В одном поле
«Я с тобой в одном поле срать не сяду, дебил!» – частенько говорил Георгий Христофорович. А говорил он это коллегам, начальству, подчиненным, соседям, пассажирам в автобусе, продавщицам в магазинах, ларьках и прочих торговых центрах, билетерам в кино и таксистам, дальним родственникам и близким, врачам в поликлинике и гаишникам на дорогах, в общем, всем тем, кто, так или иначе, отравлял Георгию Христофоровичу жизнь. Христофорович, кстати, – это фамилия.
А жизнь ему отравляли все, кто не соглашался с ним в чем-либо, имел отличное от его – правильного – мнение, или не спешил удовлетворить сиюминутные потребности Георгия Христофоровича.
Так что к тому моменту, когда он открыл для себя интернет, срать в одном поле он не сел бы уже с половиной их небольшого степного города.
В интернете дебилов оказалось еще больше, чем в городке. Они хамили, нецензурно выражались, и вообще, изощренно делали дебила из самого Георгия Христофоровича, с чем он категорически не соглашался, сражая наповал – шах и мат! – оппонентов своим любимым «срать не сяду в одном поле». Это была его максимальная степень презрения к этим дебилам – жалким ничтожным личностям.
Но случился и на его улице праздник – познакомился он в интернете с хорошей девушкой, умницей и красавицей. Она во всем соглашалась с ним, и – о, фортуна! – оказалась с ним из одного города. Он долго собирался с духом и пригласил ее на обед в шашлычную. В выходной.
Естественно, она согласилась, еще бы, это же был сам Христофорович Георгий.
Он хорошо подготовился. Костюм, галстук, белая рубашка, лакированная туфли, чистые трусы, новые неношенные носки. Ремень от Hugo Buzz! Побрился! В бумажник вложил пачку презервативов, во внутренний нагрудный карман – «Мезим», для желудка незаменим.
Он пришел заранее, сделал заказ – 4 больших порции шашлыка, овощи, квашенная капуста, соленые огурцы, салат «Оливье» и «Под шубой», графин ледяной водки и томатный сок. Она придет – а все уже готово! Королевский стол получился в его понимании.
Она пришла вовремя. Молчаливая, с нежной улыбкой и белом платьице. Внимала ему, отказалась от шашлыка из свинины, попросила воды без газа. А он, не пережевывая, давился шашлыком (жалко, пропадет же, а счет на все выставят!), огурцами, салатами, пил водку, не пьянея, и рассказывал ей о себе.
Она смеялась, когда он шутил, а шутил он много и злобно про всех этих дебилов, и как ловко он их сбривал и подрезал.
Потом она предложили покататься – она за рулем – он обрадованно согласился, восприняв предложение, как намек на продолжение вечера, и с энтузиазмом похлопал себя по груди, подмигнув – у него все с собой.
Она вырулила за город, пара десятков километров по трассе и съезд на проселочную.
Они мчались по бескрайней степи, оставляя за собой пыльный шлейф, а он упивался моментом, разглядывая ее загорелые коленки, и подумывал, когда выбрать момент, чтобы потрогать.
Наконец она остановилась, заглушила машину и предложила выйти, прогуляться.
Лето заканчивалось, но степь все еще жила полной жизнью, хоть и сменила окраску с сочно-зеленой на ярко-желтую. Он стоял, закрыв глаза и глубоко вдыхая дух степных трав, трезвея, когда услышал звук захлопнувшейся двери и отъезжающей машины.
Она уехала.
Ничего не понимая, он огляделся. Не считая ее удаляющейся машины в облаке пыли, вокруг была степь. Ни деревца. Ни направлений. Только легкий след протектора шин, терявшийся в сумерках.
Быстро темнело.
