Geidiprimes

С этой историей не все так просто. Я не люблю вспоминать об этом, но все равно рассказываю это почти каждому при первом знакомстве. Это тяжелый опыт, что не принес мне ничего, кроме уверенности в том, что российские ПНД — адовое место для потерянных и измученных людей, которым очень не повезло.


Сейчас с психофобией в России стало чуть лучше. Если раньше было стыдно признаться другим в том, что ты ходишь к врачу и глотаешь таблетки, сейчас никто того особо не стесняется. Но вряд ли кто-то может открыто говорить о том, что он не просто болен, но и лежал когда-то в психдиспансере. Это все еще стигма, это все еще стыдно, все еще вызывает кучу косых взглядов. Видимо, раз уж лежал, значит, совсем ебанутый.

Меня же, к слову, из дневного стационара увезли на скорой санитары. Да, прямо как в кино, но без смирительной рубашки.

И все-таки. Пусть об этом уже миллион раз писал кто-то другой. Это очень важно:


Ментальные расстройства — такие же, как и все другие болезни. В них нет ничего стыдного. Стыдных болезней не бывает вовсе, стигма вокруг любых заболеваний губит тех, кто стесняется обратиться к врачу, боится признать свой диагноз и начать лечение, начать спасать себя.


Да, иногда мне кажется неловким то, что приходится проговаривать столь очевидные вещи, но, поверьте, далеко не все считают так же, как мы — классные и прогрессивные молодые ребята с экосумками и бумажными трубочками.

Но небольшая разница есть. Иногда такая болезнь бывает коварна — она сливается с твоим естеством и выдает твоим ртом и руками вещи, за которые тебе потом стыдно. Болезнь делает все для того, чтобы ты привык к ней и полюбил ее. Раньше мне казалось, что кроме нее во мне ничего больше нет. Будто исключи ее, и я лишусь всей своей индивидуальности, чувства юмора, иронии и непредсказуемого темперамента.

Как жаль, что я не знал тогда, что это не так.


Побег, военкомат и санитары

Два года назад мне стало очень плохо. Я каждый день думал о суициде, каждый день представлял, как меня сбивает насмерть автобус; думал о том, как бы мне сделать с собой что-то, лишь бы не жить эту жизнь дальше. Каждый вечер я фантазировал на тему обрушившегося на меня потолка. Не проснуться — вот чего мне хотелось больше всего. Тревога преследовала меня все то время, что я был в сознании, наушники и мышки разбивались о стену и стол, пока я работал. Мне казалось, я не выдержу больше ни дня этой ебаной жизни. Я не мог плакать, только стонал иногда. Страдал от панических атак, ненавидел все вокруг, ненавидел себя. Ненавидел себя, ненавидел себя, ненавидел себя, ненавидел себя, ненавидел себя.

Было настолько невыносимо, что я сам решил обратиться в ПНД по месту жительства. Мне повезло: мой парень сделал мне временную регистрацию для военкомата, и только поэтому меня приняли в диспансере.


Об этой проблеме никто не пишет, но если у вас нет регистрации, о бесплатной медицине для здоровья ментального можно забыть.


В ПНД меня отправили к заведующим. Две женщины говорили со мной, вздыхали. Когда я закончил рассказывать, между ними возник спор — отправлять ли меня в больницу или же нет:

— Давай так. Иди к своему участковому врачу. Она тебя посмотрит и тогда мы все решим.

Меня отправили к кабинету, я присел на диван. Мои руки тряслись, голова кружилась. Нужно было что-то делать. На ватных ногах я подошел к охраннику, улыбнулся со всей силы и заговорил с ним так, как мне показалось, говорят совершенно неподозрительные люди:

— Здраавствуйте, — деланно протянул я и заулыбался еще сильнее, — скажите, пожалуйста, а где у вас тут уборная?

Мне кажется, я никогда в своей жизни не выглядел таким довольным своей жизнью и таким счастливым. Мне казалось, что если вдруг охранник заподозрит, что я задумал побег, меня моментально схватят и увезут в психушку;

— Вот там, — кивнул мужчина, даже не поднимая на меня взгляд, — за крайней дверью, где гардеробная

— Правда?! — тянул я улыбку что есть силы, — прямо у гардеробной? — почему-то мне казалось, что охранник не сочтет меня подозрительным, если я разыграю удивление;

— Да, — сухо ответил он, все еще даже не смотрев на меня.

