Koldyr

Редакция «Женского Ералаша» послала меня взять у мистера Оливера Бредборо интервью по поводу его разрыва с лондонским обществом психических исследований и отставки с поста президента Клуба искателей призраков. Я знал его как автора статей об оккультизме и, будучи в этом деле новичком, полагал, что такой человек должен жить в старинном особняке, где стены украшены оленьими рогами, окна завешены тяжёлыми портьерами, полы устланы медвежьими шкурами, а в невероятных размеров камине пылают огромные поленья.

Меня ожидало разочарование, от которого интервью неминуемо должно было пострадать. Мистер Бредборо жил в пансионе с табльдотом на Корт Филд Гарденс. Дом как дом: фасад кремового цвета с парочкой колонн; в подъезде чисто, дорожка на лестнице, половицы в коридоре скрипят, освещение не хуже, чем в витрине магазина, только слегка пахнет кухней. Может быть, комната Оливера Бредборо обставлена в согласии с моим воображением? Я постучал в дверь с затаённой надеждой.

— Войдите!

Увы, действительность вновь обманула меня: обои в цветочках, стандартная мебель, стандартный газовый камин... Я почувствовал себя так, словно меня обокрали.

Хозяин комнаты поднялся мне навстречу.

— Мистер Бредборо?

— Он самый.

Это был кряжистый, несколько сутуловатый здоровяк. Загорелое лицо траппера, седые волосы, подстриженные ёжиком, светло-голубые глаза, усы торчком, как у кота... Редакция предупредила его о цели визита. Он был явно польщён.

— Не думал, что столь серьёзный вопрос может интересовать ваших читательниц, — сказал он, устремив на меня внимательный взор.

Французским языком мистер Бредборо владел в совершенстве. У него был низкий голос, и слова грохотали во рту, как булыжники.

Я что-то промямлил насчет высокого культурного уровня наших подписчиц. Он хихикнул.

— Ладно, садитесь. Виски? Вы парень ничего. Так что же вам надо?

Я чувствовал себя неуверенно: мистер Бредборо разочаровал меня, как и вся обстановка. Должно быть, на здоровье не жалуется, любит кровавый ростбиф, холодный душ по утрам, прогулки на свежем воздухе... Ничто в нем не выдавало, что он — завсегдатай астрального мира, водится с призраками и укрощает вертящиеся столики. Всё же я начал:

— Публика с удивлением узнала о том, что вы заявили об уходе с поста президента Клуба искателей призраков, и мне хотелось бы...

— Выяснить причины?

— Да.

— Дорогой мой, вы уже пятнадцатый журналист, задающий этот вопрос. Отвечу, как и вашим предшественникам. Но вы, как и они, не напечатаете того, что я вам расскажу.

— Уверяю вас...

— Не уверяйте, я знаю.

— Неужели такая страшная история?

— Не страшная, а странная. В высшей степени странная. Но сначала скажите, вы верите в призраков?

— Да... То есть... — замялся я.

— Врёте. Но скоро поверите.

— Скоро?

— Как только выслушаете мой рассказ. До последнего времени я полностью разделял мнение членов нашего клуба о природе призраков. Бесплотные существа, общение с которыми доступно лишь тем, кто наделён особым даром, существа бессмертные, всеведущие и так далее. Но после событий, о которых я вам поведаю, мои убеждения поколебались настолько, что я просто вынужден подать в отставку.

— Что же вы узнали?

— Что призраки смертны, как и мы с вами. Они живут, как и мы, но в мире, отличном от нашего; они умирают, как и мы, от старости, болезней и несчастных случаев, но тотчас же воплощаются в другие существа. Ничто не гибнет безвозвратно, ничто не возникает из ничего.

— Переселение душ?

— Вроде того.

— Но как же духи Наполеона и Юлия Цезаря, которых вызывают спириты?

— Шутки других духов! Духи Наполеона и Юлия Цезаря давным-давно скончались. Вернее, вселились в кого-нибудь, совершая кругооборот. А среди духов есть немало шутников, играющих на легковерии спиритов.

— Я поражён...

— И я был поражён, когда понял это. Слушайте же!

Мистер Бредборо понизил голос и, отведя глаза, вперил их куда-то в пространство.

— Месяца два тому назад мои друзья Уилкоксы пригласили меня на уикэнд в свой замок в Шотландии...

Я вынул блокнот и карандаш.

— Не надо! Мой рассказ настолько необычен, что вы запомните всё и без записи. Замок Уилкоксов стоит на вершине голого каменистого холма, вечно окутанного туманом. Его не реставрировали, как почти все шотландские замки, и он подставлял всем ветрам свой дряхлый фасад с узкими стрельчатыми окнами, массивными башнями и зубцами, увитыми плющом. Впрочем, мои друзья жили в южном крыле, переустроенном по их вкусу: скрытые светильники, двери на роликах, современная мебель, похожая на ящики... Комнатами для гостей — а они расположены в северном крыле — пользовались редко. Как только я приехал, мне объявили, что в комнате, предназначенной для меня, появляется призрак. Не стеснит ли это меня? Не предпочту ли я ночевать в гостиной? Я наотрез отказался.

Мы провели весь день в прогулках и беседах на сугубо земные темы. В одиннадцать часов вечера Джон Уилкокс предложил проводить меня в мою комнату. Так как в этой части замка электричества нет, он вручил мне три свечи и коробку спичек, взял подсвечник с горящей свечой, и мы двинулись длинным коридором, стены которого были увешаны потемневшими от времени картинами и рыцарскими доспехами. Каменные плиты пола гулко отражали звуки наших шагов. Слабый свет свечи падал то на чьё-то бледное лицо, склонённое над молитвенником, то на блестящее лезвие шпаги, и эхо, казалось, шло нам навстречу.

Доведя меня до двери, Уилкокс пожелал мне доброй ночи и удалился. Желтоватое пламя свечи окружало его словно ореолом. Я остался один...

— Наверное вы очень волновались?

Мистер Оливер Бредборо отхлебнул виски и отрицательно покачал головой.

— Нисколько. Я давно привык к уединению и к призракам. Все вы делаете одну и ту же ошибку: вы их боитесь.

А бояться совершенно нечего, надо привыкнуть к этим явлениям природы, как привыкают к молниям, к блуждающим огням, к насморку. Здравый смысл должен быть превыше всех суеверий!

Но вернёмся к тому вечеру. Я вошёл в комнату. Высокий потолок, кровать с балдахином, массивная мебель, слабый запах переспелых яблок. Внизу, под окном, темнел ров, которым опоясан замок. Звериные шкуры и лохмотья, бывшие некогда штандартами, прикрывали стены. Царило могильное молчание, лишь изредка раздавался крысиный писк или доносился крик ночной птицы. Я вставил свечу в канделябр и начал раздеваться. На кресло возле кровати положил револьвер, а рядом — фотопистолет своего изобретения, которым ещё ни разу не пользовался; с его помощью я рассчитывал сфотографировать призрака при яркой вспышке, доказав тем самым его существование. У пистолета оказались и другие свойства, но об этом я тогда не знал. Минут через десять я лёг на отсыревшие простыни, и сон быстро одолел меня.

Как долго я спал? Не знаю. Меня разбудили яростные завывания ветра и стук дождевых капель о стекло. Я открыл глаза. Вспышки молнии то и дело озаряли комнату, вырывая из мрака отдельные предметы. Сквозь шум ливня и ветра я различал и какой-то другой звук, что-то вроде пощёлкивания пальцами или постукивания клювом о стекло: тук-тук! Затем раздалось визгливое, протяжное мяуканье, будто где-то поблизости рожала кошка. Мне показалось, что от окна исходит слабое свечение. Оно трепетало, приобретая постепенно неясные очертания, и наконец превратилось в высокую белую фигуру, прозрачную, как хвосты китайских рыбок. Лицо трудно было различить, но глаза фосфоресцировали, а ноздри темнели.

Мистер Бредборо сделал паузу, чтобы насладиться моим удивлением. У меня и в мыслях не было записывать его слова — затаив дыхание, я внимал поразительному рассказу.

— Что же вы сделали?

— То, что сделал бы каждый на моем месте: стал ждать, что будет дальше. Призрак принялся бродить по комнате, постукивая по стенам костяшками пальцев: тук-тук! тук-тук! Пожал смутно видными, будто в тумане, плечами и, приблизившись к двери, прошел сквозь нее, впитался, как клякса в промокашку.

Я вскочил с кровати, схватил револьвер и фотопистолет и бросился вслед за духом. В коридоре светились следы. Босиком, на цыпочках, я двинулся по ним в надежде настичь духа и убедить его покинуть замок, чтобы не причинять беспокойства моим друзьям. Он убегал молча; в лицо мне веял разреженный будто в горах воздух. Когда я почти настиг его и громко закричал «Стой! Стой!», произошло нечто ужасное: призрак обернулся, и вокруг него заполыхали зелёные искры гнева; Он поднял над головой длинные руки, простёр их ко мне, и внезапно шпага, висевшая до того на стене, упала к моим ногам, едва меня не поранив. Вслед за тем массивный щит задел моё плечо и с грохотом покатился по плитам коридора.

Я прижался к стене и заорал: «Что вы делаете? Я не желаю вам зла!» В ответ просвистела стрела и вонзилась в стену, вибрируя в считанных сантиметрах от моей щеки. В панике я выхватил револьвер и нажал курок. Вслед за громким выстрелом послышался дребезжащий смех. Призрак подбрасывал на светящейся ладони маленькую тёмную пулю. Тотчас вторая стрела разорвала рукав моей пижамы. Тогда я непроизвольным движением нажал на спуск фотопистолета; сам не знаю, как это пришло мне в голову. Раздался щелчок, яркая вспышка озарила мрак коридора, а затем наступила тишина. Я успел заметить, как подогнулись слабо светившиеся колени призрака. Он рухнул на плиты и остался недвижим. Мужской голос, задыхающийся, без всякой интонации, доносился как бы издалека: «Я ранен!».

Я рванулся к своей жертве. «Я ранен! — повторил голос. — Ваше оружие смертельно для меня». — «Откуда мне было знать...» — пробормотал я. — «Но я-то знал, вернее, предчувствовал. И поэтому бежал, увидев этот пистолет на вашем кресле. И защищался, когда вы преследовали меня. Теперь уже поздно...» — «Но разве духи умирают?» Он покачал смутно очерченной головой. Пятнышки ноздрей стали шире, зрачки поблескивали, словно два светлячка. — «Увы, мы так же смертны, как и вы», — простонал он.

И я стал свидетелем небывалого, потрясающего, непостижимого зрелища: смерти призрака.