Побродив по степи, Георгий Христофорович понял, что заблудился. Решив переждать ночь, он расстелил пиджак и лег спать. Ночь была беспокойной. Что-то вокруг шуршало, трескалось, цокотало. Под утро стало невыносимо холодно, и он впервые в жизни пожалел, что не курит и не носит при себе спичек. Очень хотелось пить. Не выходили из головы мысли о ней, так вероломно оставившей его. А вдруг он умрет? Нет, с ней он в одном поле срать не сядет, это точно. Никогда.
Он весь вымок в росе, – бегал по степи, пытаясь согреться. Беспокойно заворочался желудок.
Давление нарастало, и он стал искать, куда бы присесть. Найдя подходящее на его взгляд место, где ему не мешала бы высокая трава и засохшие стебли не-пойми-чего, он, как пес, покрутился на месте, и собрался присесть, но тут вдали показались движущиеся точки – пара автобусов и несколько автомобилей.
Быстро натянув штаны, он запрыгал на месте, размахивая руками и пытаясь кричать, проталкивая звуки через шершавое пересохшее горло.
Его увидели и подъехали. Из автобусов и машин высыпались какие-то люди, смутно показавшиеся ему знакомыми. Они окружили его, внимательно рассматривая и пересмеиваясь. Многие держали в руках телефоны, как будто снимая его на камеру. Один из них вышел чуть вперед, и Георгий Христофорович узнал его – злейший враг, сосед сверху.
– Ну что, Жора, мы в одном поле, – ухмыляясь, сказал сосед.
А жизнь ему отравляли все, кто не соглашался с ним в чем-либо, имел отличное от его – правильного – мнение, или не спешил удовлетворить сиюминутные потребности Георгия Христофоровича.
Так что к тому моменту, когда он открыл для себя интернет, срать в одном поле он не сел бы уже с половиной их небольшого степного города.
В интернете дебилов оказалось еще больше, чем в городке. Они хамили, нецензурно выражались, и вообще, изощренно делали дебила из самого Георгия Христофоровича, с чем он категорически не соглашался, сражая наповал – шах и мат! – оппонентов своим любимым «срать не сяду в одном поле». Это была его максимальная степень презрения к этим дебилам – жалким ничтожным личностям.
Но случился и на его улице праздник – познакомился он в интернете с хорошей девушкой, умницей и красавицей. Она во всем соглашалась с ним, и – о, фортуна! – оказалась с ним из одного города. Он долго собирался с духом и пригласил ее на обед в шашлычную. В выходной.
Естественно, она согласилась, еще бы, это же был сам Христофорович Георгий.
Он хорошо подготовился. Костюм, галстук, белая рубашка, лакированная туфли, чистые трусы, новые неношенные носки. Ремень от Hugo Buzz! Побрился! В бумажник вложил пачку презервативов, во внутренний нагрудный карман – «Мезим», для желудка незаменим.
Он пришел заранее, сделал заказ – 4 больших порции шашлыка, овощи, квашенная капуста, соленые огурцы, салат «Оливье» и «Под шубой», графин ледяной водки и томатный сок. Она придет – а все уже готово! Королевский стол получился в его понимании.
Она пришла вовремя. Молчаливая, с нежной улыбкой и белом платьице. Внимала ему, отказалась от шашлыка из свинины, попросила воды без газа. А он, не пережевывая, давился шашлыком (жалко, пропадет же, а счет на все выставят!), огурцами, салатами, пил водку, не пьянея, и рассказывал ей о себе.
Она смеялась, когда он шутил, а шутил он много и злобно про всех этих дебилов, и как ловко он их сбривал и подрезал.
Потом она предложили покататься – она за рулем – он обрадованно согласился, восприняв предложение, как намек на продолжение вечера, и с энтузиазмом похлопал себя по груди, подмигнув – у него все с собой.
Она вырулила за город, пара десятков километров по трассе и съезд на проселочную.
Они мчались по бескрайней степи, оставляя за собой пыльный шлейф, а он упивался моментом, разглядывая ее загорелые коленки, и подумывал, когда выбрать момент, чтобы потрогать.
Наконец она остановилась, заглушила машину и предложила выйти, прогуляться.
