Koldyr

Тетя Таня гремит кастрюлями, бубня под нос что-то недовольное. Седеющие лохмы выбились из-под косынки и болтаются будто ядовитые змеюки Медузы Горгоны из книжки про мифы. Старый серый халат протерся на локтях до дыр, а подол сплошь в жирных пятнах. В сковороде тяжело булькает что-то смутное и настолько неаппетитно пахнущее, что даже мухи брезгуют туда подлетать. Егорка сидит в углу, елозя по полу машинками и не рискуя лишний раз поднять глаза.

Это все началось, потому что мама захотела в Турцию. Кое-как они с папой наскребли себе на путевки, а Егорку решили сплавить к тете Тане. «Ты потом все равно еще слетаешь, у тебя вся жизнь впереди. Вырастешь, разбогатеешь, там будут тебе и Турция, и Франция, и даже Египет» — сказала мама.

— Иди ешь, — зовет тетя, брякая об стол ложкой.

Она мамина сестра, только поэтому Егорка оказался здесь. За всю жизнь тетю он видел всего два или три раза, когда забегала в гости, оказавшись неподалеку. Это было очень давно, еще когда она не испортилась. Когда у нее были муж и сын.

Егор устраивается на стуле и опускает ложку в тарелку, без восторга перемешивая лапшу с красноватой подливой. Тетя Таня живет в частном секторе на окраине города, у нее большой старый дом, где в каждую щель задувает холод, а за иконами на стенах шевелятся пауки. Тут дощатый пол, выкрашенный темно-бордовой краской, старая пыльная мебель и грязная ванна с облупившейся на дне эмалью. Зато простор — как на стадионе, Егорка с радостью бы гонял мячик по гулким комнатам, если бы тетя Таня не была такой строгой. Тут столько можно придумать, чтобы не скучать, но все под запретом. Разрешено только смирно сидеть в комнате или бегать по улице, но при этом не выходить за ограду.

Мама говорит, Таня стала такой после развода. Муж ушел к какой-то женщине, которую все называют непонятным словом на букву «ш». А потом еще у Тани сын попал под машину, и она вообще «слегка поехала», как говорит папа. Егорка не понимал, что это значит, пока в первый вечер после улета родителей она не сказала, что правительство вживит ему отслеживающий чип в день совершеннолетия, чтобы все о нем знать. Сказала, он будет роботом, но только не крутым из мультиков, а как бы пустоголовым работником. Что-то такое. Егорке всего шесть лет, но он сразу сообразил, что это и есть «слегка поехала».

Сейчас он жует горячую лапшу, а Таня спрашивает:

— Вкусно тебе, Егорушка?

На вкус блюдо не так ужасно, как на вид, поэтому он с чистой совестью кивает, и тетя тут же принимается объяснять:

— Это потому что все свое. Я лапшу сама делала, не покупала, понимаешь? В магазине сейчас все с добавками, потому что они хотят, чтобы мы отравились и загнулись, как крысы в подвале. А мы для них и есть крысы — продают нам всякую дрянь, а сами смотрят, как она действует. Если результаты хорошие — они такое себе делают, а если плохие, то только нам и поставляют. Понимаешь?

У Егора заячья губа и, говоря, тетя Таня не сводит с нее осуждающего взгляда, будто и в этом виноваты таинственные «они». У нее вытянутое лицо с шелушащейся кожей и вечно усталые глаза блекло-голубого цвета. Как кусочки льда в формочке из морозилки.

Мама говорит, Тане сорок лет. Значит, она совсем старенькая, и общих тем найти не получится. Даже если бы она не поехала. Наскоро впихнув в себя ужин, Егор собирает машинки и спешит в комнату, отведенную для него. Тут холодно и пусто, только узкая кровать с мягким матрасом в углу. Под ней можно прятаться и играть, тогда тетя Таня не донимает разговорами.

Родители в Турции уже пять дней, значит, прошло больше половины недели, и скоро все закончится. Сидя под кроватью, Егор загибает пальцы, чтобы посчитать оставшиеся дни. Получается два пальца. Завтра утром останется всего один. Выходит, нужно переночевать сегодня, а потом завтра, и после этого сразу приедут родители.

Когда на улице темнеет, тетя сажает Егорку в ванну, включает теплую воду и заставляет мыться, а потом гонит под одеяло. Он глядит, как она задергивает шторы, приговаривая:

— Чтобы никто не смотрел. Знаешь, что к каждому прикреплен специальный агент, чтоб следить? Даже к самым маленьким, таким, как ты. Они все записывают и отчитываются потом перед главными, и они все про нас знают. Ничего от них не утаить.

Она склоняется у кровати, тусклый свет лампочки над растрепанной головой кажется мягким догорающим пламенем. После захода солнца тетя всегда говорит больше, чем днем.

— Для нас все уже расписано. Как жить и как сдохнуть. Мы ничего не изменим, можно только терпеть и терпеть. Глупые ходят в храмы, хотя не ему молиться надо. Молиться вообще нет смысла, никого не уговоришь. Я вот сколько молилась, а никто не услышал. Никто не помог. Что тогда…

Громкий «ток!» прерывает речь — это в окно над кроватью что-то ударилось, будто брошенный наглой рукой камешек. Тетя Таня мгновенно замирает, белея как манная каша. Губы подергиваются, глаза уперлись в шторы.

— Ты слышал, Егорушка? — спрашивает она через минуту или две, по-прежнему не шевелясь.

— Слышал, тетя Таня.

Тишина в комнате такая зыбкая и осторожная, что все в груди невольно напрягается, будто вот-вот завоют сирены, загремят взрывы, и дом взлетит на воздух.

— А кто там? — спрашивает Егор, устав смотреть на неподвижную тетю.

— Там сыночек мой, Алешка.

Будь Егорка постарше, тактично промолчал бы, сделав выводы, но он еще даже в школу не пошел, поэтому вообще не знает слово «тактично».

— Тетя Таня, Алешка же умер.

Она наконец отводит глаза от штор, чтобы упереться в Егорку хмурым взглядом.

— Умер-то умер, — говорит, — но все равно иногда меня навещает.

— А так бывает?

— В нашем мире, Егорушка, как только не бывает. И лучше верить в то, во что другие не верят, потому что так ты всегда готов. Никто врасплох не застанет.

Наверное, надо «слегка поехать», чтобы понять, о чем она говорит.

Тетя Таня наклоняется ближе, лицо делается непривычно добрым и ласковым:

— Пообещаешь мне кое-что?

— Что?

— Будешь что-нибудь слышать или видеть — не вздумай открывать ночью окна и двери. А если и откроешь, никого не приглашай внутрь. Хорошо? А я тебе что угодно разрешать буду.

— Почему не приглашать?

— Потому что злой дух не может войти в дом, если его изнутри не пригласить. А если не войдет, то никому зла не сделает.

Мысленно сложив два и два, Егорка удивленно распахивает глаза:

— Это Алешка злой, что ли?

— Алешка, — кивает тетя Таня. — Давненько его не было. Это он тебя почувствовал, вот и явился. Ему надо занять физическое тело, чтобы меня убить.

— Как это?

— Так. Если пригласишь его, то выгонит твою душу прочь, а сам в твоем теле жить будет. И тогда до меня доберется и убьет.

— Зачем ему вас убивать?

Тетя Таня умолкает, отстраняясь. Взгляд теряется в прострации, пальцы нервно перебирают подол халата, обнажая тощие ноги, поросшие белесыми волосками. Так проходит несколько секунд, а потом в окно бьется другой камешек. Звук на этот раз четче и резче — точно не показалось.

— А знаешь, ты же маленький совсем, на тебя нельзя положиться, да? Я сама послежу.

Быстрым шагом тетя уходит из комнаты, чтобы вскоре вернуться со старым стулом. Деревянные ножки жалобно скрипят, когда она устраивается рядом с кроватью.

— Ты спи, Егорушка, ни о чем не волнуйся. Я буду рядом, поэтому ничего не случится.

Ойкнув, она подскакивает к выключателю. Лампочка гаснет, и в темноте снова слышно скрип ножек — тетя Таня вернулась на стул.

Егор сворачивается в клубок под одеялом, стараясь стать незаметнее. Глаза привыкают к темноте, и вот уже можно различить сгорбившийся силуэт на расстоянии вытянутой руки — Таня замерла будто восковая фигура из музея. Сипло раздается дыхание, частое и неровное. Спать, когда рядом кто-то вот так сопит, очень трудно, но ничего не поделать. Егорка отворачивается к стенке, поднимая глаза на шторы — с той стороны не слышно ни звука.

Мама говорит, Алешка был очень вредным, всюду лез и всем мешал. Говорит, вполне возможно, что именно из-за него муж тети Тани ушел из семьи. Нельзя, мол, с таким ребенком долго находиться, сразу выть хочется и на стену лезть. Значит, с Алешкой было бы очень интересно дружить, такие мальчишки всегда знают, где найти приключения. С Егоркой вот вообще никто не дружит из-за дурацкой заячьей губы. Во дворе все обходят его стороной и убегают, когда пытается приблизиться. Папа говорит, дети всегда жестокие.

∗ ∗ ∗

Егорка просыпается ранним утром, еще до рассвета. Темнота потихоньку блекнет, выдавая детали и подробности. Тетя Таня так и сидит на стуле, уронив подбородок на грудь. Руки лежат на коленях, опущенные веки беспокойно подрагивают. Сонно щурясь, Егор откидывает одеяло. Пока тетя не видит, можно хотя бы отодвинуть шторы и выглянуть на улицу. Проверить, правда ли там Алешка. Просто посмотреть никто не запрещал же.

Но когда Егорка тянется к шторе, тетя Таня тут как тут. Резко схватив его за запястье, она сжимает до боли и шипит:

— Куда полез? Я тебе что сказала?

— Никого не впускать, — испуганно скулит Егор.

— А ты что удумал?

— Просто посмотреть хотел!

Таня отпускает Егорку, и он нянчит руку на груди, чтобы боль поскорее отступила. Хочется плакать и звать маму, но она не услышит. Здесь даже соседи не услышат — дома в частном секторе стоят слишком далеко друг от друга, это тебе не квартиры в многоэтажке. Тут никто не поможет.

Тетя Таня не выглядит виноватой. Поджав губы, она осторожно озирается и прислушивается. Серый халат в потемках выделяется светлым пятном и напоминает призраков, сделанных из простыней, какими их рисуют в раскрасках. Отодвинувшись на кровати подальше, Егорка спрашивает:

— А Алешка правда был вредным?

— Кто тебе сказал? — хмурится тетя и, не дожидаясь ответа, бурчит: — Не вреднее других. Обычный он был.

— Тогда почему вы его боитесь?

— Ты кого угодно забоишься, если придет к тебе под окна убивать.

— Зачем Алешке вас убивать?

Егорка думает, что, как и в первый раз, тетя Таня пропустит этот вопрос мимо ушей, но она вдруг мрачно усмехается:

— Потому что если бы не я, он бы сейчас живой был.

— Это вы его убили? — тут же пугается Егор.

— Типун тебе на язык!

В рассеивающейся темноте лицо Тани бесцветно и бесформенно как кусок бетона, валяющийся на стройке. Когда она говорит, в уголках рта и глаз собираются сотни тонких морщинок:

— Но я, конечно, виновата.

— Правда?

— Знаешь, как он любил мармеладных змеев?

Этот вопрос звучит настолько неуместно и странно, что Егорка озадаченно вскидывает голову, совсем забыв про болящую руку:

— Змеев?

— Они у нас в ларьке через две улицы продавались по шестьдесят пять рублей за штуку. До сих пор продаются, наверное. Большие такие червяки из мармелада, разными цветами переливаются. На вкус как резина, которую в сироп макнули — гадость редкая.

Тетя Таня затихает, собирая разрозненные мысли. Взгляд мечется из одного угла комнаты в другой, а сальные пряди волос топорщатся в стороны как у заправской ведьмы.

— В тот день он уговорил меня купить такого, — шепчет она через несколько минут, когда Егорка успевает потерять надежду на продолжение. — Мы возвращались домой и встали на перекрестке. Ждали зеленый свет. И вот он изгалялся с этим змеем, ну вот прям назло как будто. Обслюнявит его всего, а потом крутит грязными руками, а потом знаешь что? Снова в рот, и все заново. Я ему давай про микробов объяснять, а он только смеется и снова в рот сует эту дрянь. Ну я и не выдержала, кто ж выдержит-то?

— Не выдержали? — Егорка нетерпеливо переминается на кровати. — Стукнули его?

— Глупости! Я никогда его не била, я хорошая мать! А в тот раз… Выдернула я этого проклятого змея, да и выбросила. И получилось так, что прям на дорогу выбросила. А этот дурачок тут же за своим змеем и метнулся, а зеленый-то еще не загорелся. Там машина эта большая, синяя… Как тормоза визжали, оглохнуть можно было. А я… Я…

Тетя Таня прижимает руки к лицу, не давая себе расплакаться. Грудь ходит ходуном, вздувшиеся жилки на висках пульсируют, будто готовы вот-вот лопнуть. Откуда-то издалека, со стороны дороги, слышится приглушенный автомобильный гудок. Как чья-то злая насмешка.

Темнота совсем уходит, уступая утру, когда Таня опускает руки. Лицо ничего не выражает, только кожа кажется помятой и изношенной, а губы искусаны до крови.

— Поэтому он думает, что я во всем виновата. И хочет отомстить. Я не сразу поняла, что это он, когда заметила впервые после… той аварии. Увидела под окнами что-то непонятное, что-то такое почти незаметное. Другой ничего не понял бы. Но материнское сердце не обманешь, я сына в любом обличье узнаю. Он не появляется, когда я одна. Приходит только если в доме кто-то есть. Ему надо забраться в чье-то тело, а там пиши пропало. Мне не спастись.

Тетя Таня поднимается со стула, приглаживая волосы.

— Поэтому, Егорушка, подумай в следующий раз, кода к окну полезешь. Меня тебе не жалко, а за себя стоило бы бояться. Хотя…

— Что «хотя»?

— Быть может, оно и лучше — сгинуть маленьким? Навсегда остаться ребенком. Вы все так хотите повзрослеть, потому что вам всегда все запрещают. Хотите вырасти, чтобы все было можно. И действительно, Егорушка, однажды ты проснешься взрослым, и тебе все будет можно. Только ничего не захочется.

∗ ∗ ∗

Днем, памятуя обещание тети Тани разрешать что угодно, Егорка вытаскивает из-под кровати резиновый мячик и выбегает в гостиную. Пока наметанный глаз выбирает лучшую стену для мысленного обозначения футбольных ворот, над головой громогласно раздается:

— Это еще что такое?

Не спавшая всю ночь, тетя выглядит постаревшей на десяток лет. И еще более грозной, чем обычно.

— Вы же сказали, все разрешите, — мямлит Егорка, пряча мяч за спину.

— Ну не в футбол же по дому играть! Ты мне все обои испохабишь, кто потом переклеивать будет? Мать твоя? Или, может, сам возьмешься?

— Я не умею…

— Да что ты говоришь! Тогда чтоб я твой мячик больше не видела, понял? Вон пульт от телевизора, смотри сегодня любой канал, хоть перестрелки свои, хоть монстров идиотских. И чтоб я тебя не слышала.

Вжавшись в диван, Егорка часами напролет клацает по кнопкам пульта и наблюдает за мающейся тетей Таней. Она занимается делами по дому, сутулясь и потирая глаза, то и дело слышно негромкие ругательства. В обед заставляет Егорку проглотить порцию недоваренной гречки без ничего, а потом уходит к себе в спальню, чтобы отдохнуть, но через пятнадцать минут выползает, шаркая мозолистыми ступнями по полу.

— Не могу днем спать, — поясняет, поймав непонимающий взгляд племянника. — Я и ночью-то не всегда хорошо засыпаю, а при свете так вообще. Поскорей бы твои родители вернулись, да?

Таня уходит в кухню, а Егор продолжает нажимать кнопки, не глядя на моргающий экран телевизора. Мячик валяется в углу и, кажется, тоже потихоньку ненавидит тетю. Но в одном с ней нельзя не согласиться: поскорей бы родители вернулись. По груди растекается приятное ощущение тепла и радости от мысли, что это случится уже завтра.

После ужина тетя Таня не заставляет Егорку мыться. Она выплевывает «марш в койку» и снова тащит стул к его кровати. Значит, остались силы на еще одну бессонную ночь.