Из груди, на которой он скрестил руки, вырывалось прерывистое дыхание, но губы оставались невидимыми. Его тело, неплотный сгусток субстанции, материализованной лишь частично, порою резко вздрагивало.

— О, как я страдаю! Нет, вы не виноваты, вы же не знали, не могли знать. Как больно! И я боюсь, боюсь будущего. В какое существо я перейду? Дайте вашу руку!

Его холодные, светящиеся пальцы коснулись моей ладони.

— Кто вы? — спросил я.

— Неважно. Призрак, каких много.

— Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Останьтесь со мной. Я чувствую, что умираю. В меня проникает иная жизнь... Это ужасно! Моя душа вселяется в чуждое мне тело, я как бы между двумя мирами... Не хочу умирать, я так молод. Я многого не успел узнать. Хочу...

Свет, испускаемый призраком, стал медленно угасать, мерцая. Голос был еле слышен.

— Нет, лучше исчезнуть. Довольно страданий! Я покину свою оболочку, так надоевшую мне, я узнаю мир. Прощайте...

Пробормотав это, призрак содрогнулся в последний раз. Я склонился над ним, но увидел только каменные плиты. Его рука растаяла в моей, как тают снежные хлопья. Все было кончено.

Некоторое время я стоял там, потрясённый до глубины души. Затем вернулся в комнату, открыл окно и выбросил в ров револьвер и фотопистолет. В углу послышалось мяуканье: в моё отсутствие кошка произвела на свет чёрных котят. Они копошились, сбившись в кучку, и тихо пищали. Дождь перестал лить, ветер утих; лишь ветви деревьев за окном продолжали ронять капли.

На другое утро я покинул замок. А ещё через день подал в отставку.

Мистер Бредборо умолк. Я не мог отвести глаз от этого здоровяка с румянцем во всю щеку, вернувшегося из потустороннего мира так спокойно, будто он побывал в бане.

— Какая замечательная история, — промямлил я. И тут же вздрогнул, услышав мяуканье. Выгнув спину, мягко ступая кривыми лапками, ко мне приближался чёрный кот. Его зрачки блестели, как драгоценные камни.

— Я взял одного, — сказал мистер Бредборо. — Почём знать... Его зовут Тук-тук.

Анри ТРУАЙЯ

Перевел Валентин ДМИТРИЕВ

«Химия и жизнь», 1984, № 1.

Однажды я засиделся в гостях у друзей допоздна. Пришлось вызывать такси. Машина подъехала быстро, водитель представился Игорем и спросил куда поедем.

До дома мне было ехать далеко. Было видно, что Игорю хотелось с кем-то пообщаться, поэтому он завел непринужденную беседу. Оказалось, что он любитель всего загадочного и мистического, поэтому мы нашли общий язык. Он был хорошим рассказчиком и всю дорогу рассказывал истории.

Игорь работал в ночную смену и зачастую ему приходилось возить нетрезвых пассажиров. По словам Игоря, если человек долго и крепко пьет – у него постепенно стирается грань между мирами. Причем таксисты, официанты и проститутки наиболее близки к этой грани. За годы работы Игорь сталкивался с самыми разными людьми.

...

1. Неделю назад ему пришлось подвозить странную женщину. Она была средних лет, на ней была длинная черная юбка и черный же платок на голове. Обычно так одеваются, когда собираются на похороны. Женщина вышла из подъезда, неся в руке что-то вроде чемодана или сумки, покрытое тканью. В салон она это класть не захотела и попросила открыть багажник. Внезапно изнутри послышались звуки, похожие на карканье птицы. В ответ на недоуменный взгляд Игоря женщина объяснила, что это птичья клетка и даже приподняла ткань. Внутри клетки сидела черная ворона.

Не менее странным оказалось и место следования. Женщина попросила ехать к местной церкви - и это в два часа ночи. Приехав и выйдя из машины, женщина расплатилась, взяла клетку, зашла во двор темной неосвещенной церкви и скрылась в темноте. Звука открываемой двери храма Игорь так и не услышал. Потом пару раз прокаркала ворона и все стихло.

...

2. Недавно ночью поступил очередной заказ. К Игорю сели двое мужчин, обычного вида и ничем не примечательных. Один сел на переднее место, второй расположился сзади. У того, что сзади на коленях лежал небольшой черный чемодан. Адрес назначения был мягко говоря странноватым. В час ночи этим людям понадобилось ехать на кладбище.

Половину дороги эти двое молчали, хотя чувствовалось, что они напряжены и на нервах. Игорь пытался завести беседу, но они сразу давали понять, что не хотят общаться. Типы были мрачные и с хмурыми лицами.

Вдруг из чемодана послышались какие-то звуки. Это были стуки, которые раздавались с неравномерной ритмичностью. Как будто кто-то стучал в дверь с разными интервалами. Потом оттуда стали доноситься звуки, напоминающие скрипучий смех или что-то в этом роде.

Эти двое типов аж подпрыгнули на своих местах. Тот, что сидел на переднем сидении, обернулся и злобно уставился на другого. Тот с виноватыми глазами говорил дословно следующее «Ничего не понимаю. Я обычную дозу делал». Что это означало – Игорь так и не понял.

Внезапно они попросили Игоря остановиться и сказали, что дальше не поедут. Быстро расплатились и вышли из машины. Потом чуть ли не бегом скрылись в темноте дворов.

...

3. Однажды ближе к полуночи поступил заказ. Игорь подъехал к нужному дому и стал ожидать клиента. Клиентом оказался малолетний пацан лет 12-15, с простецким лицом и добродушными глазами. Денег у него не было, но он слезно просил довести его до нужного места. А там, мол, дедушка расплатится. Мальчик набрал на мобильнике номер деда, и тот заверил Игоря, что рассчитается без проблем. Ехать предстояло в пригород, в местный поселок. Паренек сел на переднее сидение, пристегнулся и они поехали.

Через какое-то время они выехали за город. Иногда на этом участке дороги стоят голосующие, но такое бывает редко. Поэтому Игорь удивился, когда среди ночи в свете фар увидел голосующего мужика, стоящего у обочины. В руке он держал купюру, подтверждая свою платежеспособность.

Еще больше Игорь удивился от реакции мальчика. Парень явно чему-то испугался и стал просить его не останавливаться. Он просто умолял со слезами в голосе. Игорь и сам не собирался подбирать стопщика, потому что это как бы не положено. Но такая бурная реакция мальчишки его удивила.

Через полминуты он увидел еще одного голосующего, тоже с деньгами в руке. А потом еще одного. Парень реагировал все так же – волновался, умолял не подбирать их и явно нервничал. Игорь успокоил его и сказал, что не собирается никого брать. Он и сам недоумевал по поводу происходящего.

Наконец они доехали до поселка и нужного дома. Дед сидел возле дома на лавочке и обрадовался, увидев внука. Он без проблем расплатился с Игорем и пожелал удачной дороги. Дед с внуком сели на лавочке и стали оживленно общаться.

Игорь стал отъезжать. На поселковых улицах не было освещения, и только у двери дома горел фонарь. То, что увидел Игорь в зеркало заднего вида повергло его в шок. Хоть освещение и было тусклым, но он ясно видел отражение смеющегося деда. Мальчишка же в зеркале не отражался, его как будто не было. Игорь не верил своим глазам.

Удивленный такими событиями Игорь поехал обратно. Он списал все на переутомление и недосып. Надо же было найти рациональное объяснение.

...

4. Около месяца назад ночью в машину села девушка. По лицу было видно, что она чем-то расстроена. Она назвала вполне обычный адрес на другом конце города. Ехать предстояло долго.

Через несколько минут дороги Игорь стал замечать нечто странное. А именно – за автомобилем бежала непонятная собака. Она агрессивно рычала и гавкала на автомобиль. Собака была немаленького размера и внешне напоминала большого питбуля с неестественно вытянутой мордой. Естественно, она не могла угнаться за автомобилем и оставалась позади.

Поначалу Игорь не придал этому особого значения. Однако дальше события развивались не менее странно. На некоторых светофорах приходилось притормаживать. И тут же непонятно откуда выныривала та же самая собака, словно она перемещалась в пространстве. Игорь не мог дать адекватного объяснения этому факту – собака явно не могла преодолеть таких расстояний. Собака даже опиралась передними лапами на капот стоящего автомобиля. Она заходилась лаем и были видны ее здоровенные клыки.

Девушка, судя по всему, тоже заметила странную собаку и явно нервничала. Хотя ее реакция была необычной. Словно она боялась не животного, а чего-то другого. В ответ на испуганные слова Игоря про собаку она пролепетала что-то типа «да, да…преследует». Девушка ерзала на сидении и взволнованно смотрела по сторонам в окно и назад.

Потом она достала мобильник и стала набирать номер. Затем она слезливым голосом сказала кому-то дословно следующее «Я же все сделала. Почему это продолжается?». Некоторое время она молчала и слушала кого-то по телефону, потом отключила связь. После всего этого Игорь с удивлением отметил, что собака больше их не беспокоит и куда-то пропала. Словно ее и не было. Автомобиль ехал по дороге и никаких собак больше не отмечалось.

Беседу с Игорем девушка не поддержала и до конца поездки молчала с хмурым и грустным выражением лица. Доехав до нужного места, она расплатилась и ушла.

...

5. Пару месяцев назад в машину сел мужчина средних лет, неплохо одетый, в очках и с задумчивым видом. Было около полуночи. Адрес мужчина назвал необычный. А именно название автобусной остановки, которая располагалась в пригороде в лесу, между местными поселками.

Ехать предстояло достаточно долго. Игорь достаточно хорошо знал дорогу и неоднократно ездил в этих местах. Однако он с удивлением для себя отметил, что потерял нужный маршрут и дезориентирован. Дорожный навигатор на смартфоне вел себя необычно и выдавал нетипичные данные. Он показывал, что машина находится на другом конце города. Потом выдал, что они находятся вообще в другом городе. И наконец машина просто перестала обнаруживаться.

Заворачивая в привычные переулки, Игорь почему-то постоянно выезжал на объездную дорогу, хотя нужно было на главную магистраль. Пару раз выяснялось, что они едут по встречной полосе в противоположном направлении. Такого в принципе не могло быть. Игорь не мог дать объяснения этому. Он успокаивал себя тем, что из-за недосыпа и нервов изменилось восприятие реальности. Хотя такого он за собой не замечал.

Немногочисленные машины, встречающиеся им, тоже вели себя необычно. Поворотник на автомобиле показывал в одну сторону, а водитель поворачивал в другую. Иногда включался аварийный сигнал, но автомобиль спокойно продолжал ехать дальше.