Мое сердце колотилось. Я поплыл к выходу. Знаете это чувство, когда вы ничего не купили в супермаркете, и вам нужно пройти между касс так, чтобы вас не начали подозревать в краже, несмотря на то, что вы ничего не украли? Это было то самое.

В гардеробной я схватил вещи, выбежал из отделения и одевался уже на улице. Позвонил парню, договорился встретиться в маке и побежал подальше из ПНД так, чтобы меня нельзя было найти по горячим следам. Меня преследуют, меня схватят, свяжут, увезут в смирительной рубашке, привяжут к кровати и будут морить голодом. Мне звонили из стационара. Уговаривали вернуться. Говорили что я неправильно их понял. Но я был невозмутим. Еще неделю я думал о том, что у них есть мой адрес. Они могут приехать с полицией. Они могут схватить меня у парадной. Они могут наслать на меня проклятья...


Я так и не вернулся. Шло время, мне нужно было все-таки сходить в свой военкомат и, наконец, получить военный билет.

В военкомате меня отправили по врачам. Психиатр был первым.

Как только я сел за стол эффектной крупной взрослой женщины и поздоровался, она подняла на меня взгляд и сказала:

— Ну, тебе, как я понимаю, в армию не надо?

— Думаю, не надо, да... — неуверенно ответил я. В неуютном кабинете на одной их стен висели открытки с советскими плакатами. Мне эта дама сразу понравилась.

Мы долго разговаривали. Я делился историями о своей жизни, о своем гействе, рассказал ей о том, как мне тяжело, как меня заебала моя работа, моя жизнь, о суицидальных мыслях и отсутствии сил на то, чтобы сделать что-то с этим.


— Знаешь, — вздохнула она, — мне кажется, тебе не нужно работать. Нужно найти мужика и сесть ему на шею. У меня не получилось в свое время. И вот поэтому я здесь…


До сих пор считаю, что это лучший совет, что мне могли дать.

В какой-то момент в дверь вломился другой врач. Невролог, как оказалось. Он кричал и просил у психиатрини какие-то документы. Ходил по кабинету и возмущался. Шумный, неприятный мужчина. Когда его интерес в бумагах был удовлетворен, он удалился, и мы встретились взглядом с моей врачиней:

— Что, не понравился он тебе, да? — улыбнулась она

— Ну, малоприятный мужчина, конечно...

— Вот так. А знаешь люди еще какие бывают? Сегодня снова вот придется с ними ругаться. А я то ух какая злая!

— Не похожи вы на злую…

— Это я сейчас такая — отмахиваясь, парировала она — А как придут призывники с их мамами, так они все меня боятся.

Через несколько минут в тишине моя чудесная психиатриня протянула мне направление. «Вот, — говорит, —пойдешь в ПНД, но пусть они тебя обследуют сами. Скажи только, чтобы в больницу не отправляли. И когда зайдешь к неврологу, на вопрос «что беспокоит?» отвечай что «ничего». А то запарит тебя направлениями».

Совет оказался хорошим. Невролог немного попыхтел, но отправлять на доп. обследование не стал. Мне дали повестку и послали нахуй. Я не был интересен этому военкомату — в армии мальчики вроде меня никому не нужны. Заебись.

Мое возвращение в ПНД было ожидаемо сенсационным. «Аааа, тот самый, что сбежал?» — первое, что мне говорили все, кто говорил со мной вообще. Меня снова водили по кабинетам и отправили в другой стационар. Психиатр в другом ПНД — во-первых, мужчина. Во-вторых человек довольно незаинтересованный. Меня он слушал не отрываясь от бумаг, и только когда я поделился мечтой о сбивающем меня автобусов, он схватил телефон и попросил выйти из кабинета.

Я ждал, когда меня позовут снова. Спрашивал у сестёр сколько мне еще нужно ждать. Они отвечали «вот закончится обед у врачей и тебя примут».

Но меня никто не принял. Через 2 часа ко мне подошли два санитара. Крупные мужчины. Один сел рядом, второй крутил в руках бумажку. Меня приехали забрать в псиушку. Без возможности отказаться. Если бы у меня не было телефона, никто не узнал бы о том, что меня куда-то увозят. Я успел кинуть парню геолокацию прежде чем телефон разрядился.