— Знаешь, Егорушка, — говорит она в темноте, когда он отворачивается к стенке. — Все кончается когда-нибудь. Видишь, вот и наши с тобой мучения тоже почти все. Недолго осталось. В следующий раз проси родителей, чтобы к кому другому тебя спихнули. А то нарожают выродков, а невинные должны страдать. Правительство поощряет нищету плодиться, а мне потом приходится не спать, чтобы кто-то ночью окно не открыл. Чем я заслужила? Я хочу спокойно жить, а не…

Егорка зажимает уши, не в силах больше терпеть малоприятный поток слов. Завтра утром приедут родители — это совсем скоро. И одновременно почти никогда.

∗ ∗ ∗

Ночью звонкий одиночный удар камешком по стеклу в один миг прогоняет сон. Тяжело дыша, Егор часто моргает, натягивая одеяло до подбородка. Взгляд различает в темноте поникший силуэт на стуле, больше ничего.

— Тетя Таня! — зовет Егорка хриплым шепотом.

Молчит. Значит, все-таки заснула.

Тишина давит со всех сторон, ни единый шорох ее не разбавляет. Все еще боясь пошевелиться, Егор глядит на задернутые шторы. Они такие плотные, что и днем-то ничего не пропускают, а сейчас вовсе надежнее каменной стенки — никак не разгадать, что по ту сторону. И как выглядит тот, кто бросает в окно камни. Можно только кутаться в одеяло рядом с уснувшей тетей Таней и прикидываться спящим до самого рассвета, чтобы ничем себя не выдать. Интересно, это больно, когда душу выгоняют из тела?

Дыхание сбивается от неожиданной идеи — а вдруг с Алешкой можно договориться? Быть может, они смогут делить одно тело вместе? Можно ведь что-нибудь придумать, рассчитать время пополам, пусть у каждого будут свои дни. Они же оба хотят плохого тете Тане, как тут не прийти к согласию? Егорка даже улыбается от предвкушения: наконец-то появится лучший друг! Друг, которому плевать на заячью губу или еще какие-нибудь глупости. Это же все неважно, когда у вас одно тело на двоих!

Осторожно косясь в сторону неподвижной тети Тани, он откидывает одеяло и хватается за штору. В щель проливается холодный свет полумесяца. Сквозь стекло видно кусочек звездного неба и покачивающиеся от ветерка ветки одичавшей яблоньки в палисаднике.

Стараясь не издать ни единого звука, Егор забирается на широкий подоконник. Здесь обзор больше — соседские дома, забор, кусты под окном. И что-то мельтешит там, в запущенных зарослях, среди сорняков и густой травы. Что-то черное скользит меж ветвей, то и дело теряясь в темноте. Быть может, это бездомный кот или просто игра воображения. А может, в самом деле Алешка вернулся с того света и поджидает удобного случая. Тут только один способ узнать наверняка.

Дрожащими от волнения руками Егорка поворачивает ручку. Окно приоткрывается, внутрь прохладным потоком устремляется ночной августовский воздух. Стул в комнате тут же скрипит — тетя Таня вскидывает голову, спросонья еще ни в чем не разобравшись. Есть всего несколько секунд.

Егор высовывает голову наружу и выдыхает:

— Алешка, заходи!

Блуждающая в зарослях тень с готовностью прыгает к нему.

∗ ∗ ∗

Когда родители стучатся на следующее утро, дверь им открывает Егорка. Вдоволь наобнимавшись с сыном и умильно наохавшись, загоревшая мама выпрямляется и с недоумением осматривается:

— А где тетя Таня?

Егор молчит, странно улыбаясь.

— Таня! — зовет мама, стряхивая с ног туфли и ступая в дом.

Слышно, как она обходит все комнаты, бормоча что-то под нос, а потом возвращается в прихожую:

— Она тебя совсем одного оставила, что ли?

— Все хозяйство на ребенке, вот какой самостоятельный! — смеется папа, но в глазах видно только тревогу. — Ты же ничего не натворил?

Ответить Егор не успевает — дверь со скрипом отворяется, и на пороге замирает тетя Таня:

— О, вернулись уже? Я думала, позже будете.

— Ты где была? — набрасывается мама. — Мальчику всего шесть лет, один в большом доме!

— Да я же недалеко, в магазин ходила! — Тетя машет шуршащим пакетом. — Буквально минут пятнадцать не было, что ты сразу скандалишь?

— Ничего я не скандалю, просто можно было же хоть записку оставить, — отвечает мама. — У тебя все не как у людей.

Отец закатывает глаза:

— Ну хватит уже, все живые же. Сына, ты хорошо себя вел?

— Да! А можно мне теперь почаще здесь гостить?

Родители с удивлением переглядываются. После долгой заминки мама скрещивает руки на груди и осторожно тянет:

— Ну не знаю, если тетя Таня сама не против...

— Как же мне быть против? — улыбается Таня, доставая из пакета большого мармеладного змея. — Мы с Егоркой теперь лучшие друзья, пусть хоть насовсем у меня поселится!

И, щурясь от удовольствия, она откусывает змею голову.

Автор: Игорь Шанин

Автор: Б. Понаморев

Слава остановил автомобиль на обочине возле опушки леса и заглушил мотор.

— А теперь осталось пройти триста метров, — сказал он, вынимая ключ из замка зажигания.

Андрей вышел из машины и вдохнул ноябрьский воздух. Он ничем не пах, и это было приятно после неестественного ванильного ароматизатора, наполнявшего своими парами салон автомобиля. Поздняя осень была загадочна. Природа затихла; не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. На деревьях не оставалось уже ни одного листка. Серебристый «опель» выделялся светлым пятном на фоне темно-ржавой павшей листвы.

— Куда теперь? — спросил Саша, выходя из машины и придерживая дверь для Оли.

— Сюда, — сказал Слава, сверяясь с картой на телефоне. — Пойдемте.

Лес оказался совсем не густым; идти по нему напрямик, даже без тропинки, было несложно. Под ногами грустно и тихо шелестели листья, словно вздыхая о своей беззаботной, оставшейся позади летней жизни. Черные, обнаженные ноябрем, ветви деревьев казались прожилками на серых облаках неба. Здесь, в лесу, начинал чувствоваться запах осени, пряный, густой аромат листвы, упавшей на влажную от дождей почву.

«Листва и почва, — подумал Андрей. — Листва падает на почву, и вот из увядания рождается странный запах мрачного калининградского ноября, месяца без солнца и снега. А затем листья смешаются с землей, станут перегноем, на котором появится что-то еще… Но пока — только этот запах…»

Эта поездка получилась совершенно неожиданно. Внезапно из Петербурга написал Саша: Андрей, привет, давно не виделись, мы с Олей прилетаем в Калининград на четыре дня, хорошо бы встретиться. Звонок: алло, Андрей, привет, вот, мы прилетели, уже побывали на море и прошлись по музеям, у тебя нет возможности показать нам что-нибудь старое, немецкое и необычное? И вот рука уже набирает телефонный номер друга: Слава, здравствуй,ко мне тут друзья из Петербурга прилетели, у тебя никакой поездки в область на объекты не намечается?...

«Объекты» — так собирательно Слава называл всё то, что осталось здесь, в области, от прошлой, довоенной эпохи: немецкие дома, заброшенные усадьбы, полуразвалившиеся кирхи, закрывшиеся заводы, редкие остатки бетонных дотов и всё-всё остальное. Если Андрей был теоретиком калининградского краеведения, способным без малейшей запинки рассказать историю строительства мощной тевтонской крепости Бальга начиная с самого 1239 года, то Слава, в противоположность ему, являлся сугубо практиком, побывавшим почти на каждом заброшенном объекте области и знающим, что в лесок к югу от той же Бальги лучше не ходить (его знакомый, занимавшийся «черной археологией», как-то совершенно случайно прогулялся там с металлоискателем и лопатой, после чего заявил, что там старых мин больше, чем янтаря на пляже). Впрочем, сегодня до крепости путешественники могли и не успеть добраться: ноябрьское солнце рано уходит за горизонт.

Ушаково, небольшой поселок неподалеку от залива, Саше и Оле понравился, хотя к руинам замка Бранденбург пройти не удалось.

— Когда это так разрушили? — спросил Саша, глядя на могучие, толщиной в метр остатки крепостных стен, отгороженные неприступным забором из сине-белого гофрированного железа. — В войну?

— Нет, — ответил Андрей. — В восемнадцатом веке.

— …а церковь? — спросила Оля, когда друзья поднялись на холм к руинам кирхи.

— А это уже в войну и после, — сказал Слава и, оглядев руины, добавил:— Да и сейчас местные на кирпичи помаленьку растаскивают.

Четверка вошла через бывшие ворота в башню кирхи — единственное, что от нее осталось. Несмотря на плачевное состояние, старая кирха все еще наводила на мысли о вечном. В какой-то степени это было похоже на исполненную смирения христианскую притчу: от темных исписанных вандалами стен и грязного усыпанного мусором пола взгляд входящего поднимался наверх, по стенам, к квадратику серого осеннего неба над головами. В углу справа, подобно витражу, мелко блестело битое стекло пивных бутылок.

— Какая красота! — восхитилась Оля, фотографируя стену башни. — А почему здесь не сделают музей?

Андрей с грустью вздохнул: трудно было объяснить за что так не повезло кирхе XIV века.

Выехав из Ушакова, Слава направил серебристый «опель» налево, на проселочную дорогу.

— Теперь к доту, — пояснил он, чуть притормаживая перед железнодорожным переездом. — Он тут неподалеку. Мои друзья-грибники рассказали, что недавно нашли в этих краях большой немецкий дот. Мол, побывай, не пожалеешь…

— …видите, здесь крупных деревьев нет? — прервал Слава размышления Андрея, показывая ладонью на кроны. Под ногами всё так же, ровно и мягко, тихо шелестели павшие листья. — Вот здесь, по этой линии, где мы идем. Похоже, раньше тут проходила дорога к доту. Заросла немного за семьдесят лет.

Триста метров по лесу оказались чуть длиннее, чем ожидалось. Уже серебристый «опель» пропал из виду, уже Андрей начал приглядываться к ориентирам, чтобы в случае чего найти обратную дорогу, как вдруг впереди появился просвет. Слава, шедший первым, издал довольный возглас.

— А вот и дот! — сказал он, перешагивая упавшее дерево, поросшее мхом и опятами.

Лес здесь уже заканчивался. Четверо путешественников оказались на вершине холма, с которого открывался вид на долину с тихой, неторопливо текущей речушкой. Дот был почти незаметен со всех сторон —небольшой бугорок на холме, весь заросший травой и щедро усыпанный листьями. Единственное, что выдавало его,— это тыльная бетонная стенка и узкий коридор, уходящий внутрь, точно в погреб.

— Обзор хороший, — сказал, оглядевшись, Слава. — И маскировка что надо. Отличное место для дота подобрали, всю долину можно оборонять. Можно было…

Андрей огляделся еще раз.Вокруг царила странная, почти неземная тишина. Деревья уходили в небо. Неслышно текла речка. Казалось, что всё замерло в этот ноябрьский день. Здесь совершенно не чувствовалось время:вершина холма казалась местом вне эпохи. Наверное, подумал Андрей, точно так же на этом самом месте в сорок четвертом стоял такой же двадцатипятилетний, как и он сам, немецкий лейтенант и смотрел на эту реку и осенний лес. Потом, в сорок пятом, тут стоял двадцатипятилетний советский лейтенант. А теперь уже нет ни того ни другого лейтенанта, а всё так же замер в безмолвии ноябрьский лес с черными ветвями, и несет свои воды мимо камышей речушка под серым небом… С одного из деревьев тяжело сорвалась большая ворона. Она неторопливо облетела вокруг четверых пришельцев и, сев на бетонную стенку, требовательно, громко каркнула. Андрей сунул руку в сумку и, отломив кусочек хлеба от бутерброда, кинул вороне.

— Будешь? — спросил он.

Ворона наклонила голову,внимательно глядя чёрным глазом-бусинкой прямо на Андрея. Подумав, птица подхватила хлеб клювом, взлетела и скрылась в лесу.

— Вороне как-то Бог послал кусочек хлеба, — сказал Саша, проводив ее взглядом.

— Упитанная, — добавила Оля.

Они стояли вместе, рука об руку. Андрей вдруг подумал, что Саша и Оля очень похожи друг на друга — серые глаза, почти одинаковых очертаний лица с острыми подбородками, и даже почти одинаковый рыжий цвет волос, с той лишь разницей, что у Саши они были короткие и натуральные, а у Оли — длинные и крашеные. И куртки у них похожие: ярко-красные, финские, туристические, с броской эмблемой фирмы-изготовителя. Стоящий рядом Слава в своем практичном маскировочном костюме из военторга напоминал, в отличие от них, не то рыбака, не то партизана.

— Экипировка должна быть! — гордо сказал он, надевая черные вязаные перчатки и доставая фонарик. — Ну что же, посмотрим… На всякий случай предупреждаю сразу: все внимательно смотрим под ноги. Может быть провал. Может быть лестница. Может быть все что угодно. Главное, чтобы не было мин…

Андрей зашел внутрь вслед за Сашей и Олей.Небольшой тесный коридор с бетонными, поросшими лишайником стенами заканчивался тупиком и амбразурой. Справа от нее была тяжелая металлическая дверь.

— Слава, — спросил он, — а твои грибники-то внутрь заходили?

— Почти нет! — жизнерадостно ответил впереди Слава.

Дверь открываться совершенно не хотела: Славе пришлось всем своим весом навалиться на большой рычаг, и только тогда внутри что-то скрежетнуло. Тяжелая железная дверь повернулась на петлях. За нею была непроницаемая темнота.

— Обратите внимание, — сказал Слава, проводя рукой по краю двери. — Аутентичная гермодверь и вентиляционный шлюз за ней. Редкость. Очень трудно встретить. В основном уже всё срезано на металл.

Он направил луч света в дверной проем и смело шагнул туда. За ним направился Саша, освещая себе путь мобильным телефоном.

— Оля, осторожно! — предупредил он изнутри. — Не запнись, тут порог!

Андрей оглянулся. Снаружи виднелся краешек ноябрьского неба, точно в уложенной горизонтально башне разрушенной кирхи. Визит к Минотавру, почему-то подумалось ему. Кто, спускаясь в подземелье, знает, что он там обнаружит?.. Потолок в доте был низким, почти давящим на голову; Андрей пригнулся, проходя через шлюз. Фонарик в его руке почему-то совсем не давал света. Как быстро в нем сели батарейки, всего за год редкого использования, подумал Андрей, оглядываясь. Бетонные стены казались разлинованными: это оставили следы доски опалубки. Пахло характерной затхлостью немецкого подвала; Андрей внезапно вспомнил, как его дядя хранил велосипед в подвале старого довоенного дома на улице Павлика Морозова, и там был совершенно такой же запах былой эпохи, запах сырых кирпичей и плесени…

— Потрясающая сохранность! — восхищенно сказал Слава, оглядываясь и освещая фонариком всё вокруг. — Тут, похоже, с войны никого не было.

Он был прав: Андрей еще никогда не встречал в области столь хорошо сохранившегося — или, если сказать иначе, столь неразграбленного дота. Мысль о том, что они находятся в помещении, где семьдесят лет не ступала нога человека, вызвала в Андрее странное чувство. Оно было одновременно трудно обьяснимым и приятным. Андрей любил историю Кёнигсберга с детства. Еще в школе он читал книги по краеведению и истории. В свое время это позволило ему снискать славу знатока на местных сталкерских форумах, где он и познакомился со Славой. Вскоре после их знакомства Андрей перешел от чтения книг к практическим вылазкам. Ему такие экспедиции казались путешествиями во времени. Каждый раз у Андрея возникало необычное, удивительное чувство прикосновения к какому-то другому миру, закончившемуся в сорок пятом году; загадочной вселенной, возле которой живешь с детства, но порой чувствуешь себя в ней пришельцем… Андрей огляделся. Вдоль длинной стены каземата стояло несколько трехъярусных проржавелых металлических коек. Кое-где на них сохранилась вспучившаяся старая краска, цвет которой решительно нельзя было разобрать. В узкой стене располагались две металлические двери. Рядом с ними стоял какой-то непонятный агрегат, напоминавший ручную мясорубку с длинной ржавой ручкой. От него в потолок уходили две трубы.

— Я такое однажды уже видел, — сказал Слава, приглядевшись к «мясорубке». — Правда, только на фото. Электровентилятор с запасным ручным приводом и воздушные фильтры. Ну-ка, посмотрим…

Длинная ржавая ручка не поворачивалась. Слава еще раз с силой нажал на нее, потом отпустил.

— А что это? Печка? — спросил Саша, освещая телефоном стоящий неподалеку железный бак с трубой.

— Похоже на нее…

Андрей шагнул в угол, где стоял стол. Над ним к стене крепился полевой телефон. Андрей взял в руки трубку (она была ужасно пыльной) и осторожно поднес к уху.

