факел на патлатую башку «санитара». Вмиг она исчезла в роскошном фейерверке искр, и вслед за тем «санитар» с утробным рычанием метнулся на меня. У меня не было желания упражняться в единоборствах с этим психом. Рискуя разбить собственную коробку для мозгов, я бросился вдаль по коридору, перепрыгивая через ломаные кушетки, размахивая факелом и вопя «Макс, Макс!!» Повернув за угол, я неожиданно увидел зеленоватый свет, льющийся из-за большой железной двери.

Бросившись к ней, я распахнул ее и...

Огромная комната была залита болотно-зеленым свечением, исходившим от странного длинного светильника под потолком. На большом мраморном столе лежало то, что осталось от Макса. Весело улыбающаяся знакомая голова находилась не там, где ей бы положено находиться. Она покоилась в эмалевой чашке, стоящей на подставке перед странного вида статуей — я не успел ее толком разглядеть. Вокруг стола с максовыми останками орудовали — о, боже правый!

Я не знаю, смеяться сейчас или плакать, — четыре в прямом смысле слова скелета в изодранных и когда-то белых халатах. Из-под докторских шапочек свисали остатки мерзких, пропитанных гноем волос.

Эти пародии на хирургов срезали с костей моего приятеля его свежее кровоточащее мясо и бросали его прямо на пол. На полу, помимо прочего, валялись, словно забытые игрушки, головы Юли и Жанны-Оксаны.

— Вот ты и у друзей, — мягко и весело произнес подкравшийся сзади Санитар, — сейчас тебе будет хорошо. Верь мне.

* * *

Это последнее, что я запомнил. Очнулся я уже в камере. Как я потом узнал, проезжавший мимо старой больницы милицейский патруль был привлечен лучами зеленого света, вырывавшимися из разбитых окон третьего этажа. Зайдя в больницу, менты обнаружили зрелище, заставившее их как следует проблеваться. Небольшая комнатка была снизу доверху перемазана кровью. По полу были разбросаны жалкие изрезанные человеческие останки, а посреди этого безобразия, счастливо улыбаясь, сидел на четвереньках вымазанный чужими кишками идиот и ржавым скальпелем выковыривал глазные яблоки из отрезанной головы.

Как вы уже поняли, этим идиотом был я.

Это случилось месяц назад.

В тот день ко мне зашел мой старый друг Саша. Я работаю на удаленке и редко покидаю квартиру, в отличие от моей жены, которая как раз недавно ушла. Зато был почти полный казан плова и холодная, в капельках бутылка водки, которую принес гость. Я довольно легко смирился с тем, что день пропал, все-таки давно не виделись.

Мы перебрасывались шутками, и за приятной беседой полбутылки как не бывало. Меня начало слегка развозить, а настроение — подниматься, и мы наполнили рюмки для очередного тоста. Вдруг я из коридора послышался механический звук; я прислушался и понял, что это был всего лишь лифт, проехавший в шахте. Саша заметил, что я встрепенулся, и подколол меня — мол, жена зашугала совсем. Я отшутился и мы вновь подняли рюмки, но звук лифта почему-то не давал мне покоя. Впрочем, я быстро отмахнулся от странной неуютности и приготовился, наконец, выпить.

В этот момент, как нарочно, раздалась мелодия, которую я поставил на звонок жены.

— Да потом ответишь, давай посидим, — поморщился Саша.

— Да я быстро, — извиняющимся тоном ответил я и пошёл в комнату, чтобы взять телефон. В трубке раздался встревоженный голос жены:

— Андрей! Чего так долго! — голос накладывался на шум метро. — Посмотри скорее, где мой кошелек, я не могу понять, потеряла или забыла, — к концу фразы голос почти дрожал.

Я вышел в прихожую. Кошелек, конечно, лежал на тумбочке.

— Здесь твой кошелек, — слегка осоловело рассмеялся я. — На проезд у тебя есть?

— Ну слава богу... Есть, — с облегчением выдохнула жена. — Ладно, я побежала... а что у тебя с голосом?

— Да ко мне Саша зашел, выпили немного, — добродушно сказал я.

— Какой Саша?

Я замер с трубкой в руке. Ледяной ужас сковал все мое тело, в мгновение выбив воздух из груди и заморозив мысли. «Какой, какой, какой», отдавалось эхом в пустой голове, из которой животный ужас выгнал все способности к ответу.