Лето заканчивалось, но степь все еще жила полной жизнью, хоть и сменила окраску с сочно-зеленой на ярко-желтую. Он стоял, закрыв глаза и глубоко вдыхая дух степных трав, трезвея, когда услышал звук захлопнувшейся двери и отъезжающей машины.
Она уехала.
Ничего не понимая, он огляделся. Не считая ее удаляющейся машины в облаке пыли, вокруг была степь. Ни деревца. Ни направлений. Только легкий след протектора шин, терявшийся в сумерках.
Быстро темнело.
Побродив по степи, Георгий Христофорович понял, что заблудился. Решив переждать ночь, он расстелил пиджак и лег спать. Ночь была беспокойной. Что-то вокруг шуршало, трескалось, цокотало. Под утро стало невыносимо холодно, и он впервые в жизни пожалел, что не курит и не носит при себе спичек. Очень хотелось пить. Не выходили из головы мысли о ней, так вероломно оставившей его. А вдруг он умрет? Нет, с ней он в одном поле срать не сядет, это точно. Никогда.
Он весь вымок в росе, – бегал по степи, пытаясь согреться. Беспокойно заворочался желудок.
Давление нарастало, и он стал искать, куда бы присесть. Найдя подходящее на его взгляд место, где ему не мешала бы высокая трава и засохшие стебли не-пойми-чего, он, как пес, покрутился на месте, и собрался присесть, но тут вдали показались движущиеся точки – пара автобусов и несколько автомобилей.
Быстро натянув штаны, он запрыгал на месте, размахивая руками и пытаясь кричать, проталкивая звуки через шершавое пересохшее горло.
Его увидели и подъехали. Из автобусов и машин высыпались какие-то люди, смутно показавшиеся ему знакомыми. Они окружили его, внимательно рассматривая и пересмеиваясь. Многие держали в руках телефоны, как будто снимая его на камеру. Один из них вышел чуть вперед, и Георгий Христофорович узнал его – злейший враг, сосед сверху.
– Ну что, Жора, мы в одном поле, – ухмыляясь, сказал сосед.
О возрастных критериях в сексе от Раевской
Секс – он как алкоголь. Только с возрастом начинаешь в нём разбираться. В молодости-то тебе похуй чем набухаться: Слынчев Брягом, Монастырской избой, или спижженым у папы Хеннеси, который ему по большому блату кто-то из-за границы привёз. Вообще никакой разницы. Нахуярился, гитару в руки, и погнали: «Границы ключ переломлен пополам...»
Что пить и с кем спать – в этом начинаешь разбираться уже ближе к тридцатнику. А если тебе за сорок уже – тут ты вообще гуру алкоголя и Хью Хефнер заодно. Ты знаешь, чем отличается односолодовый вискарь от купажированного, и какие у бабы сиськи: силиконовые или гелевые. У тебя появляются собственные предпочтения: с друзьями ты пьёшь Джек Дэниэлс с минералочкой Перье, дома коньячок с лимончиком, а для какой-нибудь бабы у тебя всегда припрятаны в баре пара бутылочек Просекко. А баба должна быть непременно блондинкой, среднего роста, с грудью 75 В, и чтобы маникюр – только французский, размер ноги – тридцать пятый, и чтоб Шекспира цитировала в оригинале. В постели должна быть неутомима, по утрам – непременно будить тебя минетом, да не абы каким, а виртуозным. Ибо ты этого достоин. Ну, пусть, например, в процессе ещё поёт песню Шуфутинского про третье сентября.
А двадцать лет назад ты две бутылки Анапы выжрал, и сидишь, плотоядно смотришь на толстую прыщавую Нинку в зелёных лосинах, которая щас полюбому тебе даст, потому что она уже в говно. Щас только момент поймать надо, пока она не отрубилась, подойти и сказать: «Слушай, давай отойдём – кой-чо на ушко скажу важное»
И нормально тебе! И хуй стоит как Дед Мороз! На всё и всегда! И на Нинку и на Нинкину подружку Светку, которая ещё толще и прыщавее! И какое там третье сентября?? Какой там французский маникюр? Какой блять Шекспир в оригинале??? Ебём, пока тёплая!