— Алло, — неожиданно для себя сказал он. Трубка не ответила. С таким же успехом можно было пытаться разговаривать с утюгом.

— Ну как, что слышно? — спросил сзади Саша.

Андрей пожал плечами и вернул трубку на место.

— Клондайк, — одобрительным тоном сказал Слава. Он огляделся и шагнул в сторону двух металлических дверей. Первая из них была даже не закрыта на замок. — Так, а здесь у нас, похоже, пулеметный каземат…

Пулеметный каземат был тесен: четверо едва поместились в нем. Под подошву кроссовка попалось что-то неровное и круглое. Андрей направил луч фонарика вниз. Винтовочная гильза, стреляная, буро-зеленая от времени. А рядом — еще такие же, россыпью.

— Да тут весь пол в гильзах, — сказал Саша, поднимая одну из них с пола. — Это же немецкие, да?

Слава взял гильзу у него из рук, покрутил пальцами в перчатке, освещая фонариком.

— Они самые, — сказал он, возвращая гильзу Саше. — Немецкие, маузер семь-девяносто два… Только не рекомендую брать с собой как сувенир. Вы же самолетом летите? Вас с нею даже в аэропорт не пустят, потому что считается как боеприпас. Возьмите лучше кирпич из кирхи, что ли. С кирпичами в аэропорт пускают…

Луч фонаря скользнул по стене.

— А это задвижка амбразуры, — пояснил Слава, лязгая металлом. — Видите, ее можно открыть? Правда, снаружи уже все заросло, ничего не видно. А сюда ставили пулемет…

— Мы были в Карелии, — сказал Саша, глядя на ржавую задвижку. Оля сфотографировала ее на телефон. Вспышка ударила по глазам, отразившись от бело-серых бетонных стен. — Там тоже дотов много. А гильз мало.

Слава поддел носком своего армейского ботинка одну из гильз. Она с негромким «динь» ударилась об стену.

— Нам повезло, что этот дот так прекрасно сохранился, — сказал он. — Редкое счастье.

Андрей шагнул назад, в большое помещение дота, и потянул на себя вторую дверь. За ней был небольшой тамбур с еще одной дверью, непохожей на все предыдущие: квадратной формы, она запиралась круглым массивным вентилем, похожим на задвижку трубы.

— Тут чем дальше, тем интереснее, — сказал Саша, пока Слава тщетно пытался повернуть круглый вентиль. — А что там будет дальше? Янтарная комната?

— Навряд ли, — бросил Слава, отпуская никак не желающую поддаваться рукоятку. — Намертво закрыто. Похоже, надо сходить за инструментами в машину…

Андрей прикоснулся к большой железной рукояти двери. Металл был тверд и шероховат от ржавчины, словно старая, полуосыпавшаяся наждачная бумага.

— Дельная мысль, - произнёс он, осторожно пытаясь повернуть сопротивляющуюся рукоять. – За такой дверью просто должно быть что-то интересное. Наверное, так чувствовали себя археологи, раскопав гробницу Тутанхамона. Всё вокруг разграблено за века, а тут — нетронутая история. Хотел бы я так же…

На «так же» рукоять резко и совершенно неожиданно подалась, словно внутри соскочил какой-то стопор. Внутри что-то глухо лязгнуло, словно затвор корабельного орудия.

— О! — воскликнул Андрей, потянув тяжелую дверь на себя. Она медленно приоткрылась.

Это была лестничная клетка — такой же каземат, как и остальные помещения дота. Вниз круто уходили бетонные ступени. На небольшой площадке, сразу напротив двери располагалась ржавая лебедка с крупными зубчатыми колёсами. Идущий от нее такой же буро-ржавый трос тянулся к шкиву посередине потолка, после чего уходил вниз, в темноту проема между лестничными маршами.

— Вот это да! — восхищенно сказал Саша. Андрей и Слава на правах аборигенов молчали. Луч фонаря устремился вниз. Где-то там едва-едва можно было разглядеть дно шахты. Четверо путешественников переглянулись.

— А далеко идет, — почему-то шепотом сказал Андрей.

— Очень.

— Колоссально!

— А что это такое вообще?

— Спуск, — пожал плечами Слава. — Видимо, там что-то было…или даже есть.

Андрей и Слава снова переглянулись.

— Рискнем?

— Рискнем.

— Ну давайте, — сказал Саша.

Лестница была очень крутой и узкой, поэтому фонарик Андрею приходилось держать в левой руке, а правой — держаться за железные проржавевшие перила. Кроссовки не помещались на ступени, поэтому приходилось спускаться, ставя ноги боком. в проеме лестницы чернел неизвестный мрак.

— А вы такого раньше не видели? — спросил Саша где-то на пятом лестничном марше.

— Разве что на фотографиях, — честно ответил Слава. — Но у нас — ни разу…Я даже так скажу, если бы такое было у нас, я бы знал.

Андрей, снова замыкающий группу, направил фонарик наверх, потом вниз. Свет фонаря едва-едва высветил там что-то серое и бетонное.

— Какой-то бесконечный спуск, — сказал он в районе восьмого лестничного марша.

— Словно Алиса в кроличьей норе, — согласилась Оля. Саша попытался посветить фонариком мобильного телефона в центральный пролет, но безуспешно.

— Это, конечно, глупый вопрос, — спросил он как бы в шутку, — но там точно никого нет?

Андрею подумалось, что это — совершенно не глупый вопрос. Да, разумеется, этот дот и эта лестница заброшены давным-давно и здесь, судя по всему, никого не было уже целых семьдесят лет, но какой-то затаенный страх подземелья, не давал ему покоя. Это ощущение было намного старше, чем Андрей, старше, чем уходящая во тьму лестница. Наверное, это чувство было ровесником человечества — страх темноты, где кроется кто-то, кто умеет видеть лучше тебя; кто-то, у кого есть острые клыки и острое чувство голода, и неважно, кто это, саблезубый тигр или странное человекообразное существо с бледной кожей и незрячими глазами…

— Не должно быть, — не сразу ответил Слава. В его словах чувствовалась какая-то неполнота уверенности, хотя, возможно, Андрею это показалось. — Так вроде там уже виднеется конец спуска. Еще пара пролетов, и мы пришли.

Лестничная клетка внизу была больше верхней: бетонный вытянутый каземат со следами опалубки на стенах и ржавая клеть грузоподъемника, от которой вверх тянулся трос. Потолок каземата выгибался небольшой дугой, видимо, противодействуя давлению земной толщи. Посередине располагался плафон, затянутый железной сеткой. Вдоль стены тянулась круглая вентиляционная труба с зарешеченным торцом. В углу каземата стоял металлический шкафчик, из которого расходились по стенам несколько проводов. Большая металлическая дверь в дальней стене была слегка приотворена.

— А свет тут зажигается? — спросил Саша так буднично, будто Андрей и Слава бывали в этом подземелье уже раз двадцать и знали тут всё наизусть.

Слава посветил фонариком на плафон и присмотрелся к нему.

— Лампочка цела, — сказал он. — Черт его знает, может и зажигается…

Он подошел к металлическому шкафу. На его дверце был нарисован череп с молнией. Слава подергал ручку. Безрезультатно.

— Закрыто, — сказал он. — Ну да все равно, откуда тут быть электричеству?

Сейчас друзья почему-то говорили вполголоса. Андрей посветил в полуоткрытый дверной проем. Там за небольшим шлюзом было какое-то помещение.

— Слава, глянь-ка, — сказал он, открывая туго поворачивающуюся на петлях массивную дверь. — Тут рельсы…

По всей видимости, это была подземная железная дорога. В обе стороны уходил тоннель с проложенными рельсами. Широкая дверь, из которой появился Андрей, вела на небольшую, высотой в полметра, платформу. Линзы старого светофора в свете фонарика выглядели такими же непроницаемо-черными, как и пластмасса висящего рядом настенного телефона. Стены тоннеля, изгибаясь, соединялись на потолке, образуя прихотливой формы эллиптическую арку. В бесконечность шла цепочка плафонов и тянулись толстые, диаметром в руку, кабели в черной резине изоляции. Друзья вышли на платформу. Она была очень маленькой; здесь могли бы уместиться еще буквально два-три человека.

— Слушайте, ну вы даете, — восхитился Саша, озираясь. — Я такого еще никогда не видел. Что это вообще у вас за подземная дорога такая? И тоннель яйцом?

Слава и Андрей переглянулись.

— Да мы сами первый раз видим что-то подобное, — признался Слава.

Андрей посмотрел вниз. Едва тронутые ржавчиной рельсы были утоплены в специальные пазы бетонного пола. Андрей знал, что это делается для того, чтобы в случае необходимости по тоннелю мог проехать автомобиль.

— Что-то узкоколейное, — сказал он, приглядевшись. —Это не метро, это, скорее, трамвай. Но, видимо, далеко идет.

— Слушайте, — решительно заявил Слава. — Я предлагаю пока никому не рассказывать про это подземелье. Я же знаю — сюда или закроют вход, или разграбят всё, что только можно, или и то и другое вместе. Ну а мы больше никогда сюда не попадем. Мне нужно будет приехать более подготовленным. Я сейчас почти ничего с собой не взял…

Он направил луч фонаря направо. Тоннелю не было видно конца; фонарик высветил первую сотню метров. То же самое было и слева: бесконечный, прямой, как стрела, бетонный коридор с уходящими во тьму рельсами, толстыми черными кабелями и плафонами давно погасших ламп.

— Кажется, там что-то виднеется, — сказал Слава, вглядываясь. — Давайте посмотрим?

Андрей направил луч своего фонаря наверх. Над дверью, ведущей назад, черной краской было написано «А-4212».

— Большое тут, похоже, подземелье, — произнес он.

Ширины тоннеля вполне хватало для того, чтобы все четверо путешественников могли идти в ряд. Когда небольшая станция осталась позади, к Андрею почему-то вернулись все ощущения, что были на лестнице. Возможно, страх будила атмосфера темного тоннеля, мрак впереди и мрак позади них. Сам Андрей мог поклясться, что здесь кроется что-то еще, но много ли стоит клятва человека, идущего в темноте, где уже семь десятилетий не было ни единого луча света? Что останется от этой клятвы, когда он поднимется обратно, на поверхность земли? Если поднимется, внезапно подумал Андрей. Он потряс головой и на всякий случай обернулся. За ним никого не было. Дверь в стене тоннеля уже нельзя было разглядеть. Андреем овладело странное беспокойство. Он внезапно почувствовал себя космонавтом, вышедшим погулять по Луне и обнаружившим, что его корабль скрылся за горизонтом.

— Похоже, там какой-то поезд, — внезапно сказал Саша, вглядевшись вперед.

— Типа того, — согласился Слава.

Это и в самом деле был небольшой поезд, состоящий из мотодрезины и трех прицепленных к ней вагонеток. В двух из них лежали большие прямоугольные ящики, покрытые пылью, зеленые, с черными немецкими буквами и непонятными обозначениями; в последней вагонетке стояли две железные бочки. На крышке каждой из них выступало отштампованное WEHRMACHT 1944.

— Наверное, горючее, — предположил Андрей. На закрытых сливных горловинах бочек виднелись маслянистые подтеки.

— Вот это да, — сказал Саша, жадно вглядываясь, пока Оля фотографировала поезд на телефон. Слава, пройдя мимо неё вперед, деловито и аккуратно открыл защелки одного из ящиков.

— Винтовочные патроны. Много, — присвистнул он.— Такие же, что и наверху.

Латунные гильзы тускло блеснули в свете фонариков.

— Как новые, — заметил Андрей.

— Это так кажется, — сказал Слава, прикасаясь к металлу. — Пыль тут все-таки есть. Видимо, ящик хорошо защищает от сырости, поэтому они и сохранились. Так, посмотрим, а что здесь…

В следующем ящике лежали ручные гранаты, похожие на толкушки для картофеля. Саша и Оля с восклицанием отшатнулись в сторону. Слава самым аккуратным образом опустил крышку.

— С годами взрывчатка становится все более и более чувствительной, — с неохотой сказал он, оглядывая остальные ящики. — Видимо, там еще много интересного, но я загляну сюда как-нибудь в другой раз.

В мотодрезине позади водительского кресла стояли картонные коробки. Судя по надписям, там были консервы. Слава осторожно заглянул внутрь.

— И правда консервы, — сказал он, доставая большую банку. — Посмотрите, ее даже не раздуло.

— Вот это сохранность! — восхитился Саша.

Друзья переглянулись.

— Давайте еще пройдем, — предложил Слава. — Непонятно, как далеко идет этот тоннель, но, думаю, надо ковать железо, пока горячо.

— Надо, — согласился Саша. Андрей тем временем смотрел на мотодрезину.

— Почему ее здесь оставили? —спросил он.

— В смысле? —удивился Слава.

— Ну, почему ее бросили здесь, в тоннеле? Почему не доехали до следующей остановки? Почему бросили дрезину, отъехав метров двести от той станции, где мы появились? Если тут был бой…то где…трупы? — с неохотой произнес он последнее слово.

— Топливо? — предположил Саша. — Кончилось?

Андрей посветил фонариком на бочки в последней вагонетке и пожал плечами. Вряд ли мотодрезина остановилась из-за недостатка горючего.

— Всякое могло быть, — ответил Слава. — Думаю, об этом мы уже не узнаем. Или пройдем подальше и найдем ответ. Вдруг там обвал?

— Пойдемте посмотрим, — согласился Саша. — Главное, чтобы сейчас ничего не обвалилось.

В этот раз пришлось идти подольше. Дорога выглядела совершенно однообразной и бесконечной; Андрею казалось, что они попали в тоннель Мёбиуса и ходят в нем по замкнутому кругу. Ярче всего светил фонарик Славы, его хватало метров на сто. Мобильные телефоны Саши и Оли прекрасно освещали тоннель вблизи, но уже через десять-пятнадцать метров наступала тьма. Примерно на такое же расстояние хватало фонарика Андрея. Под выгнутым потолком с интервалом в десять метров шли плафоны; возле каждого был написан четырехзначный номер. А-4185. А-4184. А-4183.

— Какое огромное подземелье, — сказал Саша, дотрагиваясь до бетонной стены. — Как думаете, что это вообще такое? Зачем его построили?

— Я читал про что-то подобное, — сказал Андрей. — «Логово дождевого червя», укрепленный район возле Одера. Что-то вроде немецкой линии Мажино. Доты, сеть подземных тоннелей, склады... Похоже здесь что-то в таком же духе.

— А тут вообще были бои? — спросил Саша, когда молчание затянулось на целых пять секунд.— В смысле, здесь, в этом районе.

— Еще какие, — ответил Андрей. — Хайлигенбайльский котел, весна сорок пятого. Сражения посильнее штурма Кёнигсберга. Может, немцы сражались за этот тоннель? Судя по всему, тут большое подземелье.

— Очень большое, — сказал Слава. — Слишком большое. Странно, что о нем никто не знает.

— Может, просто не говорят? — спросил Саша. — Как московское метро-два. Я как-то говорил с одним диггером, который пытался туда залезть лет двадцать назад…

— Навряд ли, — возразил Слава, прерывая его. — Тогда бы тут все было перекрыто и мы бы сюда не попали. Помню, ликвидировали у нас в двенадцатом году одну воинскую часть. Я хотел залезть там в бомбоубежище, но не получилось. Заделали все двери, без автогена не пройдешь…

— Тут слишком чисто, — сказал Андрей, внезапно поняв, что его настораживает вот уже минут двадцать.

— То есть?

Андрей пробежал лучом фонарика по стенам.

— Ну, чисто. Ничего не разломано, не исписано и не повреждено.

— Так если тут никого не было семьдесят лет, то здесь всё и должно сохраниться, — ответил Саша.

— Ну, должно-то должно… — с сомнением протянул Слава, понимая, о чем говорит его друг. — Но ты помнишь, в каком состоянии был дот наверху? Лишайник, сырость, ржавый металл. А тут всё как новое.

Четверка замолчала. В темноте тоннеля слышались только их шаги.

— Всё сохранено, но ничего не тронуто, — сказал Андрей. — Как в музее.

— Или на складе, — сказал Слава. Внезапно он замедлил шаг и повернулся к стене слева.

— Посмотрите, здесь раньше был проход, — показал он рукой.

Действительно, в бетонном монолите явно просматривались контуры большой заплаты, закрывающей когда-то находившуюся здесь дверь. Сверху чернела надпись «А-4095»; сбоку крепился телефонный аппарат.

— Зачем его заделали? — с интересом спросил Саша. Слава пожал плечами.