Меня привезли в больницу вечером. Со мной на скамейке сидела молодая девушка со своей мамой, она пыталась убедить и меня, и маму, и врачей в том, что с ней все в порядке; рядом мужчина сопротивлялся и кричал, угрожал, умолял. Полиция, что привела его, сначала потусила в приемном покое, а потом съебалась. Абсолютно невозмутимые врачи сидели перед нами за двумя столами, клели карточки, собирали вещи в контейнеры. Когда я подошел к одному из столов, я попытался уговорить врачиню отпустить меня. Но это не был вариант. Я подписал согласие, меня раздели, отправили мыться, дали белую одежду, отправили в отделение, въебали мне транквилизаторов и меня моментально вырубило.


Первая палата

В психушку вас не могут забрать против вашей воли. Только если вы угрожаете кому-то или самому себе. Если вы не согласны с тем, что вас нужно госпитализировать, можно написать отказ. И это будет самая большая ошибка в вашей жизни. Врач с уставшим грустным взглядом намекнет вам что "будет только хуже", предупредит, что решение о госпитализации будет выносить суд. А вас все равно разденут, ваши вещи заберут, а вас помоют; дадут белую безрукавку и белые штаны, отправят в отделение, где вас накачают транквилизаторами до потери сознания. Сделают из вас овоща, а через неделю приедет Суд. Суд проходит в ординаторской, вызывают на Суд по одному. Стоит ли говорить о том, что упечет этот Суд вас в дурку с вероятностью 100%? Стоит ли говорить о том, что в таком случае лежать придется в несколько раз больше, нежели подпиши вы согласие на госпитализацию? Так и вышло с тем несогласным мужчиной.

— Ну что вы, — говорила моя врачиня ему — три месяца это не так уж и много. Кто-то и по полгода здесь лежит…

Ему нечего было ответить на это. Или просто не было на это сил — он был настолько объебен таблетками и уколами, что еле двигался и еле говорил. Конечно, всем похуй на то, что его семью некому кормить. Всем похуй на то, что жизнь человека за эти три месяца может быть разрушена. Забота — не про этих людей.


Помешал полиции, помешал врачам, огрызался на персонал — будешь страдать, будешь лежать привязанным к кровати, будешь спать при свете, будешь сходить с ума от всей этой жестокости и несправедливости. Такова реальность психиатрии в нашей стране, где почти вся она — карательная.


Из психушки тебя никто не может спасти. Ни близкие, ни родители, ни ты сам. К врачам почти всегда нет доступа. Хорошо, если раз в неделю увидишь своего на обходе. Прячутся врачи за железной дверью без ручки (к слову, все двери в больнице без ручек: вместо них в дверях дырки, а ручки персонал носит в кармане; когда нужно открыть дверь, ручка вставляется в отверстие, затем вынимается), к ним можно добраться если очень попросить медсестер. А можно и не добраться. Как повезет. Но даже если повезет, ничего хорошего от них не услышишь. Смотрят на тебя так, будто хотят помочь, но помогать не будут — столы завалены бумагами, с которыми приходится работать часто до ночи. В нашем отделении кто-то приходил в 8 утра и уходил после 22. Какая уж тут работа с пациентами.

Все поступившие в больницу проходят через Первую палату. Это большое помещение, что находятся под круглосуточным надзором. В Первой палате почти всегда горит все. Кроме новеньких туда кладут особо тяжелых пациентов и тех, кто с трудом ходит.

Тем, кто лежит в первой палате, запрещено выходить на вторую половину коридора. Еду привозят за столики, где пациенты обедают. Общаться они могут со всеми, но иметь личные вещи им не разрешается.


Основное отделение

Когда тебя переводят из Первой палаты, тебе выдают пижаму, комплект цветного постельного белья вместо белого, и отправляют на назначенную койку. В палатах есть два помещения: в каждом небольшом по 4 таких койки. По сути, все пространство от стены до стены занято двумя койками и 2 тумбочками. Между рядами промежуток где-то метр. У дальней стены, той, что у входа, что-то вроде дивана. Неуютный и жесткий; никто на нем никогда не сидит, народ тусуется либо на кровати, либо в коридоре. Больше в палатах ничего нет. Даже дверей. На самом деле, в палатах нет половины одной стены, личное пространство здесь никому не положено.