Потом ты женишься. Первый год ещё ничо так. И секс регулярный, и баба твоя всё ещё возбуждает. А потом начинается: «Слыш, Вася, сегодня вечером у нас будет секс. Щас я котлеты дожарю, а ты иди в ванную, чучело, помойся, побрейся, ногти подстриги, и не забудь пузо втянуть, когда в трусах оттуда выйдешь. И давай только побыстрее: мне завтра в шесть утра вставать, а тебе ребёнка в сад отвозить»
Через три года ты разводишься, и какое-то время радостно жаришь всё, что даёт. А дают тебе реально все. Потому что ты ещё в принципе молодой, местами даже красивый, и у тебя от радости и запаха свободы 24 часа в сутки ничего не падает. Даже на работе. Так и ходишь по офису, с одной рукой в кармане.
Год-другой в таком режиме – и начинается страшное: ты начинаешь привередничать. И не только ты. Твой надёжный товарищ, живущий у тебя в штанах – тоже. И если ты ещё можешь самому себе сказать: Слушай, ну ничо баба-то такая. Симпатичная, ухоженная, пахнет вкусно – ну давай, а? То ОН тебе говорит: А мне она не нравится, и вставать я на неё не буду. Ищи другую. Вот так и ловится кризис среднего возраста. Когда баб кругом – тыщи, а тебе никого не хочется. А чего тебе хочется – вообще непонятно. То ли трахаться, то ли жениться, то ли влюбиться, то ли в монастырь уйти.
У женщин – ровно то же самое. После тридцати к мужикам появляется километровый список требований. И отдельный список требований – непосредственно к сексу. Идите вы в жопу со своей Камасутрой, которую некоторые пытаются впихнуть в свои рекордные десять минут! Я тебе не Алина Кабаева, во все стороны не гнусь, и если мою ногу мне же за шею закинуть – у меня в спине нерв защемит, и я неделю потом не разогнусь, а тебя, скотина, прокляну и отпою заживо! Мне нужно КАЧЕСТВО, дружок. Качество, а не количество поз, которых ты знаешь триста штук, и очень этим гордишься. И размер твой вот вообще ничего не значит, если ты им две минуты кастрюлю чистишь, а потом об штору вытираешь и засыпаешь со счастливым лицом. И вообще – если ты сам себе брови облизать не можешь – нам вообще не о чем с тобой разговаривать, малыш. Особенно, про Шуфутинского и третье сентября. Не заслужил.
Спросите Самсонову, у которой вон секс-шоп свой – кто её среднестатистический покупатель? Кто покупает резиновые пиписи обеих полов? А вот такие дохуя разборчивые, которым хорошо за тридцать. Которые абы с кем не будут, которым Шекспира надо, язык до бровей и прочие изыски.
А недавно, вон, Нинку за гаражами пёрли, не снимая с неё лосины, икая в процессе Слынчев Брягом.
Не о том Грибоедов книжку про горе от ума написал. Не о том.
Что пить и с кем спать – в этом начинаешь разбираться уже ближе к тридцатнику. А если тебе за сорок уже – тут ты вообще гуру алкоголя и Хью Хефнер заодно. Ты знаешь, чем отличается односолодовый вискарь от купажированного, и какие у бабы сиськи: силиконовые или гелевые. У тебя появляются собственные предпочтения: с друзьями ты пьёшь Джек Дэниэлс с минералочкой Перье, дома коньячок с лимончиком, а для какой-нибудь бабы у тебя всегда припрятаны в баре пара бутылочек Просекко. А баба должна быть непременно блондинкой, среднего роста, с грудью 75 В, и чтобы маникюр – только французский, размер ноги – тридцать пятый, и чтоб Шекспира цитировала в оригинале. В постели должна быть неутомима, по утрам – непременно будить тебя минетом, да не абы каким, а виртуозным. Ибо ты этого достоин. Ну, пусть, например, в процессе ещё поёт песню Шуфутинского про третье сентября.