— Да кто его знает… По размерам похоже на дверь станции, только платформы нет. Может, там что-то ненужное. Вот, кстати, и ответ. Если все остальные выходы из этого тоннеля замурованы, то понятно, почему про него никто не знает. Ладно, пойдемте дальше.

Ноги Андрея уже начали слегка уставать. Саша рассказал, как они год назад с Олей совершили вылазку в строящуюся новую ветку петербургского метро и потом прятались там от охраны, но беседа скоро угасла.

— Похоже, этот тоннель идет очень далеко, — сказал Саша, когда идти в тишине было уже совсем невмоготу. — Может быть, повернем назад?

Слава потер подбородок рукой в перчатке.

— Ну, думаю, можно. В принципе, мы тут уже всё посмотрели, так что… А, подождите, там что-то есть!

Это было небольшое ответвление. Линия рельсов отделялась и резко сворачивала в короткий коридор вправо, в какой-то просторный зал с настежь раскрытыми воротами. Возле развилки чернела большая надпись на немецком языке с тремя восклицательными знаками в конце.

— Вот это да! — прокомментировал Слава, когда друзья зашли внутрь зала. Лучи фонариков скользнули по потолку и стенам. Судя по всему, это был какой-то вместительный склад. Потолок выгибался по дуге, точно в ангаре. Над рельсами свисали слегка заржавелые крюки погрузочных кранов; в свете фонариков это выглядело жутко. Пугающие тени падали на стоящие вокруг штабеля ящиков. Вдалеке виднелись железные бочки, уложенные в пирамиды.

— Склад боеприпасов? — спросил Саша. Судя по голосу, его не радовала мысль находиться в помещении, где, возможно, лежит столько взрывчатки.

— Не исключено, — предположил Андрей, подойдя к ближайшему штабелю и освещая фонариком буквы на ящиках. — Ничего не понятно, какие-то шифры…

Оля, снова вытащив телефон из куртки,сфотографировала склад. Слава оглянулся и шагнул в проход между двумя штабелями.

— Много тут всего, — сказал он, приглядываясь к ящикам. — Ладно, без инструментов я сюда не хочу лезть. Андрюх, видел надпись там на входе? Можешь перевести, вдруг это пригодится? Я там смог разобрать только слово «Ахтунг».

Четверо друзей вернулись обратно в небольшой коридор, соединяющий главный тоннель со складом. Слева и справа, с каждой стороны было по две закрытые двери. Андрей подошёл к надписи возле перекрёстка и пригляделся. В школе он учил немецкий, но одно дело — уметь сказать «Ихь хайсе Андрей», а другое — перевести надпись, состоящую наполовину из незнакомых слов.

— М-мм, — сказал он, дважды пробежавшись глазами. — Что-то вроде «Внимание! Категорически запрещается»…как это…ну, осуществлять обход тоннелей…или путей…«в одиночку». Да, примерно так. Запрещается обходить тоннели в одиночку. «Минимум трое обходчиков», если я правильно перевел это слово.

— С чего бы это? — спросил Саша.

— Ну, нас как раз четверо, — одновременно с ним сказал Слава. — Так что всё нормально. Орднунг.

Андрей отошел в сторону, потому что Оля уже готовилась сфотографировать надпись.

— Что, интересно, за этими дверями? — спросил он, открывая первую. Рычаг подался совершенно беззвучно, и так же беззвучно открылась дверь.

Там оказалась большая казарма, похожая на ту, что была в доте: такие же трехъярусные железные койки, только аккуратно заправленные. Вдоль стены в ряд выстроились металлические шкафчики.Дверца одного из них была открыта настежь. Это мелкое проявление беспорядка почему-то показалось Андрею противоестественно странным.

— Одеяла даже не очень истлели, — заявил Слава, щупая край одного из них. — Я бы даже сказал, совсем не истлели. Но возраст все-таки чувствуется.

«Есть ли у одеял возраст?»— подумал Андрей.

[Продолжение в комментариях]

Впервые у меня получилось “нырнуть” четыре года назад. Именно в тот зимний вечер запустилась долгая цепочка событий, которая в итоге приведёт к сегодняшнему дню. Но обо всём по порядку.

∗ ∗ ∗

Я сижу, полуразвалившись на диване, и потягиваю виски с колой. Напротив меня, по ту сторону знакомого всем с детства советского раскладного стола трое уже изрядно набравшихся однокурсников горячо обсуждают только закончившуюся сессию, а слева на диванчике Сашка увлеченно целуется с девушкой, чьё имя я так и не запомнил. С балкона доносится пьяный смех курящих.

Из колонок начинает играть очередной идиотский попсовый трек. Перекрикивая громкую музыку, сидящий напротив Гена зачем-то объявляет окружающему миру, что ему пора отлить, пытается встать, не удерживает равновесие и хватается за край столешницы. Будто в замедленной съемке я вижу, как крышка стола захлопывается, и стоявшая на нём посуда летит на пол. Чей-то бокал разбивается о паркет, и мелкие осколки разлетаются во все стороны. Я слышу крик, но не сразу осознаю, что произошло. Лишь спустя несколько секунд мой взгляд фокусируется, и я понимаю, что из икры Сашиной девушки торчит крупный кусок стекла.

Она тянется к осколку. Я пытаюсь остановить, но поздно: она со стоном вытаскивает стекло из ноги, и из открывшегося отверстия начинает хлестать густая темная кровь. Саша пытается зажать рану, девушка истошно верещит, а кто-то сбоку говорит, что нужно залить порез спиртом. Я же просто сижу, будто в полусне, и тупо смотрю на происходящее, пытаясь понять, почему собственно вообще упал стол.

И у меня в голове появляется сцена: ребята идут покурить на балкон, и один из них, поднимаясь, задевает ножку стола.

Я не только вижу эту картину — я буквально слышу, как Саша кричит им вдогонку:

— Дверь закройте — воняет пиздец!

Я тоже начинаю чувствовать запах сигаретного дыма, а во рту появляется спиртовый привкус дешёвого виски. На фоне в колонках солист какой-то панковой группы предлагает собеседнице родить ему тысячу детей, и я готов поклясться, что эта песня уже играла сегодня в начале вечера, пока не пришли девчонки, потребовавшие включить что-то полегче.

Ощущения захлестывают все мои органы чувств, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Картинка перед глазами расплывается, будто бы я нырнул под воду, и я теряю ориентацию в пространстве.

Прихожу в себя, и мне требуется ещё несколько секунд, чтобы осознать, что за окном только заходит солнце, передо мной стоит абсолютно целый стол, а слева на диване Сашка, не стесняясь окружающих, гладит по бедру свою девушку. Она смущённо смеется как ни в чём не бывало, хотя я чётко помню, как буквально только что она плакала от боли, заливая кровью грязный пол.

Наверное, я пялюсь слишком неприкрыто, потому что девушка строит недовольную рожу, перехватив мой взгляд, и убирает руку Александра.

Я не понимаю, что происходит.

Точнее не так.

Я понимаю, что происходит, но действительность слишком неправдоподобна, чтобы принять её.

В голову приходит мысль, что всё может вернуться на свои места в любой момент, и я, не мешкая, наклоняюсь под стол. Ножка вышла из паза, когда её задели — я ставлю её на место и аккуратно тяну за край стола, чтобы проверить его устойчивость. Затем, немного подумав, наливаю себе полный стакан и выпиваю залпом.

Как мне вернуться? Как только я думаю об этом, странное ощущение появляется вновь, наваливаясь со всех сторон, отключая сознание.

— Ты уснул что ли? — голос Саши приводит меня в себя. Я просыпаюсь: “выныриваю” в реальность. Только в этой реальности все продолжают веселиться, Генка чем-то шумит в туалете, а я оказываюсь намного более пьяный, чем был.

Пьяный. И чертовски испуганный.

∗ ∗ ∗

Конечно, произошедшее не было случайностью, и я довольно быстро разобрался с новообретенными способностями. В каком-то смысле мне повезло, что моё первое столкновение с перемещениями во времени произошло, когда я был не вполне трезв — абсурдность случившегося дошла до меня в полной мере только на следующий день, когда всё воспринималось в ретроспективе, и я был в состоянии здраво проанализировать неожиданную кульминацию предыдущего дня.

Первое время мне нужно было иметь очень четкое воспоминание, чтобы “нырнуть” в прошлое. Идеально было, если я помнил не просто события того момента, но и мог восстановить звуки, запахи, тактильные ощущения.

Со временем я натренировался возвращаться буквально в любой момент, про который я помнил хоть что-то. Но, само собой, существовал ряд нюансов.

Изменение реальности не было бесплатным. Быстро обнаружилось, что пробуждение обычно сопровождается отвратительной мигренью. Причем чем дольше я нахожусь в прошлом и чем дальше назад я отправляюсь, тем хуже мне будет, когда я “вынырну”.

Кроме того, когда я отправлялся в прошлое, в реальности я фактически засыпал. Сложив два плюс два, я приобрел привычку “нырять” вечером, лежа в постели и предварительно выпив ибупрофена. Таким образом по возвращении в реальность я спокойно продолжал спать до утра.

Естественно, первое время я использовал открывшиеся возможности налево и направо. Вытянул неудачный билет на экзамене? Вечером дома спокойно выучу его, “нырну” и напишу заново. Устал после тяжелого рабочего дня? Перед сном “нырну” в прошлогоднюю поездку в Грецию и часами буду купаться в теплом море.

За первые полгода я сделал свою и так в общем-то неплохую жизнь практически идеальной. Разве что личная жизнь не поддавалась моей новоприобретенной удаче.

На ближайшей же вечеринке с однокурсниками я попробовал подкатить к Нике, симпатичной девушке из параллельной группы. К тому моменту мы с ней общались практически каждый день уже несколько лет, и, что уж скрывать, она мне безумно нравилась. Дело было не только во внешности, хотя и выглядела она весьма мило: невысокая, коротко стриженная брюнетка с тонкими чертами лица и глубокими голубыми глазами. Нет, самая привлекательная черта была другой: Ника была чертовски умной. Казалось, что она знала ответ на любой вопрос, интересовалась буквально всем, и в каждом обсуждении у неё была своя четко обоснованная позиция. Порой наши мнения не совпадали, но, несмотря на это, с ней всегда было очень интересно.

Разумеется, мне казалось, что и я нравился ей тоже. В тот вечер я планировал наконец перевести наше общение во что-то большее, но всё пошло не по плану.

В один момент мы начали спорить, и разговор зашёл в неудачное русло. Я же, опьяненный алкоголем и кажущимся всесилием своих способностей, тут же переместился на пару минут в прошлое, чтобы исправить неловкость. Но что-то пошло не так: как только я сменил тему, Ника посмотрела на меня испуганными глазами и довольно быстро сбежала к другой компании. Я списал эту ситуацию на то, что я был нетрезв и, наверное, как обычно сделал что-то не то. Кто ж этих девушек разберет?

На следующий день я, конечно же, написал ей, извинившись за свое поведение (впрочем, как часто бывает в таких ситуациях, я и сам не мог чётко сформулировать, за что извиняюсь). Она отвечала на мои сообщения односложно, да и разговор как-то в целом не клеился.

Я ещё несколько раз пытался переместиться в прошлое и наладить с ней отношения, но с того дня Ника окончательно и бесповоротно дистанцировалась от меня. В итоге, я просто плюнул на всё это, не придав тогда значения произошедшему.

Это фиаско никак не снизило мое стремление использовать перемещения во времени для решения любых проблем.

Не стеснялся я исправлять и далёкое прошлое. Например, в девятом классе я столкнулся с двумя гопниками, которые дали мне в лицо и забрали у меня все карманные деньги. Когда мне случайно напомнили про эту ситуацию, не особо мудрствуя, я “нырнул” и вернулся домой из школы другой дорогой.

В тот же раз обнаружился другой интересный эффект. Проснувшись, я помнил как бы две версии реальности одновременно: в новой я пришел домой невредимым, а на следующее утро в школе не появился Влад, мой сосед по парте. На классном часу учительница с заплаканными глазами сказала классу, что Владика избили по пути из школы и он лежит в больнице с сотрясением мозга и сломанными ребрами. Я помнил, что позвонил его родителям и через несколько дней приехал с одноклассниками проведать товарища. Помнил, как Влад рассказывал, что два парня остановили его и попросили денег “на проезд до дома”, а когда он отказался, повалили на землю и долго били ногами по спине и голове. Помнил, как я сочувствовал Владу и как потом ночью не мог уснуть, думая, что то же самое могло случиться со мной, пойди я домой обычной дорогой.

То есть, там, в прошлом, у меня сохранились примерные воспоминания о том, что я делал во время “нырка”, но не сохранилось никаких представлений о том, почему я это делал и что в это время творилось у меня в голове. Это значило, что если бы я, например, “нырнул” в прошлое и там решил поступать в медицинский университет вместо политехнического, то, проснувшись, я бы всё ещё учился в своей alma mater, потому что мысли “будущего меня” не имели в прошлом никакого веса. Да и о самом факте “нырка” я бы вспомнил только в момент пробуждения.

Помимо этого, воспоминания о новой версии реальности тоже были какими-то блеклыми и смазанными. Воспринимались будто бы со стороны.

Последним важным ограничением было то, что в одну и ту же точку я мог возвращаться лишь однажды. Обнаружил я это весьма неприятным образом. Зимой я поскользнулся на льду и вывихнул лодыжку. Не долго думая, я доковылял домой, “нырнул” и… Поскользнувшись на том же самом месте упал и разбил себе колено. Поругавшись на свое невезение, я “проснулся” и попробовал вернуться в прошлое ещё раз. Здесь меня и ждал сюрприз: как бы я ни старался, у меня не выходило “нырнуть” ни в новое воспоминание, ни в оригинальное.

Помимо этого меня не сдерживало ничего, и до поры до времени я постоянно экспериментировал с реальностью, пока один из подобных опытов не пошатнул мою уверенность в себе.

В тот злополучный раз я решил проверить, насколько глубоко в прошлое я могу отправиться. Покопавшись в памяти, я обнаружил, что удивительным образом помню отрывок из периода, когда мне было всего два с половиной.

В ту зиму наша семья как раз переезжала из маленькой двушки, где пять человек помещались с трудом, в новенькую трёшку на соседней улице. Стояли морозы, и мои родители перевозили вещи из старой квартиры в новую по снегу на санках. По какой-то причине мне чётко запомнилась одна сценка: детские сани, на которых лежат кипы из книг, перемотанных бечёвкой; я сижу на них сзади и придерживаю стопки руками, чтобы не завалились; мама, одетая в красную курточку, тащит санки за верёвку по скрипучему снегу, искрящемуся в свете уличных фонарей. Всё это так ярко встало у меня перед глазами, что я, не раздумывая, “нырнул”.

Но в этот раз всё пошло совсем не так, как обычно. Наверное, это было как-то связано с тем, что мозг ребёнка в таком возрасте не был готов к взрослому сознанию, но так или иначе, очутившись в прошлом, я полностью потерял контроль и воспринимал происходящее как сон. И то, что я увидел, сильно отличалось от того, что я помнил.

∗ ∗ ∗

Я сижу на красных пластиковых санках и придерживаю связку книг перед собой. Сани плавно скользят сквозь снег, оставляя за собой четкий след от полозьев — их везёт моя мама. Рядом с ней шагает отец: в каждой руке он несёт по большой клетчатой сумке, заполненной вещами. Я смотрю на них и вижу то, от чего у меня перехватывает дыхание — в воздухе над их головами неподвижно висят кристаллы. Кристалл моего отца крупный, но почему-то грязно-мутный внутри. Кристалл моей матери маленький и похож на обычную потрескавшуюся стекляшку.

Я поднимаю голову и вижу кристалл над собой. Он небольшой, но выглядит прекрасно: это переливающийся всеми цветами радуги многогранный алмаз правильной формы. Абсолютно прозрачный и (я почему-то уверен в этом) невероятно прочный. “Это потому что ты ещё ребёнок и не успел испортить себя”, — проносится в голове совершенно чуждая мысль. Я не придаю ей значения, но почему-то у меня появляется странная уверенность, что эти кристаллы на самом деле есть у каждого человека.

Родители тихо переговариваются о чем-то, и хотя я осознаю, что они говорят по-русски, половина слов мне не понятна, а остальные не очень складываются в предложения.

Всё это кажется мне невероятно сюрреалистичным, и в то же самое время детский мозг почему-то воспринимает происходящее абсолютно нормально.