Никакого «друга Саши» у меня никогда не было. Минуту назад я сидел на кухне, шутя и выпивая с человеком, которого в жизни до этого не видел. Только что я был совершенно уверен, что это мой старый друг, но теперь не мог вспомнить ни где мы познакомились, ни его фамилию, ни профессию. Я даже не мог вспомнить, как я впустил его в дом. Я не мог понять, что произошло, но некоторые вещи я начал понимать.

Я понял, почему меня напряг звук лифта, да и почему вообще я его услышал — входная дверь была распахнута настежь. Я не мог не увидеть этого, когда заходил в прихожую, но будто бы не заметил. Довольно сложно не заметить гуляющий по ногам сквозняк, и я снова ужаснулся от одной возможности того, что все это могло бы означать. Кровь наполнилась адреналином.

Я закрыл дверь и понял кое-что еще.

Он все еще должен быть на кухне.

— Я тебе потом перезвоню, — сухими губами прошептал я в трубку и нажал на сброс.

Положив телефон на полочку, я огляделся и схватил самое серьезное оружие, какое нашел — железную ложку для обуви с головой коня, длиной в полметра. Покрепче схватив лошадиную морду, я на цыпочках пошёл к кухне, сдерживая срывающееся дыхание. Из кухни не было слышно ни звука. Я подкрался к месту, где коридор делает поворот на кухню, и осторожно выглянул в проем.

Кухня была пуста. На столе стоял казан и две тарелки с пловом, одна из которых осталась нетронутой. Бутылка водки стояла там же вместе с двумя пустыми стопками, а рядом был нож, которым я нарезал хлеб. Правда, я оставлял его лежащим на столе, а не вбитым в столешницу на треть лезвия.

Ноги подкосились сами собой. Мне не показалось, кто-то был у меня на кухне. Кто-то принес водку, которую я пил. Глубоко внутри моего разума корчилось подсознание, издавая протяжный вопль ужаса, который валом заглушал все прочие чувства. Что хотел этот человек? Что он собирался сделать — или уже сделал?

Схватив телефон непослушными руками, я начал искать в записях телефон жены. Но ни в книжке, ни в вызовах не было ее номера.

Меня охватила истерика. Ну конечно. Я ведь не женат, и никогда не был. Последний раз я встречался с девушкой год назад, после чего мы расстались из-за ее навязчивого желания рожать направо и налево. Мой мир рассыпался в прах с ошеломительной скоростью. Я осел на пол и обхватил голову руками, сотрясаясь от беззвучного смеха.

С одной стороны, я знал, что у меня нет ни жены, ни друга «Саши». Чем больше я концентрировался на своей памяти, тем более уверен я был в этом. Однако стоило мне на мгновение предположить, что они существовали, как ложная память начинала подсовывать мне подробности семейной жизни и рыбалку с «Сашей», морок вновь начинал брать верх, и я мог бы поклясться, что могу от начала до конца вспомнить все подробности нашей супружеской жизни. Почему я вообще решил, что у меня не было жены? Что только на меня нашло...

Я облегченно облокотился на стол. Прикрытая крышкой бутылка водки покачнулась и упала, расплескав содержимое мне на ноги, заставив встряхнуться. Я тут же осознал, что чуть было вновь не отдался иллюзии (наведенной, в чем я не сомневался), и отхлестал себя по щекам докрасна. Со мной что-то происходило, но что именно, непонятно. Выяснить это я решил где-нибудь еще.

Одеваясь, я перебирал в голове варианты. Может, я сплю? Боль от пощечин была весьма явной. Галлюцинация пускающего слюну пациента психушки? Мои мысли были ясны, несмотря на шаткий баланс между мороком и реальностью. Колдовство? Ну, этого еще не хватало, я все-таки образованный человек.

Образованный человек с несуществующим другом и женой.

Я растерянно бросал в карманы все необходимое: документы, ключи, телефон, бумажник. Ба, да это же бумажник «жены»; внутри, как я и ожидал, мои документы. Потому что это мой бумажник. Вспомнив недавний разговор, я содрогнулся и уверенно захлопнул за собой дверь.

Я уже вышел в бодрящий осенний вечер, как вдруг раздался звонок. Я достал телефон, на котором был вызов от абонента «жена». Интересно, кто так записывает супругу в телефоне? Точно не я.