Аномальные вещи происходили и в салоне. Помимо неисправного навигатора, вдруг стали сами включаться дворники. Радио само по себе меняло частоту. Словом, техника вела себя необычно.

Но все-таки кое-как Игорь доехал до нужного места. Это был лесной массив, сбоку от дороги чернели деревья, а над головой были яркие звезды. Неподалеку была заправка.

Тут Игоря ожидал очередной сюрприз. По счетчику оказалось, что они проехали всего 50 метров. Игорь с недоумением и растерянностью сказал об этом пассажиру. Мужик почему-то начал суетиться и волноваться, хотя это не была его вина. Потом он спросил, какая сумма на самом деле требуется и без проблем все оплатил. После чего попрощался и пошел прямо в лес, подсвечивая себе мобильником.

Удивленный Игорь сел в машину и поехал обратно. Он решил заехать на заправку, чтобы купить сигарет. Выйдя из автомобиля он случайно посмотрел назад на лес и обомлел. От верхушек деревьев до самого неба ясно был виден световой столб, голубоватого мерцающего света. Столб переливался разными оттенками. Он наблюдался недолго, секунд десять, потом пропал и больше не появлялся. Игорь предположил, что это был какой-то природный оптический эффект наподобие радуги.

Чем взрослее я становлюсь, тем меньше мистики нахожу в истории, которой сейчас собираюсь поделиться. Наверно, я просто боюсь окончательно растерять это ощущение соприкосновения с потусторонним. Надеюсь, что переведённое в буквы на экране и разошедшееся по сети воспоминание обретёт документальность и станет более... настоящим, реальным, что ли...

Весной 2001 меня неожиданно и беспричинно положили в больницу, хотя я чувствовала себя абсолютно здоровой, не имела каких-то особых жалоб. Хирург на плановом школьном осмотре долго и тщательно изучал кисти моих рук, затем выписал целый ворох бумажек с направлениями на дополнительные анализы. Он просил поторопиться, сдержанно улыбался и ничего не хотел говорить про заподозренный им диагноз. Опасения врача подтвердились — результаты анализов вышли хуже некуда. Я особо не допытывалась у взрослых о том, что именно у меня «сломалось» — впереди были целых два месяца без школы.

Здание больницы было самым заурядным — серая бетонная коробка в пять этажей. Правда, обнаружилась у него своя индивидуальная особенность — стёкла в некоторых окнах почему-то стояли цветные. Не витражи, а просто однотонные. Наше окно как раз было из таких — красное. До сих пор не пойму, какой смысл вкладывался в такой декораторский изыск. Чтобы нормально читать, к примеру, даже днём приходилось включать лампу и закрывать шторы, иначе глаза очень быстро уставали следить за строками на странице, окрашенной в неестественно-красный цвет. С другой стороны, я была единственной, кого интересовало чтение.

Соседки по палате — Маша и Марина — приняли меня спокойно. Прячась за книгой, я не мешала им сплетничать. Взаимное принятие и мирное существование с девочками основывались только на совместных походах покурить, которые в условиях детского учреждения сулили немало приключений.

Стены в больнице оказались стеклянными. Днём это обстоятельство выводило меня из себя — мальчишки из соседней комнаты будто и не имели других дел, кроме подглядывания в нашу временную спальню. А с наступлением сумерек жёлтый маяк лампы с поста медсестры, пробивающийся через прозрачные преграды, до самого утра не давал мне уснуть. Не раз и не два я проклинала этот чёртов аквариум. Правда, нередко случались ночи, когда свет гас на всём этаже. Это всегда означало, что сегодня на дежурство вышла Кривошейка — старше нас едва ли лет на пять, безразличная ко всему и ничуть не отяготающаяся своими обязанностями. Она просто ложилась спать — думала, наивная, мы никуда не денемся с закрытого на ночь этажа.

Маша и Марина ждали смены Кривошейки с нетерпением. Палата наша располагалась на втором этаже, окна не зарешечены, рядом пожарная лестница — естественно, мы пользовались этим путём на свободу при любой удобной возможности. Выжидали час-полтора после выключения света на посту, спускались, затем бежали через больничный парк в круглосуточный ларёк, покупали парочку дешёвых коктейлей, сигарет и возвращались. Посиделки проходили возле чёрного входа, который давно не использовался — с этой точки мы хорошо видели своё окно. На подоконнике горел фонарь — наш сигнальный ориентир, — тускло и зловеще подсвечивая красное стекло. О вылазках знали только парни из соседней палаты. До сих пор удивляюсь, почему они так и не рассказали взрослым о наших проступках, хотя бы даже из злого озорства или зависти. Видимо, у них имелось своё собственное тайное место.

Обычные мелкие шалости подростков, стремление во что бы то ни стало нарушить правила и попробовать запретное. Да, всё так и было, до тех пор, пока не начали кормить ИХ.

Тот вечер был из «удобных» — Кривошейка лениво листала книгу и уже несколько раз, решив моргнуть, так и сидела с закрытыми глазами, подпирая тяжёлую голову кулаком — ждать оставалось недолго. Марина нетерпеливо наматывала кончик косы на палец и кусала губу. Она оказалась у окна, когда не прошло и пяти минут после того, как пост «уснул». Маша со смехом поинтересовалась у подруги, к чему такая спешка. Марина медлила с ответом. Приставив руки к стеклу козырьком, она вглядывалась в темноту парка, а затем объявила, что к ларьку мы сегодня не пойдём. Вопрос «почему?» был проигнорирован и повис в воздухе. Мы с Машей тоже подошли к окну, однако, не увидели там ничего нового или особенного — парк и парк, такой же как всегда. Разве только соседка заметила охранника, решившего сегодня совершить обход.

Марина вернулась к своей кровати и вытащила из под подушки какие-то стеклянные баночки. В темноте мне не сразу удалось разглядеть их содержимое. Приглядевшись, я узнала в них пробирки для забора крови из вены — эту процедуру каждая из нас проходила ежедневно с момента поступления в больницу. Очевидно, Марина стащила их, но зачем? По детской глупости я, конечно, тут же вспомнила весь культ-масс-треш про вампиров, который успела потребить к четырнадцати годам. Маша, вероятно, испугалась не меньше — она мёртвой хваткой вцепилась в мой локоть, а лицо её стремительно бледнело.

Выглядели мы ужасно нелепо — Марина не смогла удержаться и рассмеялась в голос, но тут же спохватилась, зажав рот рукой. Я и Маша к тому моменту уже и сами осознали, какие же мы дуры, и с облегчением разделили веселье подруги. Отсмеявшись, Марина пояснила, для чего же ей понадобились четыре флакончика детской крови. В прошлую вылазку она заприметила в парке стайку летучих мышей и ничего лучше не смогла придумать, как покормить несчастных голодных зверят.

Идея показалась нам невероятно благородной. Все девочки любят пушистых и беззащитных зверьков.

На этот раз фонарик пришлось взять с собой — мы собирались в глубь парка, туда, где не было тропинок и освещения. Уже тогда мне следовало заподозрить неладное. Марина вела нас в незнакомую часть лесопосадок — как она могла увидеть летучих мышей в месте, к которому никогда до этого не приближалась? Хотя соседка лежала здесь уже пару месяцев до моего появления, возможно, нашла время обойти всю территорию больницы.

Каждая из нас несла по пробирке, шли молча. Признаюсь, мне было страшно, невыносимо жутко, постоянно хотелось затравленно оглянуться, а ветви деревьев складывались в моём воображении в зловещие силуэты. Сейчас я понимаю — Машу преследовали такие же видения, и так же, как я, она боялась показать, насколько струсила. Эти естественные для нормального человека, оказавшегося в тёмном опасном месте, эмоции резко контрастировали с поведением нашей подруги. Марина не кралась, она подпрыгивала, кружилась, весело размахивала фонариком, тихонько напевала. Вела себя так, словно идёт на долгожданный праздник — каждое её движение выдавало самое превосходное настроение. Во мне теплилась хрупкая надежда, что соседка просто хочет нас разыграть.

Резко затормозив у очередного дерева, Марина обернулась и приложила палец к губам — пришли. Корпус был совсем близко, всего в ста метрах — несколько минут бегом, и ты на месте, в уютной кроватке. Но в тот момент не только корпус, но и вся моя жизнь вне этой поляны резко отдалилась на расстояние от планеты Земля до соседней галактики. Никто не решался заговорить первым; стоя на негнущихся ногах, как приклеенные, мы с Машей следили за Мариной. Она уже повернулась к нам спиной, присела на корточки и, шаря лучом фонарика по земле, тихонько подзывала ИХ. Обычно, буднично, как зовут кошку полакомиться молоком — «кс-кс-кс». Я опустилась на колени прямо на жухлую траву, мышцы не слушались от напряжения. В луче света было отчётливо видно, как рыхлая почва вздымается от толчков, идущих из-под земли. Это пробивались ОНИ, пришли за едой.

Никто не смог бы спутать ИХ с летучими мышами. Марина выдумала для нас, дур, этот кривой предлог, просто чтобы привести сюда.

Комки грязи отлетали в стороны. Отворачиваться не хотелось; заворожённая каким-то неестественным и больным любопытством, я продолжала смотреть. В этот раз ИХ было трое. Полностью они не могли выбраться — слабые тушки, должно быть, сильно разложились, только рыхлые червивые головы зверьков торчали из нор под деревом. На зов Марины действительно пришли две кошки и маленький почерневший череп, должно быть, мышиный. Словно в трансе, я откупорила пробирку и поднесла её к гниющему жадному рту. Капли бесшумно падали, мгновенно впитываясь в мёртвую плоть. Я хорошо помню, как было тихо, когда мы поили ИХ. То, что происходило, было необратимым, ни одно слово, ни один крик уже не могли исправить сделанное — память о НИХ оставалась с нами навсегда.

Марина, Маша и я кормили ИХ в каждое дежурство Кривошейки до самой выписки. Правда, когда я отправлялась домой, соседкам оставалось жить в больнице ещё неделю. Как я уже говорила, в день моего ухода мы условились никогда не обсуждать нашу тайну и не пытаться встретиться.

Я не раз рассказывала эту историю в лагере перед костром, в тёмной комнате, за сигаретой на балконе. Наверно, поэтому и сама стала воспринимать ИХ всего лишь как странную детскую байку, причудливо, словно в калейдоскопе, отразившую переживания тех лет.

Марина, Маша, я знаю, если вы читаете это, то обязательно узнаете себя. Найдите меня, напишите! Особенно Марина. Я так и не спросила у тебя — откуда ты узнала, что ОНИ голодны?