Наконец мы добираемся до дома, в котором расположена новая квартира. Я с ностальгией осматриваю двор, в котором вырос (или вырасту — как посмотреть). Вижу маленькое дерево у стены: сейчас оно уже закрывает родителям окно. Вижу проржавевшую советскую детскую площадку — очень скоро её остатки выломают жильцы дома, чтобы лишить алкашню места для посиделок. Замечаю на скамейке у подъезда дядю Мишу — местного старичка-шизофреника. Вспоминаю, как он угощал нас, детей, конфетами и рассказывал странные истории якобы из своей жизни. Затем вспоминаю, как через семь лет он умрёт от инфаркта на этой же скамейке, и его тело будет лежать, прикрытое простыней, пока не приедет скорая.

Мама что-то говорит мне, и я с трудом понимаю, что они занесут вещи в подъезд, и она тут же вернётся, а мне надо полминутки подождать у саней.

Родители заходят внутрь, а я остаюсь снаружи и от скуки разглядываю дядю Мишу. Он выглядит так же, как я его помню: грязные седые волосы, неаккуратная борода, пыльное и рваное пальто, в котором он ходит почти круглый год, и отсутствующее выражение лица. “Да он же почти бомж”, — неожиданно приходит понимание. — “А в детстве он казался забавным сумасшедшим стариканом”.

Внезапно старик поворачивается ко мне. Он смотрит на меня секунду, и тут происходит нечто необъяснимое: глуповато-блаженная маска спадает с лица, взгляд становится цепким и холодным, а губы складываются в кривую ухмылку.

— Я знаю, что ты смотришь, мальчишка, — говорит он спокойным ровным голосом. — Пожалуй, я буду пристально следить за твоим прошлым. И когда ты зафиксируешься, ты меня поймешь. А теперь уходи.

Как только он завершает фразу, меня мгновенно выбрасывает в реальность. Я просыпаюсь с жуткой головной болью и целый день меня тошнит.

Когда же меня отпускает, впервые за несколько лет перемещений во времени я задумываюсь о том, что, возможно, я не единственный, кто умеет корректировать реальность.

Уже ложась спать, я вспоминаю, что у дяди Миши не было кристалла.

∗ ∗ ∗

С того дня я ни разу не решался “нырять” в глубокое детство и вообще стал использовать свою способность только при необходимости.

Впрочем, даже с этим были проблемы. Оказалось, что не на все события я мог повлиять.

∗ ∗ ∗

В воскресенье двадцать третьего июня ко мне в скайпе стучится отец Макса, моего одноклассника, с которым мы были лучшими друзьями, пока после школы он не уехал учиться в столицу. С его отцом мы тоже хорошо знакомы, поэтому я отвечаю на его приветствие идиотским смайликом, машущим рукой. Он ничего не пишет в течение несколько минут, а затем сухо сообщает мне, что прошлой ночью Максим погиб при невыясненных обстоятельствах.

Сначала мой мозг отказывается принимать случившееся. Я впадаю в какой-то ступор, и в голове крутятся странные мысли. Мне кажется, что новость звучит бредово: ну разве так может быть? Открываю наш чат в телеграмме и вижу, что он был онлайн вчера вечером. Действительно, глупость какая-то. Правдоподобнее звучит, что аккаунт его отца взломали или он просто решил глупо пошутить. Разве так бывает, что вчера Макс был, а сегодня его уже нет?

Оказывается, бывает. Наконец-то мозг это переваривает, и я долго рыдаю, как маленький ребенок.

Потом умываюсь, чисто механически принимаю таблетки и ложусь в постель. Вспоминаю вчерашний день и “ныряю”. Сразу же звоню Максу и плету ему какую-то идиотскую историю про то, что я решил неожиданно приехать в гости и чтобы он ехал встречать меня на вокзал с вечернего поезда.

— Знаешь, я не смогу, — обрывает меня Макс. — У меня сегодня вечером очень важное дело. Вернусь домой часам, типа, к двенадцати. Поезд же в одиннадцать? Ну ты как раз ко мне прикатывай, встретимся, потусим. Мне надо бежать, напиши в “телегу”, окей? — он вешает трубку.

Когда я “выныриваю”, до меня доходит, какой же я идиот. Вернулся в предыдущий день без какого-либо плана и всё испортил — ведь теперь дорога в этот отрезок времени мне закрыта.

В течение следующих нескольких дней я узнаю детали трагедии. Оказывается, что Макс с друзьями полез в заброшку. Там и случился несчастный случай — провалившись в дыру в полу он упал на арматуру и погиб на месте. Врачи сказали, что он умер мгновенно и не страдал, но это слабое утешение. Я знаю, что обязан сделать так, чтобы он и вовсе не умирал.

В следующий раз я всё планирую заранее. Ещё в апреле дарю Максу на день рождения билеты на выступление какого-то диджея на ту злополучную дату.

Просыпаюсь. Мне не нужно проверять телефон, чтобы понять, что Максим предпочёл абандон концерту.

В течение следующих дней я предпринимаю ещё несколько попыток. Я даже совершаю неожиданное открытие: я могу возвращаться в одну и ту же точку несколько раз, если из-за каких-то других изменений в этот промежуток времени я оказался совсем в другом месте и в другое время.

“Нырнув” на несколько недель назад, я таки договариваюсь с Максом и приезжаю к нему на эти выходные в гости. Мы весело проводим время, и он знакомит меня со своей новой девушкой, Наташей, которая учится с ним в магистратуре. После обеда в субботу Макс, хитро улыбаясь, заводит следующий разговор:

— Ты же всё ещё увлекаешься всякой паранормальной херней? Крипи-треды, вот это всё, — говорит он. — Мы сегодня вечером собираемся в абандон возле Речного вокзала: там в одной квартире такая ебанутая дичь — тебе точно понравится.

— Да что мы там не видели-то? — я отвечаю с каменным лицом, хотя на самом деле моё сердце бьётся как бешеное, ведь я понимаю, что если ничего не сделать, именно эта вылазка станет для него последней.

— Приедем — узнаешь, — к моему раздражению встревает Наташа. Я уже собираюсь высказать всё, что думаю о подобным идиотском поиске приключений на свою задницу, как вдруг Макс начинает рассказывать:

— Помнишь тех типов, с которыми я тебя познакомил в прошлый приезд? Мы с ними весь прошлый год сталкерили по самым популярным местам и вот в конце апреля залезли в этот дом у Речного. Ничего особенного, гнилая развалюха, которой, наверное, за сотню лет уже. Я там уже раньше был, когда только переехал сюда, но как-то мне оно не очень запомнилось, так что решил повторить. Ну, мы пошарились по крыше, пофоткали, типа там, всякий мусор, и тут кто-то из пацанов нашёл в одной из квартир комнату с исписанными стенами. Мы сначала подумали, что там какой-то поехавший жил: там прямо ручкой на обоях были написаны стихи какие-то, заметки, какая-то хуита про курочку постоянно повторялась, в общем, ты понял — типа глоссолалии. Но больше всего там было записей как из дневника, причем даты идут с две тысячи тринадцатого и до конца десятых, так что мы подумали, что это накалякали какие-нибудь бомжи, которые тут зимовали. Написана всякая херня в духе “июль 2016 — финал, Португалия с Францией 1:0”. Это про Евро-2016, стало быть. И так далее. Мы бы, может, и не обратили внимания, но Ната заметила в углу надпись: “март или апрель 2019 — горит собор”. А это было буквально через пару дней после того, как Нотр-Дам сгорел, понимаешь? Та квартира была абсолютно нетронутой. Да там до нашего прихода сантиметровый слой пыли лежал, отвечаю. Никто, блядь, не мог этого написать, чувак.

— Крипово, конечно, но ты не думал, что это просто совпадение? — моё лицо всё ещё выражает безразличие, но внутри я холодею, потому что мозг услужливо подсовывает другое объяснение для всей это ситуации. И оно мне крайне не нравится.

— Ты не перебивай, дослушай, — нетерпеливо продолжает Макс. — Мы тогда с этого поржали ещё, пофоткали все надписи и забили. Потом уже через неделю в чатике почему-то вспомнили, подняли эту тему. Я ради интереса систематизировал те записи, что были на фотках, и обнаружил, что все предыдущие записанные там события сбывались. Думаешь, типа, это хитрый пранк? Одна из записей была про то, что в начале июня в Гонконге начнутся протесты из-за закона про экстрадицию. Ты понимаешь, я девятого июня зашел почитать новости и реально обосрался! Последняя надпись датируется 22 июня 2019 года. Это сегодня, если ты вдруг не следишь за датами. Там написано: “точка входа”. Ты понимаешь, что это значит?

Я понимаю куда лучше, чем сам Макс, но вместо этого говорю:

— Понимаю, что вы решили меня крепко потроллить.

— Слушай, ты сколько лет меня знаешь? — искренне возмущается Макс. — Я тебе серьезно говорю: это топовая тема. В общем, как хочешь — мы и без тебя можем съездить, но ты многое теряешь.

Я привожу ещё несколько неубедительных аргументов против этой экспедиции, но в глубине души уже знаю, что я попался на крючок. Ведь самое очевидное объяснение пророческим заметкам на стене состоит в том, что их писал кто-то, кто буквально знает будущее. Кто-то, “нырнувший” и оставивший эти заметки на стене с какой-то целью.

В итоге мы собираемся, встречаемся в метро с друзьями Макса и к половине восьмого оказываемся напротив абандона.

Здание выглядит не очень внушительно: небольшое двухэтажное здание с блекло-желтыми стенами. Тут и там обваливаются кирпичи. Все окна, разумеется, разбиты. Одна из стен наклонена внутрь здания под опасным углом.

Мы заходим в подъезд, стены которого традиционно изрисованы граффити-тегами, и поднимаемся на второй этаж. Ребята шумят и наигранно шутят, но в их поведении проглядывается явная нервозность — никто не знает, какой именно сюрприз преподнесет сегодняшний вечер.

Макс открывает дверь в квартиру и шутливым жестом приглашает нас внутрь, однако ребята нерешительно толпятся на лестничной площадке, и я не выдерживаю: пожимаю плечами и вхожу первым. Максим входит за мной.

Коридор выглядит примерно так, как я и ожидал. Голые стены, довоенные четырехметровые потолки, раздолбанный пол, в котором не хватает кусков и везде куча пыли. Когда я делаю первый шаг, доски под ногами мерзко скрипят, и я замираю, вспоминая как умрёт Макс. С каждой секундой эта вся эта затея кажется мне всё более дерьмовой, но я решаю идти до конца.

Я прохожу прямо по коридору и попадаю в одну из комнат. Здесь уже не так пусто: посреди комнаты стоят три деревянных табурета, и на полу валяется всякий мусор.

— Ну чё, тут всё в порядке. Вроде всё так же, как мы и оставили, — неуверенно говорит у меня за спиной Макс. За нами в комнату заходят все остальные. — Давайте тут вещи бросим?

Кто-то достает из рюкзака полторашку пива и ставит на пол. Наташа извлекает из сумки покрывало.

— Как на пикник собрались, — шучу я.

— Ну да, мы ж тут планируем до полуночи торчать, если понадобится, — отвечает Макс. — Ладно, пойдем, я тебе вторую комнату покажу. Здесь-то ловить нечего.

Мы проходим в следующую комнату, и я замираю в удивлении. Буквально все стены помещения покрыты надписями. Я подсвечиваю себе телефоном и наклоняюсь, чтобы прочитать запись на ближайшей ко мне стене.

— “Не понимаю, ни как я тут оказался, ни куда мне идти. Чувствую себя идиотом, но пишу это всё прямо здесь, чтобы доказать себе же самому, что это реально”, — читаю вслух я и сразу обращаю внимание на деталь, про которую Макс по очевидной причине не упомянул. Внутри меня начинает вскипать злость. — Ты серьезно думал, я не узнаю? Чувак, мы с тобой пять лет за партой просидели, и ты думал, что я не замечу?

— Чё ты… — начинает было Максим, но меня не остановить.

— Тебе не впадлу было это все писать? Сколько времени у тебя на это ушло? — я раздраженно повышаю голос.

— Да ты вообще о чем? — в голосе моего друга звучит неподдельное удивление.

— О том, что я узнал твой почерк, олень, — в сердцах говорю я, и тут с опозданием у меня в голове возникает сомнение. Если всё это пранк, задуманный Максом, то почему же он ездил в это же место в это время во всех остальных версиях реальности, в которых он погиб? Пока я обдумываю это, Макс наклоняется к стене и внимательно разглядывает надписи.

— Слушай, реально на мой почерк похоже. Но я этого не писал. Ты же сам видишь, что надписи старые. Как я мог это сделать, а? Разве что я шесть лет назад решил над тобой приколоться и написал это ещё во время первого визита, — он хмыкает и переходит к соседней надписи. Меня пробирает дрожь, и я поворачиваюсь к нему, озаренный страшной догадкой, но прежде, чем я успеваю что-либо сказать, он с нервным смешком читает следующую надпись. — Зацени, как крипово: “Макс, думай головой и не волнуйся”.

То, что я увижу в следующие несколько секунд, отпечатывается в моей памяти навсегда.

Лицо Макса становится умиротворенным. Его глаза закрываются. Я делаю шаг в его сторону, и в это же мгновение он заваливается на спину. Когда его туловище касается пола, я слышу ужасный треск, и кусок перекрытия проваливается вниз, увлекая Макса за собой.

Я стою на краю зияющей дыры и вижу, как внизу под его телом, лежащим среди обломков, расплывается лужа крови. Затем я слышу крики и топот ног из коридора, но не собираюсь дожидаться появления остальных и “выныриваю”.

∗ ∗ ∗

Тот “нырок” сломал во мне какой-то стержень. Я наконец сдался. Больше не пытался спасти Максима. Вернулся на несколько месяцев назад, взял отпуск на конец июня и уехал с друзьями в Турцию, где успешно напивался каждый день, и в итоге пропустил не только новость о гибели Макса, но и последовавшие похороны.

Во всех версиях реальности все считали произошедшее несчастным случаем. Даже Наташа, знавшая про комнату и надписи, никак не связывала их со смертью Максима.

Я один понимал, что реально произошло. Потому что в последние секунды своей жизни на моих глазах Макс “нырнул”. Думаю, он оказался в этой же заброшке в 2013 году. Перепугался, не понимая, что произошло. Затаился и в помутнённом состоянии сознания начал писать на стенах свой последний монолог, чтобы оставить доказательство реальности происходящего для себя же в будущем. В какой-то момент он наверняка понял, что попал в замкнутую петлю. Тогда он и записал себе последнее сообщение: “Макс, думай головой и не волнуйся”. Наверное, он предполагал, что застрял в том рукаве реальности навсегда. Думал, что ему придется переживать следующие шесть лет ещё раз, и старался поскорее оставить для себя заметки о грядущем, пока информация не вылетела из головы. А может быть, предполагал, что вернется в наше время, и оставлял надписи из чистого фатализма: верил, что должен замкнуть круг.

В любом случае, он не мог знать, что в это время в нашей реальности его мозг отключился на несколько секунд, и его тело падало вниз с высоты четырех метров. Проснуться в будущем ему уже было не суждено.

И я не смог этого изменить.

Я, человек, способный играться с прошлым и лепить из реальности что угодно, оказался не в силах спасти своего друга от смерти.

∗ ∗ ∗

С того момента я закрываюсь в себе. Большую часть времени провожу дома в одиночестве. Иногда целыми днями лежу на кровати и смотрю в потолок.

По ночам порой часами не могу уснуть и в итоге поддаюсь соблазну “нырнуть”, замещая депрессивную реальность светлыми моментами из далекого прошлого. По возвращении лежу до самого утра с пульсирующей болью в висках, а затем сплю целый день, чтобы вечером подобно наркоману опять потянуться за новой дозой воспоминаний.

∗ ∗ ∗

Мне четырнадцать лет. Стоит знойное лето. Мы с друзьями выезжаем на велосипедах в ближайший парк, скидываемся карманными деньгами и покупаем на троих двухлитровую бутылку кока-колы. Я лежу на траве в тени огромной ивы и думаю лишь о том, что мне некуда спешить, и впереди ещё полтора месяца такой же ленивой неги.

∗ ∗ ∗

Мне двенадцать. Мы с отцом гуляем по прекрасным горам Кара-Дага. Когда мы вернемся домой, отец с матерью поссорятся окончательно, и мама уедет жить отдельно. Но это будет позже. А сейчас я наслаждаюсь тишиной и девственной красотой окружающей природы.

∗ ∗ ∗

Мне десять. Я участвую в крупной международной олимпиаде по математике и к собственному удивлению занимаю второе место. Когда меня вызывают на награждение, я поворачиваюсь к своей учительнице и вижу в её глазах одобрение.

∗ ∗ ∗

Мне пятнадцать.