— Где ты? — из телефона раздался взволнованный женский голос. — Что случилось, я до тебя дозвониться не могла.

— Я был в лифте, — машинально ответил я, чувствуя, что снова начинаю проваливаться в трясину ложной памяти. Я даже «вспомнил» её имя — Лена.

— Ты куда-то пошел? У тебя же гости вроде там были, ушли уже? Или за добавкой пошел в магазин? Тебе что, работать не надо уже? — тон сменился на более угрожающий.

Надо же, иллюзия меня отчитывает. Может, происходящее не так уж и плохо, с иронией подумал я.

Собрав все силы и сконцентрировавшись, я сумел отбросить мягкие путы и жестко спросил в трубку:

— Кто ты?

На том конце замолчали. Я подождал немного и повторил вопрос.

Наконец «жена» ответила:

— Ты в порядке? Пугаешь меня... — ее голос задрожал.

— Не надо прикидываться, у меня нет жены, — зло крикнул я в трубку. — Что за херня происходит?

— Андрей, перестань, пожалуйста, — расплакалась «Лена».

— Перезвони, когда будет что сказать, — буркнул я, чувствуя, как ложная память подсовывает чувство вины. Усилием воли я переборол желание вернуться домой и забыться в комфортной сказке, которую мне подсунули. Я должен выяснить правду.

Я сбросил вызов, и телефон разразился непрекращающейся трелью звонков. «SMS пусть напишет», подумал я и выключил его.

Утро началось отвратительно. Можно даже сказать — совсем плохо. Конечно, Пашу никто не разбудил ни свет ни заря, и уж тем более его никто не заставил умываться. До такого не дошло. Но все равно — утро выдалось просто гадским.

Для начала — поломался его любимый «GMS» на радиоуправлении, и даже пара весьма сильных пинков не привели мерзкую игрушку в чувство. Паша попробовал громогласно потребовать от Дебила новую, но его пришибленный папочка лишь расхохотался своим кретинским смехом и пообещал Паше, что сегодня Дед Мороз принепременно подарит ему что-то такое, от чего поломанная машинка просто сразу забудется.

Паше осталось лишь пробормотать что-то о долгожданном мотороллере, и удалиться в свою комнату. Там его ожидал очередной удар — в темно-зеленой воде аквариума плавал кверху брюхом дохлый Мутант. Паша чуть не заплакал от горя и обиды. В такой день! Он выловил аксолотля специальным сачком, приоткрыл форточку и выбросил бедное земноводное в заснеженный сад. Вместе с сачком. Потом Паша сел на диван и задумался о своей горькой судьбе.

Над Мутантом он ставил эксперименты по выживанию. До аксолотля у Паши был котенок Мур, из которого он попытался сделать Железного Мстителя, воткнув в животное несколько заточенных кусков арматуры. Жаль, но слабый котенок не пережил превращения в грозного трансформера. Пришлось, заметая следы, спалить трупик на заднем дворе, предварительно полив бензином. После этого Паша почувствовал в себе задатки великого экспериментатора и выпросил у Самки аксолотля. Сначала он хотел дорогую и большую пиранью вроде той, что плавала в аквариуме в кабинете Дебила, но, увидев в торговых рядах беззащитное и корявое земноводное, сразу же представил, какого ужасного монстра можно вывести из этой штуки. Самка, однако, попыталась возразить Паше, мол, зачем держать в аквариуме подобное чудовище, когда можно купить прекрасных золотых рыбок. Но Паша, внутренне уже торжествовавший победу над силами природы, закатил матери такой скандал, что на крики сбежалось полрынка.

Однако, Мутант тоже оказался слабаком. Аксолотль выдержал лишь инъекцию волшебных гормонов собственного Пашиного приготовления. А когда очередь дошла до воздействия азотной кислотой, для повышения сопротивляемости активным средам — чертов Мутант просто сдох. На сегодня у Паши была намечена операция по пересадке титановых зубов. Зубы для будущего монстра Паша вырезал из куска застежки «молнии». Но увы, начало праздничного дня безнадежно испорченно.