А двадцать лет назад ты две бутылки Анапы выжрал, и сидишь, плотоядно смотришь на толстую прыщавую Нинку в зелёных лосинах, которая щас полюбому тебе даст, потому что она уже в говно. Щас только момент поймать надо, пока она не отрубилась, подойти и сказать: «Слушай, давай отойдём – кой-чо на ушко скажу важное»
И нормально тебе! И хуй стоит как Дед Мороз! На всё и всегда! И на Нинку и на Нинкину подружку Светку, которая ещё толще и прыщавее! И какое там третье сентября?? Какой там французский маникюр? Какой блять Шекспир в оригинале??? Ебём, пока тёплая!
Потом ты женишься. Первый год ещё ничо так. И секс регулярный, и баба твоя всё ещё возбуждает. А потом начинается: «Слыш, Вася, сегодня вечером у нас будет секс. Щас я котлеты дожарю, а ты иди в ванную, чучело, помойся, побрейся, ногти подстриги, и не забудь пузо втянуть, когда в трусах оттуда выйдешь. И давай только побыстрее: мне завтра в шесть утра вставать, а тебе ребёнка в сад отвозить»
Через три года ты разводишься, и какое-то время радостно жаришь всё, что даёт. А дают тебе реально все. Потому что ты ещё в принципе молодой, местами даже красивый, и у тебя от радости и запаха свободы 24 часа в сутки ничего не падает. Даже на работе. Так и ходишь по офису, с одной рукой в кармане.
Год-другой в таком режиме – и начинается страшное: ты начинаешь привередничать. И не только ты. Твой надёжный товарищ, живущий у тебя в штанах – тоже. И если ты ещё можешь самому себе сказать: Слушай, ну ничо баба-то такая. Симпатичная, ухоженная, пахнет вкусно – ну давай, а? То ОН тебе говорит: А мне она не нравится, и вставать я на неё не буду. Ищи другую. Вот так и ловится кризис среднего возраста. Когда баб кругом – тыщи, а тебе никого не хочется. А чего тебе хочется – вообще непонятно. То ли трахаться, то ли жениться, то ли влюбиться, то ли в монастырь уйти.
У женщин – ровно то же самое. После тридцати к мужикам появляется километровый список требований. И отдельный список требований – непосредственно к сексу. Идите вы в жопу со своей Камасутрой, которую некоторые пытаются впихнуть в свои рекордные десять минут! Я тебе не Алина Кабаева, во все стороны не гнусь, и если мою ногу мне же за шею закинуть – у меня в спине нерв защемит, и я неделю потом не разогнусь, а тебя, скотина, прокляну и отпою заживо! Мне нужно КАЧЕСТВО, дружок. Качество, а не количество поз, которых ты знаешь триста штук, и очень этим гордишься. И размер твой вот вообще ничего не значит, если ты им две минуты кастрюлю чистишь, а потом об штору вытираешь и засыпаешь со счастливым лицом. И вообще – если ты сам себе брови облизать не можешь – нам вообще не о чем с тобой разговаривать, малыш. Особенно, про Шуфутинского и третье сентября. Не заслужил.
Спросите Самсонову, у которой вон секс-шоп свой – кто её среднестатистический покупатель? Кто покупает резиновые пиписи обеих полов? А вот такие дохуя разборчивые, которым хорошо за тридцать. Которые абы с кем не будут, которым Шекспира надо, язык до бровей и прочие изыски.
А недавно, вон, Нинку за гаражами пёрли, не снимая с неё лосины, икая в процессе Слынчев Брягом.
Не о том Грибоедов книжку про горе от ума написал. Не о том.
Пионеру не так много нужно для счастья
А тем временем наступил День Пионерии.
Пионером я была. И даже в пионерлагерь ездила один раз. В десять лет. Поэтому этот рассказ не о сексе с пионервожатыми и физруками. У меня вообще никогда не было секса с пионервожатыми и физруками.