Автор - Яна Петрова, kriper.ru

Продолжение  в комментариях

***

— Война оказалась исключительно плодотворной для хирургической науки, — закончил Хоутри, — в ранах и мучениях она открыла неисследованные области, в которые устремился гений человека и нашел пути победы над страданием и смертью, — прогресс, друзья мои, невозможен без чьей-то крови. Но мировая трагедия указала еще на одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные открытия. Для психологов это была удивительная практика, лучшая, чем для хирургов.

Латур, великий французский медик, выбрался из глубин большого кресла; красные отблески камина падали на его проницательное лицо.

— Это верно, — сказал он. — Да, это верно. В горниле войны человеческий мозг раскрылся, как цветок под лучами солнца. Под воздействием примитивных животных сил, захваченные хаосом физической и психической энергии, — хоть сам человек породил эти силы, они закрутили его, как лодку в бурю, — все те тайные, загадочные области мозга, которые мы из-за отсутствия достоверных знаний называем душой, и смогли проявиться с куда большей мощью… Да и как могло быть иначе — когда мужчины и женщины, охваченных лютым горем или солнечной радостью, раскрыли глубины своего духа, — как могло быть иначе на фоне этого фантастического крещендо эмоций?

Заговорил Макэндрюс.

— Какую психическую проблему вы конкретно имели в виду, Хоутри? — спросил он.

Мы вчетвером сидели в каминном зале Научного клуба: Хоутри, руководитель кафедры психологии одного из крупнейших колледжей, чье имя почитается коллегами во всем мире; знаменитый Латур, француз; Макэндрюс, американский хирург, чей труд во время войны вписал новую страницу в летопись науки; и я. Имена всех троих — вымышленные, но читатель наверняка догадается, кто скрыт за псевдонимами.

— Я имею в виду проблему внушения, — ответил психолог. — Реакция мозга, проявляющая себя в видениях: случайная кучка облаков становится для перенапряженного воображения наблюдателей небесным войском Жанны Д’Арк; лунный свет в разрыве облаков кажется осажденным огненным крестом, который держат руки архангела; отчаяние и надежда трансформируются в легенды о лунных лучниках, призрачных воинах; клочья тумана над ничейной землей преобразуются усталыми глазами в фигуру самого Сына Человеческого, печально бредущего средь мертвых тел. Знаки, предзнаменования, чудеса, целый сонм предчувствий, призраки любимых — все это граждане страны внушения; они рождаются на свет божий, когда выходит на поверхность подсознание. В этой сфере, даже если будет собрана лишь тысячная доля свидетельств, психологов ждет работа лет на двадцать.

— А каковы границы этой сферы? — спросил Макэндрюс.

— Границы? — Хоутри был явно озадачен.

Макэндрюс некоторое время молчал. Потом достал из кармана желтый листок телеграммы.

— Сегодня умер молодой Питер Лавеллер, — сообщил он без видимой связи с предшествующим разговором. — Умер там, где хотел: в засыпанной траншее, прорезанной через древнее владение сеньоров Токелен, близ Бетюна.

— Он умер там? — Хоутри был предельно изумлен. — Но я читал, что его привезли домой; что это один из ваших триумфов, Макэндрюс!

— Он уехал умирать туда, где хотел умереть, — медленно повторил хирург.

Так объяснилась занимавшая прессу уже несколько недель странная скрытность семьи Лавеллеров: они никак не хотели сказать, что сталось с их сыном-солдатом. Молодой Питер Лавеллер был национальным героем. Единственный сын старшего Питера Лавеллера — как вы понимаете, и эта фамилия вымышлена, — он был наследником миллионов старого угольного короля и смыслом его существования.

В самом начале войны Питер отправился добровольцем во Францию. Связей и денег отца было бы достаточно, чтобы обойти французский закон, по которому каждый должен был начинать армейскую карьеру с самых низов, но молодой Питер и слышать не хотел о протекции. В нем горело благородное пламя мушкетеров и крестоносцев.

Привлекательный, голубоглазый, шести футов роста, двадцатипятилетний мечтатель поразил воображение французских солдат. Они очень любили Питера. Дважды он был ранен, и когда Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При осаде Маунт Кеммель он получил еще одну рану, которая вернула его домой, к отцу и сестре. Я знал, что Макэндрюс сопровождал его в Европе и полностью излечил — во всяком случае, все так считали.

Но что с ним случилось потом и почему он отправился умирать во Францию? Макэндрюс положил телеграмму в карман.

— Есть границы, Джон, — обратился он к Хоутри. — Лавеллер был как раз пограничным случаем. Я вам расскажу. — Он поколебался. — Может, я поступаю неверно, но мне кажется, что Питер не возражал бы… он считал себя открывателем. — Он снова помолчал, потом принял решение и повернулся ко мне.

— Меррит, можете использовать мой рассказ, если сочтете его интересным. Но если решите использовать, измените имена и, пожалуйста, постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важна, в конце концов, суть случившегося — а тому, с кем это случилось, теперь все равно…

Я пообещал; вам судить, насколько я сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту историю так, как тот, кого я назвал Макэндрюсом, рассказывал нам ее в полутемном каминном зале…

∗ ∗ ∗

Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь, ранняя апрельская ночь северной Франции, — те, кто бывал там, поймут, о чем идет речь.

Рядом с Питером стоял траншейный перископ. Ружье лежало рядом. Ночью перископ практически бесполезен; поэтому Питер всматривался в щель между мешками с песком, разглядывая трехсотфутовой ширины полосу ничейной земли.

Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком бруствере, другие глаза напряженно следят за малейшим движением.

По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда осветительные снаряды заливали полосу белым светом, они, казалось, начинали двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали… И это было ужасно, потому что шевелились мертвецы: французы и англичане, пруссаки и баварцы — отходы работы красного винного пресса войны… На проволочном заграждении — два шотландца. Один был прошит пулеметной очередью, когда перелезал через заграждение. Взрыв перекинул его руку на шею товарища, который погиб в следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись; и когда загорались и угасали осветительные снаряды, казалось, что шотландцы раскачиваются, пытаясь выпутаться из проволоки, убежать…

Лавеллер дико устал. Сектор ему достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он не спал, потому что несколько минут оцепенения, прерываемые сигналами тревоги, были еще тяжелее, чем бодрствование.

Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно. К тому же, еды в дивизии мало, а доставлять ее очень опасно. За ней приходилось ходить за три мили под смертельным огнем.

И постоянно нужно было восстанавливать бруствер, соединять разорванные провода, все снова и снова приходилось проделывать ту же утомительную работу, потому что был приказ: удержать сектор любой ценой.

Сознание Лавеллера почти отключилось, сохранялась только способность видеть. И зрение, повинуясь его сжатой в кулак воле, из последних сил исполняло свой долг: Лавеллер будет слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его не сменят с поста. Тело его онемело, земля уходила из-под ног, иногда ему казалось, что он плывет… — как те два шотландца на проволоке!

Почему они не могут висеть неподвижно? Какое право имеют люди, чья кровь давно вытекла и стала черным пятном, плясать и выделывать пируэты под аккомпанемент разрывов? Черт их возьми — хоть бы какой снаряд похоронил их, сбросил с проволоки, смешал с землей…

Выше по склону, примерно в миле находился старый замок — шато, вернее то, что от него осталось. Там глубокие подвалы, куда можно забраться и хорошо выспаться. Он знал это, потому что несколько столетий назад, впервые оказавшись на этом участке фронта, он уже ночевал там.

Каким счастьем было бы вползти в эти подвалы, прочь от войны, прочь от безжалостного дождя; снова спать в доме с крышей над головой.

— Я буду спать, и спать, и спать — и спать, и спать, и спать, — бормотал Питер и действительно чуть не заснул: мерный ритм повторения сыграл роль колыбельной.

Осветительные снаряды вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли; потом послышался треск пулемета. Сначала он решил, что это стучат его зубы, пока остатки сознания не подсказали ответ: какой-то нервный немец изрешетил беспокойных мертвецов.

Послышались чавкающие шаги. Нет необходимости оборачиваться: это свои. Иначе они не прошли бы часовых на повороте. Тем не менее его глаза невольно скосились на звук, и он увидел трех рассматривающих его человек.

Над головой плыло не менее полудюжины огней, и в их свете он узнал подошедших.

Один из них — знаменитый хирург, который приехал из базового госпиталя в Бетюне, чтобы посмотреть, как заживают раны после проведенной им операции; рядом — майор и капитан. Они, несомненно, направляются к подвалам. Что ж, кому-то должно быть хорошо. Питер отвернулся к щели.

— Что-то не так? — это майор обратился к гостю.

— Что-то не так… что-то не так… что-то не так? — слова мелькнули в мозгу, разгоняя сон.

Действительно, что не так? Все в порядке! Разве он, Лавеллер, не на посту? Измученный мозг гневно бился. Все в порядке. Почему они не уйдут и не оставят его в покое?

— Ничего, — сказал хирург. И опять слова забились в ушах Лавеллера, маленькие, шепчущие, шустрые, как мыши: «Ничего — ничего — ничего — ничего».

Но что говорит хирург? Почти не понимая смысла, он ловил обрывки фраз:

— Идеальный пример того, о чем я вам говорил. Этот парень — абсолютно истощенный, вымотанный, уставший. Все его сознание сосредоточено на одном — на бдительности… сознание истощилось, так что высвобождается подсознание… сознание реагирует только на один стимул — движение извне… но подсознание так близко к поверхности, что почти не удерживается… что оно… если его совсем освободить…

О чем это они говорят? Питер прислушался к шепоту.

— В таком случае, с вашего разрешения… — это опять хирург… О чем они? Разрешение на что? Почему они не уходят, почему не перестанут его беспокоить? Ему так трудно смотреть, а теперь еще приходится слушать. Что-то промелькнуло перед его глазами. Он совсем перестал понимать, что происходит. Должно быть, затуманилось зрение.

Он поднял руку и потер глаза.

Небольшой светлый кружок вспыхнул прямо перед ним на бруствере. Луч карманного фонарика. Что они ищут? В круге появилась рука, рука с длинными гибкими пальцами. В ней листок бумаги, на нем что-то написано. Хотят, чтобы он еще и читал? Не только смотрел и слушал, но еще и читал! Он приготовился возражать.

Прежде чем застывшие губы смогли произнести слово, он почувствовал, как кто-то расстегнул верхнюю пуговицу его шинели, чья-то рука сунула что-то в карман рубашки, как раз над сердцем.