Во второй части коридора на стене висит телевизор. Разрешается выставлять стулья вечером и смотреть то, что крутят по любому из 200 каналов. Так как мое отделение было почти полностью населено мужиками за 30, обычно смотрели боевики или слушали горячую русскую десятку. До сих пор не могу видеть даже фото участников группы Little Big — их хиты звучали каждый день и так часто, что это мотивировало выбраться из психушки не меньше, чем другие ее нечеловеческие условия.

Кроме кровавых фильмов про потеющих мускулистых мужиков транслировались и триллеры, и ужастики. Именно в психушке я впервые посмотрел кино про Чужого. Да, телефоны иметь нельзя, ноутбуки тоже, а включать леденящий душу пиздец людям с ментальными расстройствами никто не запрещал — персоналу было откровенно похуй на нашу культурную программу.


Контингент

В моем отделении лежали откосившие от тюрьмы; люди, что потерялись в незнакомом городе; инвалиды, которые не нужны своей семье; допившиеся алкоголики; старики с деменцией и суицидники. Нет, никаких молодых грустных мальчиков.


Первое, что я сделал после того, как пришел в себя в психушке и вышел в основное отделение — каминг-аут.


Меня подселили к взрослым мужикам, что были как раз их тех, что косили. Они задавали разные вопросы, спросили и о том, есть ли кому ко мне приходить. «Мой парень навещает меня» — сказал я.

— Ты что, пидор? — спросил один из них

— Я гомосексуал, да.

Дальнейшее помню с трудом. Кажется, мне начали угрожать, а я побеждал к посту сестер. Рассказал о буллинге, попросил меня перевести. Меня отправили в другую палату.

С тех пор персонал разделился на два лагеря: одни меня откровенно презирали. Помню как я притворялся спящим днем, когда одна из сестер, проезжая мимо меня с дребезжащей каталкой остановилась. Она подошла ко мне, взяла все вещи с подоконника и бросила их на меня.

Когда я рассказал об этом врачам уже в самом конце, они делали удивленные ебла и спросили у меня почему-то «стоит ли сдалать с этим что-то?», хотя, очевидно, с этим нужно что-то делать. Но зная российскую медицину и отношение к «стукачам» в такого рода заведениях в целом, конечно, я сказал «нет». Я боялся что разозленный после такой обратной связи персонал будет писать и на меня донос на каждый слишком громкий чих и за каждый слишком понурый взгляд.

Не унывать же было очень тяжело. Сначала была эйфория. Потом стало ровно так, как было до этого. А потом начался пиздец.

Я чувствовал, как тревога возвращается. Я чувствовал как силы уходят, как голову снова окутывает туман, как все мысли приводят меня к одной эмоции — страху.

Я боялся что меня оставят тут навсегда. Я боялся что я буду лежать тут месяцы. Мне было страшно что меня убьют ночью, что меня все бросят пока я буду лежать в больнице, что моему парню надоест ездить ко мне, и он будет приезжать ко мне не как сейчас, два раза в неделю (больше посещений не было положено); а раз в неделю. А потом пару раз в месяц. А потом перестанет вовсе. Пока я буду в вонючей маленькой пижаме засыпать под кветиапином в три часа ночи в луже своей спермы.

Потому я на вторую неделю перестал говорить врачам правду. У меня все было заебись. Я отлично спал в этой версии своей жизни. Я хорошо себя чувствовал, хорошо ел, много читал, много общался с другими. Я благодарил врачей за то, что они спасли меня, удивлялся «неужели таблетки так хорошо и быстро работают?». Мне верили.

Каждое утро я просыпался в надежде на то, что мне скажут «тебя завтра выписывают». Каждый из следующих 14 дней.


И это еще одна проблема психдиспансеров в России — вылечить тут кого-то невозможно. Никто не скажет правду о симптомах. Никто не будет мотивирован на честный диалог, потому что каждая твоя правда будет продлевать твой срок в этом кошмаре.