Я сижу на крыльце корпуса и жду своих друзей. Дискотека начинается через пару минут, а все самые важные вещи в социальной жизни подростка, попавшего в летний лагерь, как известно, происходят во время дискотеки. Ну или после отбоя. Но дискотека всё равно стоит по меньшей мере на втором месте, поэтому меня злит, что ребята долго собираются.

В конце концов они выходят. Первым идет Макс, и когда я смотрю на него, меня переполняют теплые и в то же время грустные чувства. Обычно я стараюсь избегать воспоминаний, в которых он присутствует, но тут особый случай.

Он одет в рваные джинсы, футболку с принтом Nirvana и кепку, развернутую набок. Я широко улыбаюсь: по моим взрослым меркам наш тогдашний внешний вид кажется смешным, но когда тебе пятнадцать лет, ты, конечно, считаешь, что выглядишь чертовски круто.

Я езжу в летний лагерь каждый год с первого класса по одиннадцатый, но именно эта смена станет для меня особенной. Именно на этой смене во время дискотеки я впервые в жизни поцелуюсь с девчонкой из соседнего отряда, а потом полночи буду обсуждать столь волнующие в этом возрасте отношения со своим другом. Мы оба будем корчить из себя опытных ловеласов и наперебой выдавать прочитанные где-то глупости за свои мысли, а потом вожатая услышит, как мы разговариваем, и в наказание заставит нас отжиматься в коридоре.

Когда я вспоминаю все это, меня захватывает волной ностальгии, но я прогоняю эти чувства. О какой ностальгии может быть речь, если всему этому только суждено произойти в течение ближайших дней?

Наша компания наконец добирается до спортивной площадки, служащей по совместительству танцполом. Большая часть народа собралась, и уже вовсю играет музыка. Макс пихает меня локтем и некультурно тычет пальцем в девушку, с которой мне вскоре предстоит пережить неловкую радость первого поцелуя. Я смотрю в указанном направлении, и мир вокруг будто бы замирает.

Потому что вместо неё я вдруг замечаю стоящую у бортика Нику.

[Продолжение в комментариях]

Мракопедия(с), автор:  Random Forest

На уходящей волне постов про лёгкую (или не очень) сдачу экзаменов и зачетов.

Второй курс, непрофильный предмет,  а именно - экология.  Для зачета требовалось сдать кучу лаб,  рефератов и чего-то еще. Это все отмечалось в черной тетради (тетрадь смерти,  так мы ее называли)  нашей суровой преподавательницы. Которая,  кстати, нас, гуманитариев, терпеть не могла, а журналу группы,  нежно любимому нашей ответственной старостой,  не доверяла.

День икс. Смеркалось,  коридоры универа почти вымерли, за окном шел дождь. Мы с другом,  еще не отойдя от похмелья,  нервно курим в туалете. Я не надеялся получить зачет, лишь хотел уточнить что-то и напроситься на пересдачу. Да и половины лаб не было.

Покурили,  друг уныло поперся сдавать,  я чуть задержался. И по пути к аудитории таки наткнулся на ту самую грымзу.  Та, оскорбив весь гуманитарев род и пройдясь по моему внешнему виду, дала мне стопку каких-то листов и попросила отнести в аудиторию. Сама же отправилась за чем-то забытым на кафедру.

И таки шо я увидел средь этой кипы макулатуры?  Правильно,  эту черную тетрадь смерти!  Дальше счет пошел на секунды.

Бегом в кабинет.  Комунизжу у одногруппницы черную ручку, быстро проставляю в тетради себе все лабы, кидаю все это дело на стол и под звук открывающейся двери, успеваю проскользнуть на первую парту.

Через минуту первым подхожу к преподавательнице "сдаваться".  Та смотрит в свою тетрадь и на меня,  снова в свою тетрадь и на меня.

- Вот, берите пример с юноши,  неучи!  Все решено,  все сдано.  Талантливый человек,  Вам надо было на техническую специальность поступать,  вижу, ум есть, - сменила она гнев на милость.  

А я что? Улыбаясь,  забрал зачетку и пошел пить и готовиться к другому,  уже профильному зачету...

— Можешь остаться у меня сегодня? — спрашивает Марина.

Она стоит у кухонного стола. Плечи опущены, длинные темные волосы растрепались по спине, потертый нож в руке нарезает колечками большую луковицу. Заметно, что Марина боится смотреть на меня: голова наклонена слишком низко, движения ножа неестественно медлительные и размеренные. Еще заметно, что ответ для нее важен, потому что поза чересчур напряженная. Не Марина, а каменная скульптура из древнегреческого сада.

Пытаюсь отшутиться:

— Тебе с такими просьбами к любовникам обращаться надо, а не к брату.

Она все-таки поднимает голову, чтобы бросить на меня колкий короткий взгляд, и я тут же прикусываю язык. Сейчас не до шуток: Марину выпустили из психушки пару недель назад, и к юмору она пока относится прохладно.

— А что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось, — звучит резковато, и она тут же меняет тон на более мягкий: — Просто… Не хочу оставаться одна. Здесь большая кровать, нам не будет тесно.

Она сняла эту квартиру-студию на окраине города, чтобы быть подальше от своего прежнего дома. Теперь совсем не вылезает на улицу и работает через ноутбук, выполняя какие-то заказы в интернете. Не знаю, много ли она зарабатывает, но мама говорит, Марина еще ни разу не просила денег после возвращения.

— Могу остаться, — тяну неуверенно. — Если ты правда хочешь.

— Правда хочу.

Марина старше всего на год, но мы никогда не были близки. Не играли вместе в детстве и не стояли друг за друга стеной. Честно говоря, я вообще сильно сомневаюсь, что испытываю к сестре любовь. Наверное, она ко мне тоже не испытывает. Скорее всего, это из-за противоположности характеров — Марина пропащая оторва, а я любимый соседскими старушками пай-мальчик. По крайней мере, нас научили не говорить об этом вслух: возмущенные восклицания «вы же брат с сестрой!» были слишком уж многочисленны и невыносимы.

Теперь, когда все это случилось, мама заставляет меня навещать Марину хотя бы пару раз в неделю, чтобы помогать и составлять компанию. Говорит, ей вредно надолго оставаться в одиночестве. Я выполняю указания мамы только из чувства долга, и это никому не доставляет удовольствия.

Бросая кольца лука в сковороду с шипящим маслом, Марина предлагает:

— Можем посмотреть фильм.

«Когда все это случилось» — это про Лизочку, мою племянницу. Шесть лет назад, когда Марине было пятнадцать, она залетела на вписке, и до сих пор сама не знает, от кого. Мама запретила делать аборт, мол, это убийство, преступление против невинной жизни и все такое. Сказала «мы преодолеем эту трудность». Когда Марине исполнилось восемнадцать, она взяла Лизочку и съехала в квартиру покойного дедушки, потому что «мне нужно больше кислорода». А еще спустя два года маму разбудил звонок ранним утром, и мы все узнали, что Лизочки больше нет. Пока Марина синячила в каком-то клубе, девочка зашла на балкон, и старая рассохшаяся дверь захлопнулась от сквозняка. Хорошо помню эту дверь — дед с силой толкал ее плечом, когда возвращался с балконного перекура, иначе не откроешь. Пятилетней девочке такое не под силу. А был поздний декабрь с тридцатиградусными морозами по ночам. В общем, Марина явилась домой только под утро, и там ее ждал не самый приятный сюрприз.

Далее был скандал на похоронах Лизочки, потому что даже там Марина умудрилась напиться, жестокие обвинения родственников и попытка самоубийства. Тогда-то Марину и упекли в психлечебницу. Я не навещал ее, но мама рассказывала, что «эта дурная ни с кем не разговаривает целыми днями, такими темпами ее никто не вылечит». Все были уверены, что о моей сестре еще долго ничего не будет слышно. Но прошло чуть меньше года, когда врачи сказали, что «появилась положительная динамика», и вскоре оформили выписку.

Сидя в кресле, я ползаю пальцами по экрану телефона, а сам незаметно поглядываю на Марину. Она помешивает какое-то аппетитно пахнущее варево и совсем не выглядит сумасшедшей. Точнее, не выглядит, как сумасшедшие в моем представлении. Я всегда думал, что в психушках обитают только немытые небритые мужики, воображающие себя наполеонами и отрезающие санитарам головы, как в анекдотах. А тут вот как — обычная худощавая девушка с копной непричесанных волос и потерянным в прострации взглядом.

— Будешь есть? — спрашивает она, откладывая ложку.

Как бы то ни было, сегодня придется делать вид, что мы обычные брат и сестра.

∗ ∗ ∗

Ночью кто-то тормошит меня за плечо, вытряхивая из сновидений. Непонимающе щурюсь на незнакомые шторы с бабочками. Они задернуты неплотно, и в щель просачивается слабый свет уличного фонаря. Проходит несколько секунд, прежде чем до затуманенного разума доходит, где я. У сестры. Она попросила остаться.

— Проснись, — едва различимый осторожный шепот.

Приняв сидячее положение, хлопаю ресницами так часто, будто что-то попало в глаз. Марина закуталась в одеяло как в кокон и сидит, насторожившись. Лицо у нее такое бледное, что выглядит в потемках почти светящимся.

— Ты что? — спрашиваю.

Целую минуту она молчит, бросая беглые взгляды по сторонам, а потом спрашивает:

— Слышишь?

Тяжело сглотнув, прислушиваюсь. Ровно гудит старенький холодильник, капает кран в ванной, тихо подвывает ветер снаружи. Звуки повседневные и едва различимые. Это явно не то, из-за чего можно не спать ночью.

— Что «слышишь»? — шепчу.

Перестав осматривать углы, Марина упирается в мое лицо виноватым взглядом:

— Она плачет.

— Кто?

— Лизочка.

Тяжело накатывает вязкий потусторонний холод, но почти сразу же сменяется вполне реальным испугом: я один на один в комнате с человеком, целый год лечившимся в психушке. И теперь он, этот человек, слышит плач мертвой дочери.

— Марина, — говорю медленно, тщательно подбирая каждое слово. — Лизочка не плачет. Она больше никогда не будет плакать, потому что теперь она в лучшем месте. Там никто не плачет.

Марина качает головой:

— Я на самом деле слышу. Уже который день. Я пыталась игнорировать, честно, потому что голоса уходят, если на них не обращать внимания. Но не Лизочкин. Она меня не оставит.

— Я ничего не слышу. Тут никто не плачет.

— Ты должен услышать! Это же раздается отовсюду, это под кроватью, в ванной, в стенах. Надо, чтобы ты услышал, так будет понятно, что я не ненормальная.

Она глядит выжидающе, а я гляжу в ответ, мысленно моля, чтобы все просто прекратилось. Хочется домой, в свою кровать, чтобы уткнуться в свою подушку и не просыпаться, когда кому-то почудится что-то непонятное.

Марина выпутывается из одеяла, бормоча:

— Я так надеялась, что ты тоже услышишь. Это значило бы, что со мной все в порядке. Я так устала. Так устала, ты себе не представляешь. Каждую ночь, иногда даже днем, Лизочка… Она… Только не говори маме, что я слышу, хорошо?

— Хорошо, — отвечаю заторможенно.

Марина мрачно усмехается:

— Лизочка никогда меня не простит. А я ведь правда любила ее. Вы не верили, знаю, но я правда любила. Я забрала ее с собой, потому что хотела показать, что раз из меня не получилась хорошая дочь, то получится хорошая мать. Я не хотела, чтобы все так кончилось. Мне больнее, чем всем вам.

— Никто не спорит.

— Ты не понимаешь, — она мотает головой. — Забудь просто, ладно? Спи. Извини, что разбудила.

Смерив ее подозрительным взглядом, я укладываюсь. Кажется, будто теперь никогда в жизни не получится заснуть, но сон возвращается, едва голова касается подушки.

Не знаю, сколько проходит, когда я снова просыпаюсь, на этот раз от неясных шорохов. В комнате все блекло-серое, бесцветное — это за окном светает. Лежа с приоткрытыми глазами, я наблюдаю, как Марина ползает на четвереньках по полу, заглядывая под кровать, под стол, под холодильник. Спутанные волосы подметают линолеум, дыхание частое и хриплое, движения нервные и ломаные. Не замечая, что я проснулся, она выпрямляется в полный рост, чтобы заглянуть в посудный шкафчик, а потом крадется в ванную, и оттуда раздается звук передвигаемых тюбиков с шампунями.

Это нельзя так оставлять. Я бы рассказал маме, но не хочу снова ввязывать ее в нервотрепку. Одному Богу известно, сколько таблеток и флакончиков успокоительного она выпила, пока Марина была на лечении. Нет, тут надо действовать как-то иначе.

Марина выходит из ванной на цыпочках и медленно поворачивает ключ в дверном замке. Внутрь проливается свет из подъезда, когда она выскальзывает наружу. Сквозь щель видно только маячащую тень на выложенном грязным кафелем полу и босую ступню. Устало качая головой, я поднимаюсь с кровати.

Ползая по лестничной площадке, Марина внимательно щурится и вертит головой как потерявшая след ищейка.

— Ты чего? — спрашиваю.

Она вздрагивает и поднимается, глядя на меня с испугом:

— Ты уже проснулся?

Тут я замечаю, что соседняя дверь приоткрыта, и в проем кто-то наблюдает.

— Иди домой, — говорю Марине, ступая на площадку.

Когда она скрывается, я робко улыбаюсь в приоткрытую дверь:

— Здравствуйте.

Она открывается шире, чтобы показать взъерошенного старичка в полосатой пижаме. Он глядит с сочувствием:

— Я услышал, как она скребется под порогом. Что-то с головой, да? — голос хриплый и скрипучий, как треск помех со сломанного радио.

— Немного, — вздыхаю. — Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Вы никому не скажете?

Старичок с сомнением тянет:

— Не скажу. Но если это продолжится, мне придется обратиться куда следует. Это ведь серьезно, мальчик, тут нужна помощь профессионалов.

— У нас все под контролем.

Марина виновато сутулится, глядя исподлобья, когда возвращаюсь. Плотно прикрываю дверь и выдаю свистящим шепотом:

— Можешь сходить с ума так, чтобы соседи не видели? Если мама узнает, я не представляю, что с тобой сделаю! Она так расцвела в последнее время, а ты опять за старое!

Она отводит взгляд, скривив губы, и злость во мне тут же тает. Как брат, я должен помогать Марине, а не заставлять прятать болезнь. Как бы мне этого ни хотелось.

— Поночую у тебя несколько дней, — говорю. — Если не станет лучше, будем обращаться к врачам. Это в крайнем случае.

— Не надо мне...

— Надо!

Она вздыхает:

— Уже жалею, что попросила тебя остаться.

∗ ∗ ∗

До конца недели Марина ведет себя тихо. Иногда я просыпаюсь ночью, а она лежит, глядя в потолок неподвижными глазами, но дальше этого, к счастью, не заходит. Мы почти не разговариваем: у нас никогда не было общих тем и интересов. Все ограничивается дежурными «привет», «приятного аппетита» и так далее. Еще можем перекинуться парой слов, чтобы поделиться впечатлениями от просмотренного вечером фильма, но даже это вызывает смутное ощущение неловкости. Еле дотянув до воскресенья, я обещаю себе — если сегодня ничего не произойдет, оставлю сестру в покое.

Будто насмехаясь, ночью меня будит холод. Сквозь сон чувствую, как лицо обдает ледяной ветерок, как забирается под одеяло студеное дуновение. Приподнявшись на локтях, непонимающе смотрю на колышущиеся от сквозняка шторы. До сонного сознания не сразу доходит, что дверь балкона распахнута настежь, а Марина стоит снаружи, совсем не двигаясь. Пряди волос шевелятся на ветру, хлопает складками длинная ночнушка. Чертыхаясь, я выбираюсь из-под одеяла.

— Ты что творишь? Январь месяц!

Балкон здесь не застеклен, и этот самый январь чувствуется во всем своем немилосердном великолепии. Дыхание мгновенно перехватывает, кожа сплошь покрывается мурашками. Я хватаю Марину за руку, чтобы увести внутрь, но она вырывается.

— Оставь тут, — говорит. — Хочу как она.

Изо рта у нее вместе с клубами пара вырывается перегарный запах, а взгляд блуждающий и потерянный.

— Ты когда налакаться успела? — спрашиваю. — Знаешь же, что врач запретил!

Не обращая внимания на сопротивление, я утаскиваю ее в квартиру. Когда закрываю дверь, Марина глядит в окно тоскливо, но больше не возражает. Мы стоим на холодном линолеуме, дрожа почти в унисон.

— Где твое бухло? Я все вылью, — говорю. — Как ты его достать умудрилась, совсем же не выходишь?