Кто-то прошептал:

— Люси де Токелен.

Что это значит? Это не пароль.

В голове у него загудело — как будто он погружался в воду. Что за свет слепит его даже сквозь закрытые веки? Он с трудом разлепил глаза.

Лавеллер смотрел прямо на золотой диск солнца, медленно садившегося за строем благородных дубов. Он опустил взгляд. Он стоял по щиколотку в мягкой зеленой траве, усеянной маленькими голубыми цветами. Над их чашечками жужжали пчелы. Парили маленькие желтокрылые бабочки. Дул мягкий ветерок, теплый и ароматный.

Ему тогда это не показалось странным — нормальный домашний мир — мир, каким он и должен быть. Но он помнил, что когда-то был в другой жизни, совсем не похожей на эту, в мире несчастий и боли, кровавой грязи и холода, в мире жестокости, где ночи — мучительный ад раскаленных огней и яростных смертоносных звуков, в мире измученных людей, которые ищут и не находят отдыха и сна, в мире танцующих мертвецов. Где это было? Неужели действительно может существовать такое? Или это сон? Теперь ему совсем не хотелось спать.

Он поднял руки и посмотрел на них. Загрубевшие, исцарапанные и грязные. Обнаружил, что одет в грязную рваную шинель. На ногах ботинки с высокими голенищами. Рядом с ботинком полураздавленный букетик голубых цветов. Он почти застонал от жалости и наклонился, чтобы поднять раздавленные цветы…

«Слишком много мертвых, слишком много», — прошептал он и смолк, удивленный собственными словами. Он на самом деле пришел из того кошмарного мира? Как иначе он мог попасть в этот рай в таком отвратительном виде?

Где он теперь? Как мог добраться оттуда сюда? Ах, да, был пароль… Какое-то имя..

Он вспомнил: «Люси де Токелен».

Лавеллер произнес это вслух, все еще стоя на коленях.

Мягкая маленькая рука коснулась его щеки. Низкий сладкий голос ласкал истосковавшийся слух.

— Я Люси де Токелен, — сообщил этот голос. — А цветы вырастут снова. Но это очень мило, что вы о них горюете.

Он вскочил на ноги. Рядом с ним стояла девушка, стройная девушка лет восемнадцати, с туманным облаком волос вокруг маленькой гордой головки; ее большие карие глаза, устремленные на него, были полны нежности и жалости.

Питер стоял молча, насыщая свой голодный взор: низкий широкий белый лоб, красные, красиво изогнутые губы, округлые белые плечи, светящиеся сквозь шелковую паутину шарфа, стройное сладкое тело в облегающем платье необычного покроя с высоким поясом.

Она и так была достаточно хороша, но для жадных глаз Питера она казалась чем-то большим: источником, бьющим в безводной пустыне, первым прохладным ветерком сумерек после иссушающего дня, картинами рая для души, только что освободившейся от столетнего ада. Под его горящим восхищенным взглядом она опустила глаза, слабая краска появилась на ее белом горле, поползла по лицу…

— Я… я мадемуазель де Токелен, мессир, — прошептала она. — А вы…

Он заставил себя обрести дар речи.

— Лавеллер… Питер Лавеллер… так меня зовут, мадемуазель, — запинаясь, выговорил он. — Простите мою грубость… но я не знаю, как оказался тут… и не знаю, откуда пришел… из мира, совсем не похожего на ваш. А вы… вы так прекрасны, мадемуазель!

Ясные глаза на мгновение задержались на нем, в них промелькнула шаловливая улыбка. Потом она снова опустила веки.

Он, казалось, весь ушел в свой взгляд. Но потом к нему вернулось недоумение.

— Не скажете ли, что это за место, мадемуазель, — Питер по-прежнему запинался, — и как я здесь оказался, если вы… — Он замолчал. Откуда-то издалека, из других времен и пространств на него надвигалась огромная, тяжелая усталость. Он чувствовал ее приближение… все ближе и ближе… она коснулась его, прыгнула на него, он повалился на землю…

Две мягкие теплые руки схватили его. Его тяжелая голова упала на них. Сквозь тесно прижатые маленькие ладони в него вливалась сила. Усталость как-то сжалась, начала медленно отступать… исчезла…

Но возникло непреодолимое, неконтролируемое желание плакать… плакать от облегчения, что усталость ушла, что дьявольский мир остался где-то далеко, что теперь он здесь, с этой девушкой. Его слезы покатились на ее ладони.

На самом ли деле голова ее склонилась к нему, губы ее коснулись его волос? Или это ему показалось? Он тряхнул головой и встал.

— Не знаю, почему я плакал, мадемуазель… — начал он; и тут увидел, что ее белые пальцы переплелись с его — избитыми, почерневшими. Он выпустил ее руки.

— Простите, — пробормотал он. — Я не должен был вас касаться.

Она сделала быстрое движение, схватила его ладони, крепко сжала их.

Глаза ее сверкнули.

— Я вижу их не так, как вы, мессир Пьер, — ответила она. — И даже если бы я видела пятна, разве это не пятна крови из сердец храбрых сынов, воевавших под знаменами Франции? Считайте их боевой наградой, мессир.

Франция — Франция? Да, так назывался мир, который он оставил за собой; мир, где живые люди тщетно ищут сна, а мертвецы пляшут.

Мертвецы пляшут — что это значит?

Он бросил на нее тоскливый взгляд.

С коротким жалостливым возгласом она на мгновение прижалась к нему.

— Вы так устали. Вы голодны, — прошептала она. — Ни о чем не думайте, ничего не старайтесь вспомнить, мессир, пока не поедите, не напьетесь и не отдохнете немного.

И тут Лавеллер увидел невдалеке шато. Увенчанное изящными башенками, величественное, безмятежное, из серого камня, благородное, со шпилями и вымпелами, устремившимися к небу, словно плюмаж на шлеме гордого воина. Взявшись за руки, как дети, мадемуазель де Токелен и Питер Лавеллер пошли по зеленому газону к замку.

— Это мой дом, мессир, — сказала девушка. — А вон там, среди роз, нас ждет моя мать. Отца нет, и он расстроится, что не встретился с вами. Но вы с ним увидитесь, когда вернетесь.

Он вернется? Это означает, что — для начала — он отсюда уйдет. Но куда он отправится и откуда вернется? На мгновение взгляд его затуманился; потом вновь прояснился. Он шел среди роз; тонул в розах; розы были повсюду — большие, ароматные, раскрытые цветы, алые и шафрановые, розовые и совершенно белые; они росли гроздьями и полосами, взбирались на террасы, образуя у основания шато ароматный прибой.

По-прежнему рука об руку они прошли с девушкой между розами и оказались у стола, накрытого белоснежной скатертью и бледным фарфором. Стол стоял в беседке.

За ним сидела женщина. Она совсем недавно миновала расцвет своей дамской прелести, подумал Питер. Волосы ее напудрены, щеки розовые и белые, как у ребенка, глаза сверкают, они тоже карие, — как и у мадемуазель, и добрые, мягкие. Знатная дама старой Франции.

— Мама, — сказала мадемуазель, — представляю тебе сэра Пьера Ла Валье, очень храброго и достойного джентльмена, который почтил нас своим недолгим присутствием.

Ясные глаза женщины внимательно рассматривали его. Потом она чуть склонила величественную белую голову и протянула над столом тонкую руку.

Питер понял, что должен поцеловать руку, но не решался, помня о том, насколько он грязен.

— Сэр Пьер видит мир иначе, чем мы, — девушка рассмеялась ласковым, золотым смехом. — Мама, можно он увидит свои руки так, как мы?

Беловолосая женщина улыбнулась и кивнула, и взгляд ее, заметил Лавеллер, был полон той же доброты и жалости, что была в глазах девушки, когда она впервые на него посмотрела.

Девушка слегка коснулась глаз Питера и взяла его ладони в свои — они теперь были белые, изящные, чистые и даже красивые.

Он с огромным трудом подавил удивление, поклонился, взял в свою руку изящные пальцы дамы и поднес их к губам.

Она позвонила в серебряный колокольчик. Сквозь розы прошли два высоких человека в ливреях, приняли у Лавеллера его шинель. За ними последовали четыре негритенка в алой, вышитой золотом одежде. Они принесли серебряные тарелки — мясо, белый хлеб, пирожные, фрукты — и вино в высоких хрустальных флаконах; все это чуть не свело Питера с ума.

Лавеллер вспомнил, как он голоден. Он не удержал в памяти подробностей этого пира. Помнил только, что был счастлив больше, чем когда-либо за свои двадцать пять лет.

Мать говорила мало, но мадемуазель Люси и Питер Лавеллер болтали и смеялись, как дети. Они нравились друг другу и упивались друг другом.

И в сердце Лавеллера росло восхищение этой девушкой, встреча с которой была так удивительна. Сердце, казалось, не может вместить его радость. А глаза девушки, когда они останавливались на нем, становились все мягче, все нежнее, они полны были обещанием счастья, а гордое лицо под белоснежными волосами наполнилось бесконечной мягкостью, как лицо мадонны.

Наконец мадемуазель де Токелен, подняв голову и встретив в очередной раз его взгляд, вспыхнула, опустила длинные ресницы и очи долу; потом снова храбро вскинула глаза.

— Ты довольна, мама? — серьезно спросила она.

— Да, дочь моя, я довольна, — улыбаясь, ответила та.

И тут произошло невероятное, ужасное — похожее на руку гориллы, протянувшуюся к груди девственницы, на вопль из глубин ада в разгар ангельских песнопений.

Справа, среди роз, замелькал свет — судорожный порывистый свет, он разгорался и гас, разгорался и гас… И две фигуры… Одна обнимала другую рукой за шею; они наклонились, казалось, выделывая уродливые пируэты, стараясь вырваться, побежать вперед, вернуться… — они танцевали!

Танцующие мертвецы!

Мир, где люди ищут и не находят отдыха и сна, где даже мертвые не заслужили света и покоя, но должны танцевать под аккомпанемент осветительных снарядов.

Он застонал, вскочил на ноги, он дрожал каждым нервом. Девушка и женщина проследили за его смятенным взором, посмотрели на него глазами, полными жалости и слез.

— Успокойтесь, — сказала девушка. — Успокойтесь. Садитесь, там ничего нет!

И снова коснулась она его век, и мертвенный свет и пляшущие мертвецы исчезли. Но теперь Лавеллер понял. В его сознание устремился поток памяти — памяти о грязи, о вони, о яростных убийственных звуках, о жестокости, страхе и ненависти; памяти о разорванных людях и искалеченных мертвецах; памяти о том, откуда он пришел, — о траншее.