Впрочем… Паша подошел к зеркалу на стене и критически осмотрел свое отражение. Пару дней назад он увидел замечательный мульт под названием «Рабовладелец Тхарг». В этом мульте огромный мускулистый дядька своим взглядом обращал в рабов всяких позорных чуваков, заставляя их делать нужные ему вещи. Ну, там, убить кого-нибудь. Или еще что…

Паша, тараща глаза, попытался воспроизвести гипнотический взгляд. Результат его вполне удовлетворил. Таким взглядом вполне можно обратить в раба соседского Мишку — очкарика, слабака и вообще, жидовскую морду. А потом, потом заставить его замочить собственных родителей! Вот это будет номер! Ну, в крайнем случае, если гипноз не подействует, Мишку можно будет просто избить и извалять в грязи. Тоже, в общем-то неплохо…

Паша закатал рукав, оценивая в зеркале свой бицепс. Настроение стремительно улучшалось. Схватив бейсбольную биту, Паша с удовольствие разнес на мелкие кусочки гадский «GMS» и порыскал глазами по комнате. Можно было бы еще расколотить музыкальный центр, но…

— Паша… Пашулечка… Пашутик!

Паша отшвырнул биту и с ненавистью уставился на дверь. Было слышно, как по лестнице, цокая каблучками, поднимается Самка. Дверь чуть приоткрылась, и в проеме показалась голова матери, окруженная локонами крашеных волос.

— Пашулечка… Ну, что ты, котик… мама зовет тебя, зовет… Ой, а что с твоей машиной?

— Поломалась… — Паша исподлобья смотрел на мать. — Ну, че надо?

— А мы с папой поедем к дяде Вите… Скоро будем! Захочешь кушать — спустись вниз, там Марья Петровна столько вкусного приготовила…

— Ага…

— Ну, все котик, мы поехали…

— Катитесь… — пробурчал Паша в закрывшуюся дверь.

С первого этажа донесся дебильный смех Дебила. Паша подошел к окну и дождался, когда за черным «Лексусом» родителей закроются ворота. Потом спустился вниз и прошел на кухню. Толстуха в красном переднике, с затаенным страхом в глазах, кивнула ему, на мгновенье оторвавшись от разложенной на кухонных столах снеди.

— Доброе утро… Паша… С наступающим…

— Да пошла ты… — Паша, с презрением глядя на домработницу, взгромоздился на высокий модерновый табурет.

— Че там жрать есть?

Женщина поспешно накрыла легкий завтрак. Паша поковырялся вилкой в салате, с отвращением осмотрел грибное пюре и смахнул тарелки на пол. Небъющиеся тарелки покатились по кухне, оставляя за собой жирные следы. Марья Петровна тихо ойкнула.

— Что же ты, Паша.

— Да пошла ты! — заорал Паша.

Лицо женщины стало стремительно бледнеть. Она сжала губы и, подхватив рукой передник, бросилась в холл.

— То-то же, — Паша подошел к блюду, на котором сверкали белизной аппетитные лебеди из крема. Выбрав самого жирного лебедя, Паша откусил ему голову, а потом швырнул недоеденное пирожное обратно, смяв остальные.

Громко хлопнула входная дверь.

— Ага. Побежала, тварь…

Паша улыбнулся и злорадно потер руки. Однако, через мгновенье он замер и прислушался. В холле кто-то громко сопел и шаркал.

Паша осторожно приблизился, чуть приоткрыл дверь и посмотрел. У входа стоял огромный мужик в костюме Деда Мороза и отряхивал мохнатой рукавицей снег с валенок.

— Ну ни фига себе…

Паша отступил назад, посмотрел в окно и отпрянул… Прямо посреди двора стояли сани с четверкой запряженных оленей. Олени били копытами и выдыхали клубы густого пара.

— Ну ни фига себе… — повторил Паша и вновь приблизился к дверям. Теперь мужик стоял, оглядываясь по сторонам, и похлопывал рукавицами по полам красно-белого тулупа.

Паша набрал в грудь побольше воздуха и шагнул вперед. Сейчас он задаст этому козлу, будет знать, как вваливаться без разрешения.

— А вот и мальчик Паша!

Паша замер как вкопанный, натолкнувшись на пронзительный взгляд чистых серо-голубых глаз.

— Здравствуй-здравствуй, мальчик Паша, ну что же ты не встречаешь Дедушку Мороза?