— Старые запасы, — отвечает. — Я уже все выпила.

Она сползает по стене на пол и обнимает себя за плечи. Под скудным светом уличного фонаря Марина выглядит почти неживой: щеки запали, губы пересохли и потрескались, вокруг глаз черные круги. Пальцы с обгрызенными ногтями царапают рукава ночнушки, а взгляд устремлен в пустоту.

— Что творится? — выдыхаю. — Были же улучшения, что опять стряслось?

— Не было никаких улучшений, — качает головой Марина. — Она плачет и плачет. Плачет и плачет. Каждую ночь. Просто я не говорила, потому что хотела, чтобы ты свалил уже. Чтобы отстал от меня. Все равно не поможешь. У меня больше нет сил.

Она закрывает лицо руками, плечи трясутся от рыданий. Совсем не зная, что делать, я сажусь рядом, чтобы ободряюще приобнять.

— Мы обратимся за помощью, — говорю. — Тебе выпишут какие-нибудь таблетки, и все пройдет.

— Нет, — глухо слышится сквозь ладони. — Это не пройдет. Лизочка меня никогда не простит. Я виновата, она знает.

— Глупости, никто не виноват. Это же случайность. Просто так вышло, вот и все.

Марина отнимает руки от лица и смотрит на меня воспаленными зареванными глазами.

— Я виновата, я и только я, — шепчет. — Я вам всем наврала.

— Как это?

— Не была я ни в каком клубе. В ту ночь.

Хмурюсь:

— В смысле?

— Просто ко мне пришли друзья, и мы… Ну, шумели на кухне, нас много было. Лизочка не могла заснуть и все время плакала, просила всех уйти. Мешала нам, понимаешь? Я была такая пьяная, все как в тумане. Помню, что разозлилась и закрыла ее на балконе, чтобы наказать. Хотела выпустить минут через пять, но… Но… Я была такая пьяная… Совсем забыла, только утром вспомнила. Вспомнила про мою Лизочку. Она же там кричала, наверное, а мы ничего не слышали, потому что музыка и смех… Я же могла просто вспомнить и вытащить… Так просто… Так просто было спасти, а я…

Марина с отчаянной силой кусает себя за руку и захлебывается плачем, а я сижу молча, оглушенный и ошарашенный. Сумрак в квартире кажется гуще и безнадежней, а сползшее с кровати одеяло, задвинутое в угол кресло и приоткрытый ноутбук на столе выглядят до обидного равнодушными. Все застыло вокруг нас, будто кто-то нажал кнопку «пауза».

— И теперь она не уходит, потому что хочет, чтобы я страдала, — выдавливает Марина сквозь рыдания. — Хочет, чтобы мучилась, как она. Не дает мне покоя.

Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокаивающее, но не нахожу ни одного слова.

— Плачет и плачет, — продолжает Марина. — Плачет, плачет и плачет. Неужели ты не слышишь? Это как будто прямо в стенах.

Она хватает меня мокрыми от слез руками за подбородок и прижимает ухом к стене.

— Неужели не слышишь? — повторяет.

И тут я слышу. Приглушенный, едва различимый детский плач. Где-то далеко-далеко, но одновременно совсем рядом. Ребенок воет как пойманный в силки зверек, потом на секунду затихает, чтобы набрать в легкие воздух, и воет снова. Это кажется настолько ненастоящим и сюрреалистичным, что на мгновение все сознание заполоняет одна парализующая мысль: безумие заразно, и теперь я буду как сестра. Но это мгновение уходит, и мозг начинает панически складывать детали конструктора.

— Как давно это началось? — спрашиваю у Марины.

Она широко распахивает глаза:

— Услышал?

— Это было, когда ты лежала в больнице, или началось, когда приехала сюда?

— Началось здесь. Почему ты…

— Тихо!

Из-за стены слышится раздраженный окрик взрослого — противный голос, хриплый и старческий. Я уже слышал его. Потом глухой шлепок, похожий на пощечину. Ребенок тут же притихает.

— Это не Лизочка, — говорю, поднимаясь на ноги.

— А кто?

— Сиди тут и вызывай полицию.

— Зачем?

Нашарив в прихожей тапочки, я выбираюсь на лестничную площадку. Колочу кулаком по соседней двери целую минуту, прежде чем изнутри раздается:

— Что вам надо?

Стараюсь, чтобы в голосе не проскакивали истеричные нотки:

— Это я, ваш сосед. Нам нужна помощь. Помните, вы говорили, что обратитесь куда следует? Моей сестре совсем плохо.

После заминки, волнующей и издевательски долгой, слышится скрежет ключа в замке. Дверь приоткрывается, в щели маячит седая голова старичка в полосатой пижаме:

— Что вы имеете в...

Прикусив губу, с силой толкаю дверь ногой. Отброшенный к стенке, старик оседает на пол со слабым стоном, а я ныряю в сумрачные недра квартиры. Тут пахнет гнилью и мочой, под ногами шуршат старые газеты и путаются разбросанные вещи. Ни на секунду не позволяя себе засомневаться, я с тяжело ворочающимся в груди сердцем обхожу туалет, ванную, кухню и гостиную. Везде одинаково неуютно: видно, что жилье стараются держать в чистоте, но крайне лениво и неряшливо.

Добираюсь до спальни. Здесь старая решетчатая кровать, аккуратные шторы с тюльпанами, древний ковер на стене, что-то еще, чего я уже не замечаю, потому что вижу главное — в углу сжалась в комок маленькая девочка с длинными рыжими волосами, дрожащая и совсем голая. Увидев меня, она скулит и пытается отползти в сторону, но мешает бельевая веревка, тянущаяся от запястья к батарее. Различаю натертые кровавые браслеты на детской ручке, когда из-за спины слышатся шаги.

Оборачиваюсь ровно в тот момент, когда старик замахивается какой-то железякой. В левом виске остро вспыхивает боль, а потом все становится темнотой.

∗ ∗ ∗

— Очнулся? — спрашивает Марина.

Веки с трудом поднимаются, картинка перед глазами расплывается и покачивается. Лицо сестры нависает надо мной на фоне белого потолка — значит, уже рассвет. Порываюсь подняться, но она мягким толчком ладонью укладывает обратно.

— Врач сказал, тебе надо полежать, — говорит. — Ничего не бойся, ты у меня дома.

— Какой врач? — спрашиваю.

Воспоминания бьются в голове мелкими осколками: открытая балконная дверь, запах перегара, седые лохмы соседа, испуганная девочка. Снова порываюсь подняться, но Марина снова не дает.

— Врач, который приехал на скорой, — поясняет. — Я вызвала полицию, а они вызвали скорую, когда приехали. Этот дед ударил тебя ручкой от мясорубки, знаешь? Тебя оттащили сюда, и врач сказал не разрешать тебе подняться, пока не осмотрит.

Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на входную дверь. Снаружи слышны чьи-то шаги и негромкие переговоры.

— Что случилось?

Марина наклоняется ближе, пьяно улыбаясь:

— Я не сумасшедшая. Плач на самом деле был. Менты сказали, что ты молодец.

— Что случилось? — повторяю.

— Я вызвала полицию, а потом взяла пустую бутылку и пошла за тобой. Он ударил тебя прямо у меня на глазах, потом хотел ударить еще раз, но я ударила его. Ну, бутылкой. Он упал и не поднялся, а потом приехали менты. Они до сих пор там, а девочку уже увезли. Я подслушивала. Они сказали, этот дед… делал с ней разные вещи, а еще приводил кого-то, чтобы они тоже... Ну... Понимаешь? Ему еще платили за это. Такой урод, надо было взять что-нибудь потяжелее, а то эта бутылка... Девочка считалась без вести пропавшей больше двух месяцев, представляешь? Ей всего семь лет.

— С ней все в порядке?

— Нет, конечно, ты меня слушал вообще? Но она живая. Сейчас это главное.

∗ ∗ ∗

Проходит неделя, когда я захожу к Марине в гости, и она тащит меня к ноутбуку, чтобы ткнуть пальцем в экран:

— Смотри!

Там статья на местном новостном портале. Улыбающиеся мужчина и женщина обнимают рыжую девочку на больничной койке. Худая и изможденная, она, тем не менее, тоже слабо улыбается.

— Помнишь их? — спрашивает Марина. — Мы виделись с ними мельком, когда были на допросе. Это ее родители. Они теперь все вместе. Классно же, да? Они мне звонили сегодня утром, хотят встретиться с нами, представляешь? Чтобы поблагодарить. Я сказала, что спрошу у тебя и перезвоню. Ты когда можешь?

Не дожидаясь ответа, Марина продолжает щебетать:

— Наверное, это карма или что-то такое. Я не смогла спасти свою дочь, зато спасла чужую. Мне теперь спокойнее. Все еще тяжело, но... Спокойнее.

Она выглядит непривычно свежей и отдохнувшей. Уже и не помню, когда видел ее такой последний раз.

Отвечаю:

— Теперь нам всем будет спокойнее.

Автор: Игорь Шанин

Автобус, издав звук умирающего кита, продолжил движение. За окнами мелькали унылые зимние пейзажи провинциального городка. Тёплый салон и шум двигателя убаюкивали, оттого редкие пассажиры находились в состоянии полудрёмы. Если не динамик, резким голосом объявляющий остановки, Виталий снова бы проспал до конечной.

Готовясь к выходу, молодой человек повис на поручне, свободной рукой потирая виски. Те не отпускала мигрень. Навалившиеся проблемы, долги не давали покоя, а выхода из ситуации, казалось, просто не существовало. Это давало на парня сильнее хмурого неба.

- Встречайте новое приложение: Andex-жизнь! Навигатор третьего поколения построит любой маршрут. Мечтаете об успехах в работе? Да не вопрос! Приложение Andex-жизнь поможет выбрать наиболее благоприятные варианты, подробнее на сайте...- реклама, внезапно раздавшаяся из динамиков, заставила парня очнуться.

"Глупости. А, впрочем, хер знает..." - подумалось юноше.

Покинув автобус, Виталий двинулся к низкому офисному зданию на очередное собеседование в какую-то мелкую фирму. Парень даже не помнил, на чём та специализируется, но знал о вакансии: похоже, они искали очередного оператора холодных звонков.

Пройдя пост охраны, молодой человек поднялся на второй этаж, где увидел десятки таких же потерянных соискателей. Те, рассевшись на стульях вдоль стен, ожидали приёма в кабинете, что в конце коридора. Почему-то в воздухе висел почти осязаемый перегар.

Поморщившись, Виталий уселся на стул и закрутил в руках телефон.

"Странное приложение. Насоветует мне, что делать? Типа "верь в успех", "визуализируй цели"? Или что-то конкретное?".

Люди входили и выходили из кабинета, очередь таяла. Юноша, от нечего делать, нашёл приложение и тыкнул "установить". Когда пришла его очередь, Виталий тяжело вдохнул, убрал телефон в карман и двинулся на встречу судьбе.

***

-...десятки офисов по всему региону. Наша продукция пользуется спросом у всех категорий граждан: от успешных бизнесменов до пенсионеров и домохозяек. Став нашим распространителем, вы сможете зарабатывать до двадцати тысяч в день! Если вы коммуникабельны и готовы работать на себя, это - работа вашей мечты! - вещала девушка в растянутом свитере и поношенных, явно не подходящих сезону, джинсах.

Парень растерянно осматривал кабинет: старый календарь за 2020 год, обшарпанные стены, линолеум, кусками покрывающий пол, старая мебель с облезлым лаком; окно, из которого жутко сквозило. Всё это не внушало доверия, а желания стать очередным впаривателем дешевых китайских товаров юноша не имел.

Кое-как отделавшись от чуть ли не вцепившейся в него девушки, Виталий быстро покинул здание и закурил.

"Блядь. Снова эта херня! Так, успокоиться...поесть и успокоиться, затем достать телефон и искать другую работу".

Заприметив через дорогу сетевую столовую, парень, докуривая на ходу,  уныло побрёл туда.

Тем временем, приложение Andex-жизнь загрузилось.

***

Отодвинув компот, парень положил на стол телефон и задумался. С одной стороны, ничего не мешает попробовать. Хуже  не станет. С другой: неприятно осознавать себя человеком, ведущимся на такой бред. С третьей: деньги в кошельке стремительно тают, а с мыслями о своём идиотизме юноша уже свыкся. Короче, почему бы и да?

- Укажите стартовую ситуацию, - прочёл Виталий в поле для ввода, - так...долги, безденежье, отсутствие работы.

"Укажите желаемую точку прогресса".

- Свобода от финансовых проблем, долговых обязательств.

Приложение показало крутящийся значок обновления. От нечего делать, юноша доел салат и второе, оделся и, чуть не забыв на столе телефон, направился к автобусной остановке.

Подъезжая к дому, Виталий посмотрел в телефон.

"При отсутствии текущей работы, решению финансовых проблем способствуют краткосрочные подработки и временная занятость. Например, если у Вас есть возможность несколько вечеров поработать в такси, не стоит пренебрегать ей".

- Чем чёрт не шутит, придётся, - парень подумал о своём друге, с которым снимал квартиру, - Веня слишком любит свою машину и потребует нехилый процент, а ещё поругаемся, но...почему я раньше об этом не подумал? Дура-а-а-а-ак!

Дома Виталий попал в облако сигаретного дыма. Его друг по привычке курил в комнате, хоть это запрещалось арендодателем.  Бросив взгляд на журнальный столик у дивана, парень заметил на нём несколько пивных банок.

- Ну, как с работнёй? - не отрываясь от ноутбука, спросил Вениамин.

- Развод и херня, - не раздеваясь, Валера подошёл к другу, - дай ключи, таксовать буду. Выбора всё равно нет.

К удивлению, друг находился в хорошем расположении духа. Смачно отрыгнув, он кивнул на шкаф, где, среди прочей мелочёвки, лежали ключи.

- Если что натаксуешь, процентов 30 и пиво. Тачку не бей. А то сам тебя выебу. Ик!

- Идёт, - радуясь опьянению Вени, юноша быстро схватил ключи и поспешил к подуставшей Тойоте.

Та, хоть и завелась не с первого раза, уверенно выехала со двора, набирая скорость и двигаясь в сторону центра города.

- Что ж...Ну-ка, посмотрим тот навигатор...

"Согласно Вашей геолокации, наиболее удобный район для получения первых заказов,  располагается в 9,5 км к северу. Рекомендуется установить приложения местных агрегаторов, не имеющих особых требований к водителям. Сократить дорогу вы можете по новому мосту. Оценка состояния дорожного покрытия: 8 баллов из 10".

Оторвавшись от дороги, парень чуть было не съехал в кювет, но в последний момент выровнил направление. Дороги заледенели, начался сильный снег.

- Да, в такую погоду спрос будет. Так...на севере у нас элитный частный сектор. Неплохо! Если по новому мосту двину, быстро успею. Недавно построили, в новостях видел. Так, так...

Тойота резко вписалась в очередной поворот и понеслась в подсказанном навигатором направлении.

***

- Пётр Сергеевич, ёб твою мать! - дорожник в оранжевом жилете показал коллеге неприличный жест, - наледь с моста не сбивается. Сток не работает, машины в отбойники уводить будет!

Другой рабочий, стоявший у бытовки, расположившейся при въезде на новый мост, лишь устало кивнул, глядя на начавшийся снег.

- Опять поспешили со сдачей. С дорожным полотном поработаем, реагенты будут завтра к утру. Перекрывать придётся, смотри, какая щас будет метель! - интеллигентно заметил он.

- А сейчас что делать? Хуем снег околачивать, а? - не унимался второй дорожник, - перекрыть надо нахер, собачья мать его, блядь!

- Я же говорю, перекроем! На объекте знаки и ограждения есть! Поедем сейчас. Город машину не даст. Едешь со мной.  Ща один отбойник по центру дороги поставь, с той стороны - ещё. Лентой, если хочешь, замотай въезд, - махнув куда-то рукой, рабочий пошёл прогревать машину.

***

До обители богатейших жителей города осталось менее километра. Валерий уже установил два агрегатора и неофициальное приложение. К счастью, заказы появлялись даже с пугающей периодичностью, видимо, богатеям не хотелось портить свои машины в такую погоду.  Да и вечер пятницы всё-таки располагает к гуляниям по местным клубам и барам.

Впереди уже замаячил свежепостроенный мост. Парень пристроился за большим джипом, почему-то объехавшим центр полосы по обочине. Из-за плохого освещения (не могли же, гады, всё сделать сразу!) юноша ничего не увидел, но рассудил, что так надо.