Траншея! Он уснул, и все это только сон! Он уснул на посту! Товарищи доверили ему, а он уснул! А эти две ужасные фигуры среди роз — это два шотландца, явившиеся напомнить ему о воинском долге, они пришли за ним. Он должен проснуться! Должен!

Он отчаянно попытался вырваться из этого иллюзорного сада, вернуться в родной дьявольский мир, который этот час очарования затуманил в его сознании… А женщина и девушка смотрели на него — все с той же бесконечной жалостью, со слезами на глазах.

— Траншея! — выдохнул Лавеллер. — Боже, разбуди меня! Я должен вернуться! О Боже, позволь мне проснуться! Я должен!

— Значит, я только сон?

Это голос мадемуазель Люси, слегка жалобный, слегка удивленный.

— Я должен вернуться, — простонал он, хотя сердце от ее вопроса просто замерло в груди. — Позвольте мне проснуться!

— Я — сон? — Теперь в ее голосе звучал гнев. Мадемуазель вплотную придвинулась к нему. — Я не реальна?

Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно ущипнула его над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер пострадавшее место.

— Вы думаете, я сон? — спросила она и, подняв руки, прижала ладони к его вискам, притянув к себе его голову так, что его глаза смотрели прямо в ее.

Лавеллер тонул в их густой глубине, и по-прежнему не ощущал сердца, и мозг его плыл куда-то в тумане… Ее теплое сладкое дыхание касалось его щек. Что бы это ни было, где бы он ни был — она не сон!

— Но я должен вернуться назад, в траншею! — Солдат, сидевший в нем, продолжал цепляться за свой долг…

— Сын мой, — негромко произнесла мать, — сын мой, вы в траншее.

Лавеллер изумленно смотрел на нее взглядом одураченного ребенка. Она улыбнулась.

— Не бойтесь, — сказала она. — Все в порядке. Вы в вашей траншее, но в другом времени. За два века от нас — по вашему летоисчислению. Мы тоже так считали когда-то…

Холодок пробежал по его телу. Кто-то сошел с ума? Они или он? Рука его случайно коснулась теплого плеча; это его чуть-чуть успокоило.

— А вы? — наконец спросил он.

Он заметил, что женщины переглянулись, и мать в ответ на невысказанный вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в свои нежные руки, снова взглянула ему в глаза.

— А мы… — мягко сказала она, — мы были… — тут она заколебалась… — вы называете это… Мы были мертвыми… для вашего мира. Это было двести лет назад.

Но прежде чем она произнесла это, Лавеллер понял, что именно происходит. На мгновение он почувствовал во всем теле ледяной холод, который тут же исчез, исчез, как изморозь под палящим солнцем. Если это реальность, правда — значит, смерти не существует! А это правда!

Это правда! Он был полон уверенности, у него не осталось даже тени сомнения, — но, может быть, это его страстное желание верить стало причиной такой убежденности?

Он посмотрел на шато. Конечно! Именно его руины вырывали из темноты вспышки осветительных снарядов, именно в его подвалах он хотел уснуть. Смерть — о, глупые, трусливые люди! — и это смерть? Это солнечное чудо, полное мира и красоты — это смерть?

И эта удивительная девушка, чьи карие глаза смеются в лад его самым сердечным желаниям! Смерть? Он чуть не расхохотался.

Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен вернуться, вернуться в грязную траншею и открыть остальным великую истину, которую он только что обнаружил. Он похож на посланца погибающего племени, случайно разгадавшего сокровенную тайну: и теперь их лишенный надежды, трижды оплаканный мир вновь начинает играть всеми красками жизни. Больше не нужно бояться глупых снарядов, сжигающего огня, жалящих пуль, сверкающей стали. Какое они имеют значение, когда это — это — истина? Он должен вернуться и все рассказать. Даже эти два несчастных шотландца успокоятся на своей проволоке, когда он шепнет им… то, что узнал.

Он был возбужден, полон радостью, вознесен до небес, — полубог, носитель истины, которая освободит одолеваемый демонами мир от всяческой нечисти; новый Прометей, который подарит людям более драгоценное пламя, чем его мифологический предшественник.

— Я должен вернуться! — воскликнул он. — Должен рассказать людям о том, что мне открылось! Как мне попасть туда?

Но в этот миг чело его омрачилось тенью сомнения.

— Но они не поверят, — прошептал он. — Нет, мне нужно доказательство. Я должен принести что-нибудь, чтобы они поверили…

Леди Токелен улыбнулась. Взяла со стола маленький нож и срезала букет роз. Аккуратно вложила ему в руку.

Прежде чем он сжал стебли, девушка перехватила цветы.

— Подождите, — прошептала она. — Я дам вам другое послание.

На столе вдруг появились перо и чернила, и Питер удивился, откуда они взялись? Впрочем, что значит среди такого количества чудес еще одно маленькое чудо?

В руке мадемуазель Люси возник и листок бумаги. Она склонила головку и принялась писать; потом подула на бумагу, помахала ею в воздухе, чтобы просушить; вздохнула, улыбнулась Питеру и обмотала послание вокруг стеблей роз. Положила на стол и взмахнула рукой, словно фея.

— Ваш плащ, — сказала она. — Он вам понадобится. Теперь вам пора вернуться в траншею.

Она помогла ему одеться. Она улыбалась, но в ее больших карих глазах стояли слезы, рот, напоминающий розу, горестно искривился.

Теперь встала старшая женщина, снова протянула руку. Лавеллер склонился и поцеловал ее.

— Мы будем ждать вас, сын мой, — негромко сказала она. — Возвращайтесь, когда настанет час.

Он протянул руку за розами с обернутой вокруг стеблей бумагой. Девушка опередила его, взяла букет, подала ему.

— Вы не должны читать, пока не уйдете, — сказала она. И снова розовое пламя вспыхнуло на нежных щеках.

Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту, где недавно встретились. Там они остановились, внимательно глядя друг на друга. И еще одно чудо произошло с Питером Лавеллером и потребовало, чтобы Питер в нем признался.

— Я люблю вас! — прошептал Питер — такой живой — так давно умершей мадемуазель де Токелен.

Она вздохнула и бросилась в его объятия.

— О, я знаю! — воскликнула она. — Дорогой, я знаю… — Я так боялась, что ты уйдешь, не сказав мне об этом.

Она подняла свои сладкие губы, прижала их к его губам; страстно откинулась назад.

— Я полюбила тебя сразу, как только увидела здесь, — сказала она, — с первого взгляда. Я буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти, любимый. Но подожди…

Он почувствовал, как рука ее пробралась в карман его рубашки, что-то прижала к сердцу.

— Возьми это, — сказала она. — И помни: я жду. Я обещаю ждать тебя вечно. Я, Люси де Токелен…

В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в грязной военной траншее, но в ушах его еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки. Рядом стоят и смотрят на него три человека.

У одного из них в руке часы. Это хирург. Зачем он глядит на циферблат? Неужели Питер так долго отсутствовал?

И тут Питер вспоминает, какое он принес известие! Усталость его как рукой сняло, он чувствовал себя преображенным, торжествующим; душа его пела гимны. Забыв о дисциплине и об уставе, он устремился к хирургу и двум офицерам.

— Смерти нет! — воскликнул он. — Мы должны сообщить об этом по линии — немедленно! Немедленно, понимаете? Скажите всем: у меня есть доказательство… того, что смерти нет!

Он запнулся и подавился своими словами. Трое переглянулись. Майор поднял электрический фонарик, посветил Питеру в лицо. Потом быстро встал между юношей и его оружием.

— Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам об этом поподробнее, — попросил он.

Они явно ему не верили. Ну, ничего, сейчас он им расскажет! Они узнают!

И Питер рассказал им о своем путешествии, опустив только то, что произошло между ним и мадемуазель: ведь это, в конце концов, их личное дело. Они серьезно и молча слушали. Тревога в глазах майора усиливалась.

— И тогда — я вернулся, вернулся быстро, как мог, чтобы помочь нам всем, забыть все это, — рука его взметнулась в жесте отвращения, — потому что все это неважно. Когда мы умираем, жизнь продолжается! Когда мы умираем, начинается истинная, прекрасная жизнь!

На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.

— Отличный пример! Лучше, чем я надеялся! — сказал он майору. — Замечательная штука — человеческое воображение!

В голосе его звучало благоговение.

Воображение? Питер был поражен и возмущен до глубины души.

Они ему не верят! Он им сейчас покажет!

— Но у меня есть доказательство! — воскликнул он.

Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его нащупали клочок бумаги. Ага, сейчас он им покажет!

Он вытащил цветы и протянул им.

— Смотрите! — Голос его звучал торжественной трубой.

Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему они смотрят ему в лицо, а не на то, что он им показывает? Он сам взглянул на букет, потом недоверчиво поднес его к своим глазам, и вселенная будто перевернулась, а сердце перестало биться. Потому что в руке своей он обнаружил не те свежие и ароматные розы, что срезала для него в саду мать кареглазой мадемуазель.

Нет — пучок искусственных цветов, грязных, рваных, потрепанных, выцветших, старых!

Оцепенение охватило Питера.

Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора, чье лицо стало теперь не только тревожным, но и строгим.

— Что это значит? — прошептал Питер.

Неужели это был сон? Нет и не было прекрасной Люси, — неужели она лишь порождение его сознания? Нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?

Ученый сделал шаг вперед, вытащил из его разжавшихся пальцев фальшивый букетик. Бумага соскользнула, осталась в руке Питера.

— Вы, несомненно, имеете право узнать, что именно с вами произошло, — вежливый, интеллигентный голос едва пробивался сквозь его оцепеневший слух, — вы отлично себя проявили в нашем маленьком эксперименте. — Хирург весело рассмеялся.

Эксперимент? Эксперимент? Тупой яростный гнев загорелся в Питере. О чем говорит этот ученый болван?

(Продолжение в комментариях)

Посвящается Огюсту Вилье де Лиль-Адану

— Я думала, русские похожи на медведей,— сказала Изабелла,— Но ты похож скорее на девочку.

Так оно и было. В свои пятнадцать лет Коля Ларионов был красив — но это была, нежная, почти девичья красота.

Большие, всегда немного влажные глаза, глубокие и тёмные, словно карельские озёра. Артистично-беспорядочные кудри падали на белый воротник. Тело пока было нескладным, руки слишком длинными, — поэтому лучше всего он выглядел за работой или в движении. Коля ходил быстро и бесшумно, как ночная рысь, а тонкие, музыкальные пальцы с удивительной сноровкой мяли глину, резали из дерева и грунтовали холсты.