Мужик говорил густым красивым голосом и искренне и белозубо при этом улыбался. Паша опустил глаза и увидел Мешок. Мешок стоял за Дедом Морозом, он был большой и темно-красный. Мужик тем временем сделал шаг вперед и напевно произнес:

— Через моря, через горы, на оленях быстроногих я летел к тебе с подарком! Так порадуй Дедушку Мороза!

Паша всмотрелся в молодое, пышущее здоровьем лицо, и вдруг понял, что борода у мужика самая настоящая. Длинная, волнистая, ничуть не приклеенная. Паша глянул на часы над головой Деда Мороза. Часы почему-то показывали ровно двенадцать. Паша на миг зажмурился.

« Вот это да! Неужели Настоящий?»

Паша открыл глаза. Мужик стоял в двух шагах от него и ласково улыбался.

— Ну и что же ты молчишь? Я летел над лесами и полями! Над замершими морями! Сколько лет тебе?

— Восемь будет… — Паша замялся, не зная куда девать руки.

— Семь? Да ты уже совсем взрослый, Павел! — пропел мужик густым басом и подмигнул. — Ну, так порадуй Дедушку Мороза! Расскажи-ка мне стишок.

Паша начал мучительно подыскивать что-нибудь, что он смог бы рассказать. В голову ничего не приходило. Да и не учил он ничего никогда. И несмотря на размеры подарочного мешка, вожделенная «Ямаха» там вряд ли поместится. Почувствовав себя обманутым, Паша заорал, глядя на ряженного снизу вверх:

— Какой нафиг, стишок? Сколько тебе батя заплатил? Сто баксов? Двести? Давай подарок и катись!

— Странный у нас мальчик Паша. Злой, нехороший. Потому Дедушка Мороз и пришел к тебе сам. Со своим особым мешком подарков.

Паша с вызовом посмотрел на мужика, выпятил нижнюю губу и зашипел:

— Дед Мороз сраный! Ха-ха… Давай свою сраную машинку или что там у тебя и вали отсюда, пока я отцу не позво…

Паша отлетел, сбитый с ног страшным ударом. Дед Мороз наклонился над ним и посмотрел в разбитое детское лицо черными глазами без зрачков.

— Твои мечты сбылись, мальчик. Все зло о котором ты мечтал, все это зло существует. Каждое злое слово — тебе. Каждый злой поступок — тебе. Каждая капля зла — тебе. Целый мешок зла!

Паша бился, задыхаясь от ужаса, чувствуя, как цепкие руки поднимают его за ноги и несут. А потом… потом его лицо обожгла холодом грубая ткань мешка, его крутили и мяли, вдавливая в мягкое шевелящееся нутро. Все глубже и глубже, в бурую вонючую бесконечность. Он дико кричал, пока черные щупальца не проникли к нему в рот, вырвав язык. Когда крик оборвался, Дед Мороз взвалил мешок на плечо, рассеяно посмотрел по сторонам и грустно улыбнулся.

— Тяжелый… Эх, надо же такое… В этот год — полный мешок…

Я работаю патологоанатомом в областной больнице. Работа, простите за каламбур, не пыльная и, можно даже сказать, сезонная. Область у нас небольшая; за исключением областного центра — та еще глушь, сплошь разворованные колхозы да вымирающие деревушки. Так что жмурики до меня доходят нечасто, в основном старички весной и осенью да забулдыги деревенские, окончательно спивающиеся, видать, в сезон депрессий и безделья. Зато летом у нас красота: зелень, речушки-ручейки, цветы, пчелки, бабочки. Просто рай земной, первозданная природа, глаз радуется.

Как только подсыхает земля и «в поля» можно добраться без трактора, начинают наезжать дачники, городские родственники местных жителей. Деток привозят, и оставляют на летние каникулы на попечение бабушек-дедушек да тетушек-дядюшек.

Но это, я считаю, они зря так легкомысленно. Дети сейчас совсем городские, расслабленные, привыкшие к благам цивилизации и к огромным блестящим яблокам из магазина; думают, что все безопасно вокруг, как дома, внимательно осмотренное и подготовленное к употреблению любящими родителями.

А местный люд — он такой, совсем другой закалки. Выросли-то у земли, и ко всему привычные. Да и дел летом по горло: курей, свиней покорми, воды принеси, козу подои, за детишками и не углядишь.

Вот они и жрут все подряд, кто на спор, кто на интерес, кто по дурости. А потом приводят их в больницу: вот, с горшка второй день не слезает и все грядки заблевал.