Здесь не было нормальных туалетов. Одна комната 4/2 метра. Три унитаза, три перегородки, никаких дверей. Тучные старые мужики занимают пару, а другие курят. Не бывает такого, что туалет пуст. Он всегда занят двумя-десятью курящими мужиками. Никакой туалетной бумаги. Никакого гигиенического душа. Три треснувших ободка отдельно от самих унитазов. Постоянная грязь, одна раковина, этот запах мочи, фекалий и сигарет. Без преувеличения, это место— самое худшее из тех, в которых я бывал.

Туалеты в больницах — всегда полный пиздец. Но такого я не видел больше нигде. Ты никогда не один. Если ты сидишь на толчке, с тобой спокойно могут попытаться завести разговор те, что курят в метре от тебя на кортах. Это унижение человеческого достоинства, это настоящая пытка. Прошло два года, но мне хотелось бы чтобы те, кто придумал это, прошли через этот сортирный ад, пожили хотя бы месяц в таких условиях, без возможности что-то изменить.

Это центр Санкт-Петербурга. Это крупная больница, с почти дюжиной отделений. Это больница для людей с ментальными проблемами.


Разве такие места не должны быть достаточно уютными для того, чтобы было не страшно туда попасть? Разве они не должны быть такими, чтобы не хотелось врать для того, лишь бы поскорее выбраться откуда?


Вашу мать, неужели никому не приходит в голову сделать что-то для того, чтобы жизнь людей в лечебницах стала чуть лучше? Что насчет спиздинга продуктов из кухонь? Как насчет достаточно длинных кроватей, подушек с наполнителем?

Никто не заботится ни о быте больных, ни о их досуге. Мероприятия три в неделю. Часовая прогулка, класс рисования, лекция в актовом зале (вместо тихого сна, разумеется). Все остальное время с 7 утра до 22 вечера ты предоставлен сам себе. Хочешь — сиди на кровати. Хочешь — ходи по коридору. Я ходил по часу-два в день. Планировал приехать домой фитоняшей, но приехал потным разбитым демотивированным овощем с зависимостью от кветиапина.


Товарищ писатель

Среди всего этого кошмара у меня был только один друг — молодой человек лет 30. Единственный в отделении, которому разрешалось иметь при себе ридер и ручку. Он — писатель. И он убил свою семью в один из параноидальных эпизодов. И написал об этом рассказ, который дал прочитать мне. Это очень подробная, страшная, жуткая история, написанная охуительно красивым русским языком.

Когда я прочитал рассказ, мне почему-то не стало страшно. Мне не захотелось ограничить наше общение. Наверное, он ожидал другой реакции, пусть и не подал виду.


Я не был бы писателем, если не написал бы об этом — говорил он.


Несколько вечеров мы провели в его палате. Коля работает над настоящим русским романом, готовые главы он прочитал мне. Это были лучшие часы тех трех недель. Мне жаль, что я так мало узнал о нем и жаль, что не смог рассказать ничего о себе; но мы говорили о литературе, говорили об искусстве. Он рассказал о том, как сидел в Крестах, как от него отвернулись все, кроме брата жены; за три недели я видел этого мужчину однажды — он приезжал в дорогом костюме, привозил товарищу передачку.

Иногда мы ходили по коридору взад-вперед и болтали. Разговор зашел о гомосексуальности и о моей первой встрече с теми мужчинами:

— А что они тебе рассказали?

— Что ты зашел в палату и предложил отсосать всем кроме одного какого-то деда

— И ты поверил в эту историю?

— А было не так? — абсолютно искренне спросил Коля;

И я рассказал как было. Мне не было обидно. Коля верил в историю про отсос и все равно звал меня к себе, угощал конфетами, читал мне свой роман. Говорил со мной, хвалил книги, с которыми я проводил время. Мне стыдно сейчас думать о том, что почему-то он должен был сторониться меня из-за моей ориентации. Ведь он, ну, вы знаете, из тех, что провел часть своей жизни в тюрьме. Но он видел в этом слухе о предложении отсоса что-то неуместное и мерзкое точно не потому что это предложение гейское.

Он научил меня, как отвечать на вопросы «с подвохом». Например, на вопрос «лизал пизду?» нельзя отвечать «да». Это считается зашкваром. Нужно сказать, мол нет, не лизал. А когда спросят «почему?», ответить стоит в духе «меня не просили, вот и не лизал». Такая вот хуйня. Надеюсь, никому из нас эта информация никогда не пригодится.