А когда он рисовал, то даже Изабелле становилось не по себе. Прищуренные глаза вдруг обретали то благородство, какое мы видим в миндалевидных глазах египетских росписей, рот застывал в лёгкой вольтеровской усмешке, а рука с карандашом двигалась с ловкостью руки фехтовальщика.

Он редко переходил к краскам, а для практики выбирал карандаш и бумагу. Несколько минут работы — и вот сквозь едва заметный геометрический набросок проступили уверенно очерченные контуры. Начинается штриховка и модель вдруг обретает объём, буквально выпирает из белого поля. Предметы и цветы натюрморта на его рисунках врезались в память сильнее, чем довольно обычная исходная композиция, а тело натурщицы становилось из обычной голой женщины настоящим предметом искусства, объёмным и желанным.

Отец Изабеллы, преподаватель Гастон Лефевр, чьи картины вышли из моды ещё лет десять назад, говорил, что юный Ларионов — лучший рисовальщик во всей Академии Жюлиана. Да, здесь занимаются недурные художники, некоторые неплохо пишут красками. Но это художники-любители, их много. А рисовальщик — великая редкость.

— Гёте говорил, что рисовальщиков-дилетантов не бывает,— рассуждал Гастон Лефевр,— Я учился, я преподаю и я знаю — это тысячу раз так! Посмотри на любую картину опытным глазом — и ты увидишь, насколько хорошо художник увидел то, что рисует. Зрение и навык не спрячешь за новейшими красками, дилетантизм формы будет вопить из-под мазков, как недорезанная свинья. А у Ларионова формы поют соловьями. Этот русский мальчик последний отблеск уходящего солнца. Да, ему надо учиться, но здесь его учить некому. Может быть у него дома, в снегах России и уцелело несколько учителей, которые знают, что делать с такими талантами. Сегодня в Париже, легче найти японский эстамп, бирманский опиум или кокотку-китаянку, чем рисовальщика с достаточным мастерством, чтобы полвека назад его приняли в мастерскую Давида. Я не говорю о виртуозах уровня великого Энгра, нет! Даже рядовые рисовальщики, что состояли у Давида в простых подмастерьях и писали третьестепенные фигуры, пропали, словно дронт или бескрылая гагарка. Каждый шалопай с набережной, кто ещё не заложил свой мольберт, чтобы купить бутыль абсента, мнит себя Доре или Мане, только ещё цветастей и вульгарней, но великий Давид не взял бы их даже в натурщики. Ларионов — посланец из прошлого и вот увидишь, он достигнет славы. Этот русский мальчик делает то, что завещал великий Энгр — рисует линии, как можно больше, по памяти или с натуры...

Изабелла была равнодушна к мастерству художников. Она видела их слишком часто. Но ей тоже было неловко наблюдать за Ларионовым. Стоило увидеть его за рисованием — и перед глазами всё плыло, а в голову словно наливали тёплое шампанское.

Но сейчас, на заднем крыльце особняка, стиснутого путаными постройками Монмартра, Коля Ларионов казался почти безопасным. Он не мог двинуться, не мог рисовать и был вынужден отвечать на вопросы. Изабелла любила этот сладкий привкус власти над мужчиной, пусть даже и совсем юным.

Над их головой горело огромное, во всю стену окно студии. Там шумели голоса и звенели бокалы. Был открытый вечер и в мастерской, среди пропахших красками, табаком, скипидаром ковров и драпировок, выставили все на что-то годное картины учеников. Ловкий господин Жюлиан пригласил всех фабрикантов и брокеров, у кого водятся деньги и было желание блеснуть принадлежностью к высокому искусству.

Изабелла не видела каталог, но уверена, что среди картин найдётся и три-четыре работы Ларионова. Конечно, карандашные наброски покупают неохотно. Но если его попросить, Коля может поработать и красками, — даже для великих рисовальщиков деньги лишними не бывают.

— Я рад, что смог... изменить ваше мнение о моей стране,— произнёс Ларионов и сглотнул.

Изабелла была на четыре года старше и на голову выше мальчика. Для верности она встала на верхнюю ступеньку.

— Так что вы мне хотели сказать?

— Ничего.

— Ничего?

— Да, ничего. Я хотел сделать вам прощальный подарок.

— Прощальный? Вы решили, что наша академия вам не подходит?

— После смерти моей любезной сестры Веры,— произнёс Ларионов,— выяснилось, что граф д'Атоль... не успел оформить брак. К сожалению, у меня теперь нет возможности платить за обучение. Мне придётся покинуть студию и покинуть Париж.

Голос дрожал, но лицо оставалось холодным и спокойным, словно маска из слоновой кости. Глаза смотрели ей в глаза, чёрные и неподвижные, как прицел артиллериста.

— Вы могли бы продавать картины...— сказала Изабелла.

— Эти деньги уже вышли.

— Вот как?

— Возьмите!

Он протянул руку. В ладонь Изабеллы упало что-то холодное.

Девушка шагнула вперёд, в полосу света от большого окна. На ладони лежал бронзовый медальон с её портретом — миниатюрной, тщательно выписанное головкой.

Он настолько точно уловил черты лица и обычное выражение, что Изабелле стало не по себе. Миниатюрный портрет был не просто похож — он был похож на неё ещё больше, чем отражение в зеркале.

Она всё ещё рассматривала портрет, когда услышала, что шаги удаляются. Вымощенная камнем дорожка зашелестела под подошвами. Тонкая рука потянула за железные прутья калитки.

Коля уже сделал шаг на улицу, когда что-то ударило его в спину. Удар был лёгкий, словно в него врезался замечтавшийся шмель.

Ларионов обернулся. Изабелла стояла на прежнем месте и насмешливо улыбалось. А возле его ног на садовой дорожке блестел одинокой звёздочкой брошенный медальон.

— У вас, похоже, не только талант художника,— холодно произнесла Изабелла,— Вы не обделены задатками актёра. Сыграли вы неплохо. Жаль только, что это сплошная ложь.

— О чём вы говорите?— пробормотал Ларионов.

— Господин Жюлиан был, конечно, обеспокоен вашим случаем и даже раздумывал, не обеспечить ли вам стипендию. Ну два дня назад всё решилось наилучшим для вас образом.

— Я ничего об этом не знаю.

— Об этом знаю даже я! Хватит фальшивых трагедий. Ваш следующий месяц уже оплачен. Можете и дальше чертить по бумаге!

— Я ничего не понимаю.

— А имя доктора Симона вам что-нибудь говорит?

— Я не знаю никакого доктора Симона!

— Тем не менее, именно такая подпись стоит на письме. Его принесли вчера вечером. Господин Жюлиан сказал отцу, что первый раз видит такой необычный способ платить за учёбу.

— Мне никто и ничего не сказал.

— Зачем говорить то, что и так всем известно?

— Я повторюсь — я не знаю никакого доктора Симона!

— О-ля-ля, в какие загадочные игры мы играем! Забирайте ваши подарки и катитесь к чертям. Мне, отцу и профессору Жюлиану всё равно, кто этот доктор Симон и почему он за вас платит. Я слышала, в самых лучших пансионах есть девушки, за содержание которых под видом дяди или дедушки платит их любовник — так почему бы какому-нибудь доктору Симону не оплатить обучение красавчика вроде вас? Прощайте, Ларионов. И подумайте, нет ли у вас таланта к театру!

∗ ∗ ∗

Ларионов шагал среди мельтешения огней Монмартра. На перекрёстке он собирался свернуть к пассажу Жоффруа — просто так, без особой цели. Но увидел огромное жёлтое окно студии на улице Вивьен и раздумал. Академия Жюлиана была теперь везде, на каждой улице, словно баррикады давно исчезнувших коммунаров.

Что-то задело его плечо. Коля не обратил внимания, только машинально отметил, что предмет лёгкий и деревянный, вроде трости. Он продолжал размышлять, когда предмет коснулся его во второй раз.

Ларионов обернулся. Позади него стоял человек в накидке, какие носят нарисованные испанцы. Из-под низко надвинутой шляпы была видна только рыжая, клочковатая борода с проблесками седины.

— Это вы — Николая Ларионов?— спросил незнакомец утробным голосом.

— Что вам угодно?

— Я предлагаю зайти в кафе,— незнакомец перешёл на русский,— На бульваре неудобно разговаривать. Пыль...— он зашёлся старческим кашлем.

Коля отступил на шаг.

— Кто вы такой?— спросил он, тоже по русски,— Мы знакомы?

Незнакомец вскинул голову. Из-под шляпы блеснули стёклышки очков.

— Мы пока не знакомы. Но ты мог слышать моё имя. Раньше, в академии. Меня обычно называют — доктор Симон.

∗ ∗ ∗

Дальше они разговаривали уже в кафе.

На мраморной крышке столика можно было различить следы букв. Они остались с тех пор, когда каменная плита служила чьим-то надгробием.

— И что вам от меня нужно?— спросил Коля.

— Мне было важно, чтобы ты остался в Париже. Скажи, ты читаешь книги?

— Какое это имеет значение?

— Хочу оценить твои способности.

— Да, конечно читаю.

— Какую книгу ты читаешь сейчас?

— «Латреамон». Её написал Эжен Сю. Вы знаете этого автора?

— Это хорошо,— доктор Симон опять погрузился в свои мысли.

— И что же вам от меня нужно?— снова нарушил молчание Ларионов.

Доктор Симон отпил кофе и только потом сказал:

— Я бы хотел помочь исполнить последнюю волю твоей покойной сестры.

Ларионову стало дурно. Он огляделся, словно искал хоть что-то надёжное.

— Вы знали мою сестру?— спросил после паузы Коля.

— Я знаю много разных вещей. А вот в живописи не силён. Скажи, тебе нравится в Академии?

— Нет, это отвратительно.

— Вот как... Тебе наскучила живопись?

— Там учат не рисовать, а весело проводить время,— произнёс Ларионов,— Никаких занятий, только голые натурщицы, — а женское тело рисовать никто толком не умеет. В мастерской постоянно смех, разговоры. Если пришли португальцы — работать совсем невозможно, они только и умеют, что хохотать.

— Ты бы хотел учиться в школе при настоящей Академии?

— Этого хотят все.

— ...Но не все к этому готовы. Знаешь, я думаю, ты мог бы попытаться пройти в школу при Академии. Деньги у тебя будут.

Коля помолчал, а потом спросил:

— Что я должен сделать?

— Мне надо, чтобы ты кое-что,— доктор Симон перегнулся через стол и обдал смрадным старческим дыханием,— как говорится, — изобразил!..