Об этом часто идут разговоры в ординаторской.

— Сааань, смотри, какая! — новенькая терапевт Марина подмигнула мне и показала на край распахнутой форточки. — Ишь, здоровая! А ты видел когда-нибудь такие крылья?

Я посмотрел туда, куда указывал ее изящный пальчик, и внутренне содрогнулся. По оконной раме неспеша вышагивала крупная бабочка с крыльями неравномерного цвета гематомы.

Отвратительное, жуткое создание.

Со мной, наверное, многие не согласятся, но вы когда-нибудь были летом в большой теплице? Бабочки, эти тупые создания, влетают туда, бьются в полупрозрачный полиэтилен, заставляя трепетать его под напором крыльев и упругих телец; бьются, ища выхода, и не находят его, и рассыпаются в своих панических конвульсиях. И вся земля между кустами помидоров усеяна изорванными, высохшими от жары крыльями и иссыхающимися тельцами.

Вы рассматривали их тельца? Плотные, мохнатые, тяжелые. Вызывающие животное отвращение сами по себе и на контрасте с изящными разноцветными крыльями. Вы когда-нибудь держали бабочку за крылья и смотрели, как это уродливое создание шевелит лапками и таращит на вас огромные выпученные глаза?

Я уже видел эти сизые с разводами крылья, да и не я один. Они появились года четыре назад, говорят, по всей области. Местные, было, испугались: мол, пожрут капусту, но ущерба урожаю так и не случилось, и земледельцы успокоились. Единственное, что досаждало — кладки этих созданий были повсюду, где свойственно и где нет, и нужно было внимательно смотреть, прежде чем отправить что-то в рот прямо с грядки.

Маринка симпатичная. Жизнерадостная, веселая девушка. Но не хабалка, как наши, местные, да и я ей, кажется, по душе. Выхожу на перекур — бежит за мной, истории рассказывает, смеется над моими глупыми шутками. И смотрит, пронзительно так, с задорным прищуром. Неделю назад перед концом дежурства напрямик предложила выбраться как-нибудь в город, погулять. Говорит — не была там толком, интересно. На днях поехали. Погода чудесная, нагулялись вдоволь. Когда расставались, она прямым текстом мне — мол, давно такого не чувствовала, Сань. У меня от тебя как будто бабочки в животе.

А сегодня она не вышла на работу. И позвонить, узнать, что случилось, некогда — с утра очередного привезли.

Мальчишка, лет семи, дачников сын. На заплаканном застывшем личике выражение ужаса и боли, а живот — сплошная гематома. Внутри кровавое месиво, будто органы искромсаны обоюдоострым ножом-бабочкой в лоскуты. Родители еще не знают, отдыхают на каких-то тропических островах, и родня никак не может дозвониться.

Он такой не первый, за последние годы было уже несколько случаев. Почти все не местные, почти все дети, иногда взрослые. Все происходит всегда одинаково, в считанные минуты. Несчастных скручивает жестокий приступ боли, и добивает внутреннее кровотечение и разрыв селезенки, желудка и кишечника. Их привозят сразу ко мне, я набираю четыре года назад записанный в личный мобильный номер, и на задний двор больницы подъезжают «газели» без опознавательных знаков, чтобы забрать мертвецов в другую больницу. Я пишу липовый отчет для руководства и «забываю» о случившемся.

А вечером привезли Марину. Люди, у которых она снимала комнатку, услышали безумный крик и прибежали на помощь, но было уже поздно. Марина со вчерашнего вечера жаловалась на недомогание, ночью ее похоже сильно тошнило. Потому и на дежурство не вышла.

Я не стал звонить. Я должен был сделать это сам. Я знал, что именно увижу и знал, что так же, как и в прошлый раз, никому об этом не расскажу. Чтобы меня не посчитали сумасшедшим. Чтобы не лишиться работы, с таким трудом найденной, чтобы, чтобы, чтобы... А, да черт с ним.

Я сделал надрез по центру гематомы, в которую превратился ее живот. Ткани разошлись, и из кровавого месива на меня выпорхнула стая бабочек с неравномерно сизыми крыльями.