Мы поговорили про парады, про камин-аут. Он рассказал про друга, который пытался трахнуть его. Я успокоил — товарищ писатель не был в моем вкусе.

Его перевели в другое отделение до моей выписки. Мне хотелось попрощаться с ним, но я испугался излишней сентиментальности — не хотелось напрягать его, а еще было очень страшно услышать что-то вроде «да мне все равно, иди нахуй».

Сейчас я очень часто думаю о том, что было бы правильным передать Коле что-то. Скорее всего, анонимно. Просто чтобы его жизнь была хотя бы немного лучше. Но мне не хватает духу. Я надеюсь, когда-нибудь его выпустят из больницы, он издаст свой роман в толстом переплете, а я смогу купить себе экземпляр. На корешке издатель выдавит золотым «Новая русская классика», а в Доме Книги поставят стенд, на который никогда не будет скидок.


Мастурбация

Когда ты под жесткими транквилизаторами, думать тяжело даже о положении своего тела, не то что о сексе. Когда отходишь, начинаешь чувствовать эрекцию, появляется энергия и эмоциональное напряжение, и с этим что-то приходится делать. Но я терпел. Почему-то мне казалось, что есть во всем этом что-то неправильное. Я в положении незавидном, но потребности в самоудовлетворении остались.


Но продлилось это недолго. Сорвавшись однажды вечером, я уже не мог остановиться и не пропускал ни дня где-то с середины второй недели.


К счастью, у меня было достаточно опыта и фантазии для того, чтобы справляться без порнографии. Меня не останавливало ничего. Каждый вечер и каждое утро теперь начиналось с мастурбации. Чаще чем о сексе я думал разве что о еде и о том, как меня заебала эта психушка. Не иметь никакого доступа к сексу в течение трех недель оказалось не так тяжело, как может показаться, но у меня не было такой паузы ни три года до того, ни все это время после.


Поддержка

Никогда еще никто так не заботился обо мне, как мой парень тогда. Он ездил ко мне каждый доступный день посещения. Так как у нас с ним не было связи вообще, я мог только надеяться на то, что ничего не случилось, и я увижу его снова.

Он привозил мне сладости, книги, воду, соки, какую-то еду, друзей. Иногда фотографировал меня (а это запрещено), показывал мне карты нового дополнения из хартстоуна. Обнимал меня. Все, кто хоть как-то общались со мной говорили что мне повезло. Определенно, это так. Не думаю, что хоть кому-то еще было до меня такое же дело, как и ему. Не думаю, что хоть кто-то когда-то будет заботиться обо мне так же, как заботился он.

Я рассказывал об этом товарищу-писателю. Кому-то парню, что иногда заводил со мной разговор. Он улыбался:


— Ты такой красивый, ну вот почему ты гей? — самый странный комплимент, что мне когда-либо делал молодой человек.


Заключение

Думаю, не все смогут дочитать этот текст до конца. Во-первых, он очень длинный, и я понимаю, что местами скучный. Здесь Он может оттолкнуть вас от меня. Он слишком честный, и потому, наверное, очень грустный. Он полон довольно мерзких подробностей, но это история про мерзкое место, в котором очень страшно оказаться снова.

Мне нужно это напоминание для тех моментов, когда мне кажется что я не справлюсь сам. Что мне нужно отдохнуть. Что мне нужно лечь в больницу снова для того, чтобы побыть под наблюдением. Я хочу чтобы в такие моменты я мог открыть этот текст и вспомнить, что из всех исходов моей борьбы с нездоровьем этот — самый худший. Сейчас эта история иногда кажется мне нереальной. Я помню как сидел в приемной и думал «ну нет, такие вещи не могут случиться со мной, это все закончится сейчас, меня просто отправят домой». Твой самолет падает, ты вжимаешься в кресло и думаешь «это самый безопасный транспорт, сейчас эта тряска кончится и вот оно, снова голубое небо». Но твои руки уже в огне. Твои ноги в огне, а через секунду треск и грохот; взрывом тебе отрывает голову. Это блять абсолютный кошмар, мне было очень больно думать об этом каждую секунду, что я рассказывал эту историю.


Но я не был бы писателем, если не написал бы об этом.