∗ ∗ ∗

Граф д'Атоль оказался человеком лет тридцати пяти, с бледным лицом и давно не стриженными волосами. На виске блестела седая прядь. Во время разговора он смотрел в одну точку, куда-то за левой плечо доктора Симона.

— Я больше не вижу её,— говорил граф,— Она подаёт мне знаки, но больше не появляетс. Чёрное платье за поворотом аллеи, слегка примятая постель наутро, её голос в гостиной. Когда я просыпаюсь с утра и вижу комнату, в которой мы провели столько времени, то мне кажется, что вот-вот, и она возникнет. Её запах, тепло её тела, отзвук её голоса по прежнему со мной.

— Она ждёт свидания с вами,— ответил доктор Симон, разглаживая бакенбарды,— Она не может вас забыть.

— Но вы же понимаете, что она умерла! Умерла шесть месяцев назад.

Доктор Симон мягко кивнул.

— Для известных мне искусств это не может быть преградой. Впрочем, вы уже имели честь убедиться в моих способностях.

— Да, я всё видел, видел... Правильно ли я понял, что вы собираетесь... вытащить Веру с того света?

— Вы можете назвать это так. Мы, в своём кругу, пользуемся другими терминами. Впрочем, это не важно, они на халдейском языке. Скажите, что стало с её фамильными драгоценностями?

— Я... положил их в её склеп. Прямо в изголовье. Я не мог их видеть и я не смог бы их увидеть на другой женщине. И я достаточно обеспечить, чтобы завещать всё, что подарил Вере, вечности....

Доктор Симон снова кивнул.

— Именно это её и не пускает. Освящённая земля. Вы же понимаете, церковь не одобряет подобное общение с духами...

— Меня не волнует, что одобряет церковь!

Доктор Симон улыбнулся.

— Возвращайтесь домой и попробуйте отдохнуть. Лучше — поспите. Это очень важно. И постарайтесь запомнить то, что присниться. Там могут содержаться ключи к вашей тайне.

Граф посмотрел на него остекленевшими глазами, потом молча кивнул, поднялся, опираясь на трость, и заковылял к выходу. Он нёс трость, как шпагу, задевал стулья, — и не обращал на это внимания.

— Ну, как он тебе?— спросил доктор Симон у Ларионова.

Коля весь разговор просидел в дальнем углу, почти сливаясь с тенями.

— Лицо характерное....— произнёс художник,— Вы хотите, чтобы я его нарисовал?

— Нет, не стоит. Таких, как он, я и так узнаю с первого взгляда...

∗ ∗ ∗

На кладбище Батиньоль моросил мелкий дождь. Каменный лес крестов и надгробий был похож на мутную фотографию.

Подошвы ступали по блестящей от влаги каменной дорожке. Граф был одет точно так же, как в кафе, и казалось, не замечал дождя. Доктор Симон шагал следом за ним, с фонарём в правой руке, так, что по земле ползли длинные тени. Он закутался в коричневый плащ и теперь был ещё больше похож на тюк соломы.

Граф остановился перед склепом и коснулся дверных створок, украшенных потемневшим от времени фамильным гербом. Склеп был приземистый, из старых кирпичей с зелёными пятнами мха.

— Открывайте,— прохрипел доктор Симон,— открывайте, она ждёт!

Граф достал ключ. Ключ был огромный, тяжёлый, чёрный от времени. Видимо, род д'Атоль восходил к той эпохе, когда даже ключи делали такими, чтобы ими можно было убивать.

Они спустились по стёртым ступенькам. К запаху земли и сырости примешался тонкий аромат духов.

Внизу склеп был намного просторней, чем казался снаружи. Кирпичный коридор, арочные проёмы. Все, кроме последнего, уже замурованы.

Граф остановился.

— Она там,— прошептал он,— Её тело там. Я отлично помню... Боже, я не могу войти туда! Не могу! Не могу.

Доктор Симон кивнул и поставил фонарь на пол.

— Вы войдёте туда один,— произнёс он,— Я буду снаружи. Заберите её украшение и выходите.

— И вы думаете, она придёт?

— Это так же верно, как то, что она вас любит! Древние были мудры, когда писали о великой силе, что скрыта в драгоценных камнях. Эта сила настолько тонкая и настолько неодолимая, что современная наука даже не решается к ней подступиться. Оставайтесь и ждите! Ждите!

Ноги шаркали вверх по ступенькам. Граф какое-то время стоял, глядя перед собой всё тем же потерянным взглядом. Потом отшвырнул трость, сдвинул засов и скрылся за дверью.

Спустя полминуты он показался наружу, сжимая покрытый лаком ларец. Пальцы дрожали, а глаза теперь прыгали.

— Но ты же лежишь там,— шептал он,— Я видел тебя только что... но это только тело, не больше, чем тело. Веры больше нет, почему же я её вижу? Куда ты ушла Вера? Почему возвращаешься? И почему никогда не вернёшься...

— Я рада вам видеть, граф,— произнёс голос со знакомым русским акцентом. Теперь он звучал немного ниже — видимо, сказалось долгое путешествие с того света. Но русский выговор был всё тот же и ни один француз не смог бы его подделать.

Граф поднял взгляд.

Вера стояла на лестнице, в ореоле серебристого дыма. Она была в том самом чёрном платье с белыми манжетами и воротником, лёгкий шарф украл её нежную, словно фарфоровую шею.. То самое платье, которое она надела тем вечером, когда они отправились в Оперу на прощальное выступление прославленной Марии-Фелиции Малибран...

— Вера?

— Я здесь?— тонкие губы разошлись в той самой, чарующей улыбке. Она шагнула вниз, на выможенный большими квадратными плитами пол. От неё ног тянулась огромная, до потолка, чёрная тень.

— Вера...— шептал граф,— Вера, ты вернулась.

Белые перчатки Веры словно полыхали в полумраке склепа. Тонкие пальцы легли на шкатулку.

Аромат знакомых духов наполнял коридор.

— Да, я вернулась. Неужели ты сам не видишь.

— Ты настоящая...— граф выпустил шкатулку и схватил рукой её запястье,— О Господи, Господи, ты настоящая. Из плоти и крови! Живая!

— Такая же живая, как ты,— ответили бледные губы.

Граф кивнул и задумался, не отпуская запястье.

— Но кто же тогда... там?

— Пойди и узнаешь,— был ответ.

Граф кивнул, шагнул назад, потом, спохватившись, отпустил запястье и снова повернулся к тяжёлой железной двери. Потянул её и вошёл.

Потревоженный гроб был на месте. Граф схватился за крышку — теперь она была в тысячу раз тяжелее — и столкнул её в сторону.

Гроб дохнул гнилой и сладкой сыростью. Вера Ларионова лежала там же, где он её оставил. На нежной коже щёк уже проступили алые пятна трупного разложения.

Граф не успел даже понять, как такое возможно. Он услышал за спиной сухой скрежет. Это вставал на место, осыпаясь ржавчиной, дверной засов.

∗ ∗ ∗

Коля Ларионов протолкнул засов до упора и похлопал в ладоши, стряхивая с перчаток коричневую ржавчину.

— Вы забыли, граф, что значит дарить,— произнёс он, склонившись к двери,— То, что подарено — уже не ваше...

— Вера!— раздался из-за двери глухой возглас.

— ...и после смерти той, кому вы их подарили, оно должно отойти к наследнику. Законному наследнику!

— Вера!— с той стороны двери раздался глухой удар.

Коля поднял шкатулку, взял в другую руку фонарь и зашагал вверх по ступенькам. Подол платья так и норовил угодить под ноги, но Ларионов справился.

Доктор Симон стоял снаружи, неподвижный и чёрный, похожий на одно из надгробий.

— Всё?— спросил он.

— Вера!— донеслось из-под земли. И снова отзвук глухого удара.

Доктор Симон улыбнулся и прикрыл за Ларионовым дверь. Ни голосов, ни ударов больше не было слышно.

— Давай сюда шкатулку!— шептал доктор,— Это она?

— Я вижу её первый раз в жизни.

Пальцы у Симона были ловкие и волосатые. Он схватил шкатулку, развернул к себе, потряс...

— Прекрасная работа, просто замечательная.

Он присел на ступенчатое основание соседнего надгробья и приподнял крышку шкатулки. На новеньком синем бархате сверкали камни браслетов и ожерелий.

Ларионов поставил перед ним фонарь и встал сбоку. Капли дождя щекотали его по щеке.

Доктор Симон не замечал уже ничего в мире. Камни сверкали под волосатыми пальцами, словно сотни пленённых звёздочек. Его востороносая голова склонилась над распахнутой шкатулкой. Над высокими плечами, окружённый седыми прядями, — сухая, старческая шея с ложбинкой.

Настоящий — не такой, как в Академии Жюлиана — художник знает анатомию. Там, под кожей, в ложбинке, где сплелись нервы, что идут вдоль позвоночника и спиной мозг переходит в головной — та самая единственная точка, где мозг не накрыт куполом черепа.

Ларинов смотрел во все глаза, а левой рукой, не глядя, стягивал перчатку.

В ладони лежал небольшой трофей из Академии Жюлиана. Небольшой ножик, каким режут холсты. Самое полезное, что он вынес из этого места.

Удар — одно простое движение, словно мазок наложить. Изящные руки Ларионова были достаточно сильны — ведь настоящие художники хорошо лепят.

Симон не смог даже вскрикнуть. Только захрипел, уже в агонии, и повалился боком на мокрый от дождя обелиск. Удар получился безукоризненным. Его бы взяли на выставку, если бы такие выставки проводились.

Медные буквы на граните обелиска, совершенно чёрные в наступавших пасмурных сумерках, сообщали об именах и заслугах покойного депутата Национальной Ассамблеи, чьё имя успели забыть даже наследники.

∗ ∗ ∗

Спустя две недели Николай Ларионов, только что зачисленный подмастерьем в римскую студию легендарного Генриха Семирадского, узнал из газеты, что один из сотрудников русского посольства опознал загадочного господина, чьё тело было найдено на кладбище Батиньоль. Покойный оказался некогда знаменитым петербургским фокусником-иллюзионистом Семёном Ксенофонтовичем Голубинским, выступавшим под именем доктор Симонелли.

Дотошный журналист напомнил, что тело нашли неподалёку от фамильного склепа графа д'Атоль, и что две недели назад сам граф пропал бесследно при самых загадочных обстоятельствах. Следствие пока не установило, есть ли какая-то связь между смертью русского иллюзиониста и исчезновением графа.

Ларионову хотелось верить, что и не установит.

Автор: Таинственный_Абрикос