Телефон разрывался от приходящий заявок. Улица N-ская, дом 1  - центр, бар "Рыба": 480 рублей! Проезд B, дом 31 - центр, клуб "Ночи": 510 рублей! Увлёкшись заявками, парень полез в телефон, чтобы пролистнуть ленту и посмотреть, есть ли что выгоднее.

Тем временем, машина попала на обледеневший участок дороги. Впереди идущий джип тоже завилял на нём, но быстро выправил курс, благодаря хорошей резине. А вот колёса машины Вениамина, обутые в чёрт знает что, этого не смогли...

***

Влетев в первый отбойник, машина от удара попала на встречную полосу, где другой несчастливец не смог вовремя затормозить. От этого удара Тойота влетела во второй отбойник и, пробив его, вылетела за опоры моста, вниз, навстречу земле.

Битое стекло порезало всё, что могло: обшивку сидений, потолка и дверей. Глаза, рот, уши и шею. Впрочем, та и без него была неестественно вывернута. Вмятая дверь же проломила плечо, рёбра и ногу в нескольких местах сразу. Кровь ручейками стекала на пол, словно багровым ореолом, окружая еще включённый телефон. На его экране посмертной маской застыло сообщение навигатора:

"Желаемая точка прогресса достигнута. Решение финансовых проблем найдено. Если Вам понравилась бета-версия приложения Andex-жизнь, оставьте отзыв на нашем сайте..."

https://zen.yandex.ru/media/id/5e29eebce3062c00b0747ca3/yand...

Вам когда-нибудь хотелось умереть? Так себе ощущение, да? Я всегда считал самоубийц трусами и слабаками, это ведь проще — забить на все и вся, и выйти из игры. Я не трус, я буду тащить свою убогую тушку дальше по жизни, но это не отменяет подспудных желаний, верно?

К такому состоянию каждый приходит своими путями. Кто-то по глупости, кто-то из любопытства, кто-то под веществами, кто-то просто устает от творящегося вокруг говна. Я — как раз последний случай. Не буду изливать душу, вы и так, наверное, знаете, как это бывает во всяких среднестатистических Залупинсках. Если коротко, то единственный человек, для которого я хоть что-то значил, мой отец, умер много лет назад. Я смутно его помню, и эти воспоминания никак не помогают мне в тошнотворной серой каше моей жизни. Для всех остальных я просто пустое место, а то и досадная помеха.

Пустое место, в основном, для соседей и “друзей” из ПТУ. Нет, мы здороваемся, общаемся. Обсуждаем какие-то повседневные темы. Но если меня размажет по асфальту слетевшая с тормозов фура — я стану гораздо интереснее для всех. Если просто исчезну, то этого даже не заметят, скорее всего.

Помеха я для матушки и отчима, потому что меня надо кормить, одевать и выполнять еще какие-то телодвижения, чтобы хотя бы внешне поддерживать видимость “нормальной” семьи. Хотя матери откровенно похер на мое существование, а отчим неоднократно давал понять что после 18 лет я получу пинка под зад и вылечу из дома под забор. Пинок под зад, кстати, это не фигура речи, а вполне себе буквальное обещание, бить отчим умеет и любит. По любому поводу, а иногда и без.

В общем, неудивительно, наверное, что я так начал свой рассказ, да? Когда вы день за днем, год за годом бултыхаетесь в этой унылой давящей клоаке, которую только подчеркивает серость домов и улиц вашего городка — нет ничего странного, что ваши мысли то и дело уходят куда-то в запретные дали.

Ну, а конкретно сегодня у меня есть дополнительный повод поразмышлять о ненужности своей жизни. Ах да, совсем забыл сказать — я закладчик. Ну, это такие ребята, которые раскидывают дозы наркоты по укромным нычкам, чтобы потом их оттуда достали очередные самоубийцы. Можете кидать в меня говном, мне похеру. Если человек самостоятельно и добровольно берет в руки это дерьмо с целью убить себя ненадолго — туда ему и дорога. Мне просто нужны деньги, а других способов заработать их в нашей дыре почти нет даже у взрослого населения, что уж говорить о шпане, вроде меня.

Ну так вот, про особый повод. Сегодня, когда я в который раз шел по маршруту, меня пропалил патруль. Ну, или мне так показалось, хер его знает. В такие моменты у вас нервы натянуты до предела, и нет желания уточнять, за вами направились те двое ребят в форме или просто решили ноги размять. Может быть, бегать от полиции и не лучшая идея, но в этот раз я оказался шустрее, затерялся в хорошо знакомых мне дворах и успешно свалил. Казалось бы все отлично, живи и радуйся, вряд ли они мою рожу успели рассмотреть. Но вот то, что по дороге я успел избавиться от всего груза — это уже серьезный косяк. Это означает что я встрял на немалую сумму Заике, от которого я груз и получил. Очень немалую сумму. Мне такой в жизни не заработать. Хоть я и не знаю, куда там дальше ведут ниточки, однако слухи ходят разные. Если верить им, за подобный косяк шпану вроде меня легко могут кончить просто в назидание остальным. Потому что груз имеет немалую цену, а жизнь шпаны нет.

Поэтому я иду сейчас в потемках через лесок, отделяющий мой пригородный микрорайон от окраин города, и мысли мои крутятся вокруг одного — самому все сделать, или ждать, пока кто-то это сделает за меня? Под ногами поскрипывает утоптанный снег, по этой тропинке народ ходит частенько. Справа тянутся трубы теплотрассы, а слева темный массив пригородного леса, клин которого я сейчас и пересекаю. Лес вроде бы и не дикий, весь изрезан вдоль и поперек хожеными тропинками, но и парком его не назовешь. Есть куски довольно глухие.

Я почти дошел до выхода из леса, с перекрестка троп, на котором я остановился, уже были видны окна моей панельки. Но одна мысль о почти наверняка бухой мамочке и стопроцентно бухом отчиме заставила мои ноги повернуть на тропу вглубь лесного массива. Интересно, если я замерзну нахер где-нибудь там, как быстро это хоть кто-то заметит? Смешно, но первым, кто забьет тревогу и начнет поиски, будет, скорее всего, Заика.

Я невольно кашлянул сухим смешком, изо рта вырвалось облачко пара. Мороз сегодня под тридцатку, наверное. Одна тропка сменяла другую, темнота сгустилась вокруг, высокие сосны и мохнатые ели таинственно поскрипывали. Во всем окружающем меня гадюшнике этот лес, пожалуй, был единственным светлым пятном. Его пока еще не успели толком засрать. Ну, не успели засрать полностью, хотя бы. Хлам, банки, бутылки и прочее все же попадались то там то сям, но чем дальше в глубь лесного массива, тем меньше. Да и снег сейчас укрывал следы цивилизации чистым белым одеялом.

В какой-то момент я вдруг понял, что толком даже не знаю где я и куда идти. Не то чтоб это было серьезной проблемой: если идти куда угодно, то рано или поздно выйду к дому, или к ЖД, или к объездной трассе, или к промзоне. Короче, так или иначе выберусь. Но холод начал донимать, да и поздно уже, пора двигать домой. Не в сугробе же ночевать.

Тут на меня навалилась безысходность. Дома опять эти обрыдлые лица, возможно, кулаки отчима. Завтра пары и, рано или поздно, разговор с Заикой. Холод и тьма, и внутри и снаружи. Ночевать в сугробе? Да, собственно, какая разница. Я осмотрелся и приметил неподалеку от тропинки группку невысоких елок. Не знаю, если честно, действительно ли я хотел зарыться там в снег и сдохнуть, или просто нужно было как-то разогнать этот холод внутри.

А может, это уже звала меня она.

Я пошел, проваливаясь по колено в плотный снег, продрался сквозь колючие ветки и оказался на небольшой полянке в елочном кольце. По крайней мере, согрелся. Почти в середине маленькой полянки высился снежный холмик. Снега тут было поменьше, а холмик, когда я смахнул снег с верхушки, оказался промороженным пеньком. Я уселся на него и зарылся лицом в ладони. После смерти отца я плакал довольно редко, но сейчас, пожалуй, был ближе всего к этому.

Вот тогда она и пришла. Не знаю кто это и как выглядит, я никогда ее не видел. Не открывал глаз. Звуков тоже не было слышно, не было шагов или треска веток, ничего. Просто в какой-то момент я понял — она тут. Прямо рядом со мной, кружит по полянке и осматривает. Приближается и отдаляется. И еще я понял что она хочет жизнь. Не обязательно мою, но ей хочется забрать жизнь, и моя ее вполне устраивает. Она ждала страха, ждала что я кинусь бежать и… Не знаю точно что дальше, в моей голове мелькали образы оголенной шеи, на которой, будто красные нити, возникают тонкие порезы, чтобы брызнуть алыми веерами крови. Образы лихорадочного бегства по заснеженному лесу, багрового взрытого снега, и тьмы, в которой что-то влажно трещало и разрывалось. Она ждала паники и бегства, ждала игры.

Она обломалась по-крупному. Глаза я открывать не хотел, почему-то уверен был в тот момент, что стоит мне открыть глаза и увидеть ее — и я обделаюсь. Не то чтобы мне жуть как захотелось жить, но и помирать в обосранных штанах не тянуло. Так что я размотал шарф, расстегнул ворот куртки и повыше поднял подбородок. Нет, мне было страшно, конечно же. Но еще больше мне было похер. Пусть делает что хочет и пошло все к черту. Я устал.

Как-то мгновенно она оказалось рядом, прямо за спиной. Я чувствовал ее присутствие всем телом: волосы под шапкой пытались встать дыбом, все тело покрылось гусиной кожей, вдоль позвоночника пробежал морозный электрический разряд. Ледяные пальцы скользнули по голой коже на горле, несколько секунд я даже ждал, что сейчас горячий кровавый поток хлынет мне на грудь. Порадовался, что боли нет. А потом понял, что ледяные пальцы — это всего лишь дуновения морозного ветерка, а неведомой кровожадной твари рядом нет. Ушла.

Не хочу жить.

Неинтересно.

До дому оказалось совсем недалеко, я вышел к окраине леса минут за десять. Всю дорогу с моего лица не сползала дурацкая улыбка. Нет, я отнюдь не был рад тому, что выжил, скорее даже разочарован, но сама ситуация не могла не веселить. Я встретил в ночном зимнем лесу какую-то мистическую кровожадную тварь — и ушел живым! И зачем? Чтоб через день-другой получить перо в бок где-нибудь в подворотне за потерянный груз. Если бог есть, то у него потрясное чувство юмора.

Заика был очень немногословен не только в разговорах, но и в переписке. СМС, которую я получил от него на следующий день, выглядела так:

?

Понимай как хочешь. Он уже наверняка в курсе моего вчерашнего фэйла. Либо он знает о потерянном грузе, либо нет. Если нет, то вопрос означал “Где груз?”. Если знает, то его интересовало как я собираюсь покрывать издержки. Которые я не мог покрыть никак. Повинуясь внезапному импульсу, я забил стрелку вечером неподалеку от своего дома, на перекрестке лесных тропок.

Заика был высоким и тощим, со скуластым обветренным лицом и вечно какими-то припухшими водянистыми глазами. Он должен был казаться болезненным и хилым, но казался угрожающим. Угроза была в его позе, в лишенных выражения глазах, в чуть тянущем слова голосе. Говорил он мало и скупо, Заикой его прозвали, как ни странно, за заикание. Но насмехаться над этим давно уже не находилось желающих. Поговаривали, что людей в могилу он отправлял не только с помощью наркоты, но и лично. И я этим слухам очень легко верил, когда смотрел ему в глаза. Они были… пустыми, что ли.

Он ждал меня в назначенном месте ежась от холода и щурясь от мелкого снежка, который начал сыпать ближе к вечеру. Пришел. На окраину леса, на встречу с рядовым закладчиком, один — пришел. Мои подозрения почти переросли в уверенность, но было глубоко плевать. После того, как она стояла за моей спиной, щекоча голую кожу на горле ледяными пальцами ветра, угрожающе тощая фигура Заики уже не вселяла того страха. Вообще страха не было, если честно-то, хоть я и понимал прекрасно, что мне с ним не справиться, если начнется канитель.

Когда я подошел, он, вместо приветствия, лишь коротко дернул подбородком. “Где груз?”, перевел я.

— Заначил. Я соскакиваю, Заика. Хватит с меня.

— Где з-з-з… — он нервно дернул головой и выдавил, — Зззаначил?

— В матрасе блин. Тут неподалеку, в лесу, — я кивнул головой в сторону, — Я с этим говном на кармане больше шагу не сделаю. Отдаю тебе и досвидос. Меня вчера чуть не приняли, все, хорош.

Заика дернул головой в сторону леса, и я опять понял без слов: “Веди”. А облегчение, на секунду мелькнувшее в его глазах, окончательно развеяло мои сомнения. Ему нужно было оказаться со мной один на один подальше от людских глаз. Слухи о показательном наказании имели под собой все основания. Репутация Заики только вырастет, если одного из проштрафившихся несунов найдут по весне в лесочке. Легкий снежок превратился в крупные хлопья, ветерок закручивал их в смерчики среди вечернего сумрачного леса. Уже к утру любые следы борьбы станут еле различимы. А уж когда меня наконец-то соберутся искать…

Я шел по тропе и нес какую-то херь про желание жить спокойно, учиться и выбраться из нашей дыры, а сам думал о том, насколько хочет жить сам Заика. Почему-то, мне казалось, что гораздо сильнее меня. Он уже давно мог ткнуть пером мне в спину и тихо уйти тропами, прихватив мобильник. Концы в воду. Но он хотел убедиться в том, что я верну груз. Или не верну. Ему хотелось покрыть убытки или убедиться в их безвозвратности. Хотелось укреплять репутацию и подниматься. Хотелось денег и красивой жизни.

Мне хотелось сдохнуть.

Плотная группа елей выскочила из-за поворота как-то внезапно, как раз когда я всерьез задумался, где ее искать. Следы моей ночной прогулки немного занесло снегом, но они пока еще были видны. Я оглянулся и молча показал на них. Заика посмотрел на меня как на идиота, и я, вздохнув, зашагал по глубоким дырам в снегу на полянку. Никаких следов, кроме моих, там не было, но я знал, что она где-то неподалеку. Чувствовал. Дошел до пенька и сел, потер лоб.

Хочу ли я того, зачем привел его сюда? Да и с чего я взял, что она будет слушаться? Может, как раз в теперь ее устроит мое горло? Прислушавшись к себе я не ощутил ничего, кроме безразличия. Не спеша размотал шарф и закрыл глаза.

Ее присутствие было таким же острым и пугающим, от леденящего холода из-за спины меня передернуло и парализовало. Морозные токи воздуха вновь заскользили вдоль горла. Плевать. Если она выберет мое горло — плевать. Она или Заика — какая разница? Мне все равно нечего терять, незачем хвататься за жизнь.

Неинтересно.

Ощущение присутствия схлынуло, ослабло. Она кружила вокруг, будто ожидая чего-то. Хотя, мы оба знали чего.

— Там, снаружи, — почти беззвучно пробормотал я, — Думаю, тебе понравится.

Я не открывал глаз до тех пор, пока не услышал визг. Никогда не думал, что Заика может издавать такие пронзительные, почти женские звуки. Визг оборвался, сменился задыхающимся хрипом. Хрип начал удаляться. Хруст снега и треск ломаемых веток. Затихающие каркающие крики, горловое бульканье. Опять треск, теперь еле слышно. Вряд ли это ветки.

Выждав минут пять, я вернулся на тропу. От того места, где мы стояли в противоположную от елок сторону вела цепочка неровных глубоких следов, быстро превращающихся в невнятную мешанину снега. Где-то шагах в десяти, среди чешуйчатых сосновых стволов, пока еще можно было разглядеть на снегу широкий размашистый веер бордово-черных брызг. Даже не представляю, как надо разделать шею человеку, чтоб из него так хлынуло. Полоса перепаханного снега исчезала под низко нависшими лапами елей, на которых тоже виднелись черные потеки. Сумерки и крупные хлопья снега старательно и торопливо скрывали следы ее игры. Я развернулся и, не спеша, зашагал домой.

Больше Заику никто не видел ни живым ни мертвым. Поговаривали, что его кто-то слил ментам, но он вовремя срулил в неизвестном направлении. Поговаривали и о том, что его хотели кончить конкуренты, но он, опять же, срулил. Или не успел. Я ожидал, что его найдут по весне, где-то в лесу, но этого не случилось. Да и плевать. Не он первый в нашем городке вот так загадочно пропадает. Не он последний.

Близится мое восемнадцатилетие , и отчим все чаще напоминает мне о том, что я лишь ненужный нахлебник. А я все чаще думаю о том, что неплохо бы прогуляться с ним в лесу.

Ей будет интересно.

Мракопедия