Утром после еды — пока было сухое молоко, я варила им кашу — шли наверх, а если было нельзя, играли здесь, внизу. Мы долго не знали, как сказать, что за ними никто не придёт, ведь остальных уже разобрали, и почему на улице всегда сумерки. Но ведь не скажешь, что горит нефтезавод, а их уже некому забирать. И мы — это Ольга придумала — объявили им, что Бармалей украл солнце, и папы ушли воевать с ним, а они пока будут жить здесь, с нами. Они приняли эту новость спокойнее, чем я ожидала, только Лиза тихо спросила:

— А мамы?

И Ольга — вот молодец не растерялась — весело и чётко, как на утреннике, сказала, что мамы ушли вместе с папами, чтобы готовить папам еду и перевязывать, когда их ранит в бою. И ещё сказала, что мы будем играть в Убежище: спрячемся в подвале, и пусть Бармалей попробует нас найти. И тут же добавила, нужно говорить — Он, Тот, Другой, а то он услышит своё имя и придёт, а так мы его обманем, и он не догадается, а когда папы его победят и вернут солнце, их всех отпустят домой, а дом поставят на ремонт.

Дом и вправду было пора ремонтировать. Стройматериалы — краску, доски, гвозди, цемент и песок — завезли ещё в начале лета. Три песчаные кучи высились теперь у забора, как маленькие горы — они в песок даже поиграть не успели. Бомбёжки продолжались каждый день, и то, что дом не пострадал — только выбило все стёкла с северной стороны — объяснялось тем, что он стоял в мёртвой зоне, в треугольнике между железной дорогой, шоссе и рекой и был никому не нужен. Высокий и старый, в два этажа, с нарядными башенками со шпилями, окруженный зарослями крапивы и ив, особняк принадлежал раньше какому-то купцу. Потом его заняли мы. Группы, теперь уже пустые, занимали весь первый этаж, на втором размещалась игровая. Теперь мы вместе с детьми перебрались в подвал, где раньше был склад, а ещё раньше — кухня.

Вместе с Ольгой перетащили сюда кроватки, матрасы и, на всякий случай, весь запас одеял и подушек, которыми дети начинали бросаться, стоило их ненадолго оставить без присмотра. Но мы всегда были рядом. И ещё они часто просили есть, мне кажется, не столько от голода — еды было вдоволь — а от растерянности и оттого, что всех разобрали по домам, а им — мальчикам и девочкам — приходится жить и играть в подвале.

Их шестеро. Тихая Лиза, вежливый Валя, Иван и Ваня — белобрысые крепыши, красавица Марина и толстая Маша, которая всегда всё съедает и просит добавки. Лиза — послушная девочка, но плохо спит ночью, просыпается, плачет, показывает в тёмный угол, а там и нет ничего, я сама проверяла. За Ванями — глаз да глаз, всё время шалят и всё вместе, их даже путают, но они не братья, просто Ваня во всём подражает Ивану — ходит, здоровается, даже ложку держит, как он. Валя из богатой семьи, у него папа — инженер на тракторном, и мама не работает, у них своя «эмка». Марина самая красивая девочка в группе, а может, из всех групп самая красивая и знает это. Ну, а Машу главное — накормить, просто прорва какая-то — съест свою порцию, добавку и смотрит, ждёт, когда ей ещё дадут.

В общем, всё как-то устроилось. В подвале даже была вентиляция и узкие длинные окна под чёрным потолком. Мы по очереди ходили за водой, готовили им еду на ржавой «буржуйке» и укладывали спать. И играли, всё свободное время играли, мы старались их чем-то занять, чтобы они не думали о Нём и о том, что за ними никто не идёт. Мне повезло, что осталась именно Ольга, она всегда проводила праздники, и теперь каждый день придумывала что-нибудь новое.

Позавчера играли в Одиночество (ложишься на тюфяк лицом вниз и замираешь, будто от горя), вчера — в Потерявшегося (встаёшь спиной к стене, зажимаешь лицо ладонями, будто плачешь, и стоишь), а сегодня — в Убежище.

Убежище у нас была такая большая игра, мы в неё играли каждый день. Остальные игры считались поменьше, намного меньше. Конечно, водить пришлось мне, Ольге-то разве Снегурочку изображать, какой из неё Другой. А у меня всё получилось очень похоже, мы даже расхохотались, когда Ольга поднесла мне зеркало и я увидела свое, вернее, Его отражение — накладная борода, усы, шапка-ушанка и чёрный овчинный тулуп — так она меня нарядила. А потом мы пошли к ним — я искала их среди кроваток, бочек с краской и мешков с цементом, а Ольга мешала мне их ловить.

Они были страшно довольны, когда я находила кого-нибудь, и громко визжали, а Ольга бросала в меня подушками и расставляла грабли в чёрных углах. На ужин сварили гороховый суп с тушёнкой. Тушенки было много — тяжелые тусклые банки в смазке. А мешки с гречей, перловкой, горохом и лапшой мы подвесили на жерди под потолком, чтобы до них не добрались крысы. Они выходят в темноте, и ещё кто-то ходит ночью наверху.

По ночам кто-то ходит у дома, иногда двое. Подходят к окнам и стоят, шепчутся. А потом обойдут вокруг, и снова стоят, смотрят внутрь. Это не Он, но это его люди, я знаю. А может, это и не люди вовсе, а другие. Мы стали закладывать окна на ночь досками. А дверь крепкая, с длинным тяжёлым засовом, мы за неё не боимся. Приходят всегда ночью, иногда под утро, чёрные, их в темноте не видно. Если свои — они кричали бы в окна и стучали в дверь. Но свои все ушли, мы можем рассчитывать только на себя. И ждать. И еще бомбят каждый день, днем. Гул моторов высоко в воздухе, страшный, потом рвутся бомбы, дрожит земля. Но самолёты уходят дальше, на город, и мы привыкли. Почти привыкли.

Ночью проснулась от жажды и услышала их. Еды много всякой, кроме хлеба, а вот воды не хватает. На реку ходить — далеко, и вода в ней грязная, в нефтяных разводах, в ней плывут брёвна, деревья и трупы, и подниматься тяжело с вёдрами на высокий берег. Прямо за домом родник, вода течёт из трубы тоненькой струйкой. За пару часов набирается ведро. Мы ходим, меняем вёдра по очереди. Я попила и снова легла, стала их слушать. Слов было не разобрать, но я сразу поняла, что они говорили о нас. А потом кто-то третий шикнул и всё стихло. И я поняла, что всё бесполезно. Подвал, крепкая дверь с засовом, наша игра — всё это бесполезно. Они выбраны. Он придёт за ними и заберёт их с собой, в свою Армию нежити. Ему именно такие и нужны — невинные, не знающие добра и зла. А нас Он, может, даже наградит, за то, что присматривали за ними. Например, оставит в живых. И мы останемся жить в подвале, будем варить кашу с тушёнкой и ходить на родник за водой по очереди. Но уже без них.

Утром меня разбудила Ольга. Все ещё спали.

— Слышишь? — спросила она.

Я прислушалась. Было тихо, но снизу, прямо из-под земли, шла дрожь, земля дрожала.

— Это Он, — сказала Ольга.

Я выбежала наверх и встала на террасе, усыпанной осколками стекла. По степи шла колонна. Впереди танки и за ними бронированные машины. Серые с чёрными полосами, будто вымазанные сажей. Последняя машина остановилась, потом повернула в нашу сторону. Я спустилась вниз, закрыла дверь на засов, подняла лежавшую на земляном полу подушку, села на топчан рядом с Ольгой.

— Он здесь, — сказала я.

Она молчала. Я взяла еще одну подушку, ещё.

— Пойдём, — сказала я, — поможешь.

— Ты уверена? — спросила она.

— Да. Ты ведь знаешь, что Он сделает с ними. Пошли.

Мы подошли к первой кроватке, на которой спала Лиза. Я встала перед ней на колени.

— Ноги держи, — сказала и накрыла ей лицо подушкой, навалилась всем телом и лежала так, пока маленькое тело не затихло.

А Ольга держала ноги. Мы сделали это еще пять раз — я вставала на колени с подушкой, каждый раз с новой подушкой, а Ольга держала ноги.

Потом мы сидели рядом на топчане, а они лежали, с подушками на лицах — тихая Лиза, вежливый Валя, белобрысые крепыши Иван и Ваня, красавица Марина и толстая Маша, которая всегда всё съедала и просила добавки. Солнечный свет пробивался сквозь доски на окнах, косыми полосами ложился на тёмные стены. Мы молчали и не смотрели друг на друга и ни о чём не думали.

И когда Он стал бить в дверь железными кулаками, я даже не повернула головы.