В пионерлагере я первым делом записалась во все возможные кружки: в театральный, в песни и пляски, в макраме, в клуб игры в шашки, а вторым делом я влюбилась в командира отряда Серёжу.
Серёже были посвящены мои театральные выступления, где я изображала грибочек, который пинают ногой хулиганы, Серёже я посвящала свои пионерские песни и пляски, и, конечно же, именно Серёжин светлый лик я пыталась сплести из бечёвки на занятиях по макраме.
Серёже было четырнадцать, и похуй на меня.
Серёжа даже не слышал мой голос в общем хоре, где в песне "Взвейтесь, кострами", я вместо "Мы пионеры, дети рабочих" - орала "Все пионеры любят Серёжу!"
Зато это услышал наш педагог и побранил меня. И пообещал моей маме в Москву позвонить, и рассказать ей про мой не пионерский поступок и позор.
В ответ я просто ушла из того кружка. Пошли они в жопу со своими шантажами, суки бессердечные.
В конце смены я набралась храбрости, и задарила Серёже его портрет, сплетённый из бечёвки. Серёжа покрутил подарок в руках и спросил: "А это что?"
Я стеснительно ответила: "А это ты"
Серёжа как-то так растерянно оглянулся по сторонам, и на его лице читался страх, что кто-то этот момент мог видеть. Но нас не видел никто, ведь одаривала я Серёжу своим хенд мейдом в зарослях крапивы за стадионом. там вообще никогда никого не бывало, за всю историю существования пионерлагеря.
В общем, повисла неловкая пауза. Я мучительно думала: как мне так ненавязчиво предложить ему поцеловаться и пожениться через восемь лет?
Серёжа мял в руках мой подарок, и нервно крутил на нём большую желтую пуговицу с четырьмя дырками, которая вообще-то в этой инсталляции была Серёжиным носом.
Я не выдержала первой.
- Поцелуемся? - спросила я
- Конечно. - Ответил Серёжа.
Я по-пионерски подставила ему щёку, и он очень по-пионерски меня туда поцеловал.
Из крапивы я вылезла самым счастливым человеком на свете. И в Москве потом всем подружкам рассказала, что у меня в лагере случилась любовь. И мы целовались три недели в кустах за стадионом.
По Серёже я скучала потом ещё целый месяц. И в сентябре про него забыла. А через семь лет я вышла замуж вообще не за Серёжу.
Фамилии его я, конечно, не помню. И даже не помню: как он вообще выглядел-то?
Зато я никогда не забуду свой первый пионерский поцелуй. Потому что он доставил мне больше радости, чем случившиеся лет через пять не пионерские поцелуи с поверхностным петтингом через шубу и рейтузы.
Спасибо тебе,Серёжа.
Пионером я была. И даже в пионерлагерь ездила один раз. В десять лет. Поэтому этот рассказ не о сексе с пионервожатыми и физруками. У меня вообще никогда не было секса с пионервожатыми и физруками.
В пионерлагере я первым делом записалась во все возможные кружки: в театральный, в песни и пляски, в макраме, в клуб игры в шашки, а вторым делом я влюбилась в командира отряда Серёжу.
Серёже были посвящены мои театральные выступления, где я изображала грибочек, который пинают ногой хулиганы, Серёже я посвящала свои пионерские песни и пляски, и, конечно же, именно Серёжин светлый лик я пыталась сплести из бечёвки на занятиях по макраме.
Серёже было четырнадцать, и похуй на меня.
Серёжа даже не слышал мой голос в общем хоре, где в песне "Взвейтесь, кострами", я вместо "Мы пионеры, дети рабочих" - орала "Все пионеры любят Серёжу!"
Зато это услышал наш педагог и побранил меня. И пообещал моей маме в Москву позвонить, и рассказать ей про мой не пионерский поступок и позор.
В ответ я просто ушла из того кружка. Пошли они в жопу со своими шантажами, суки бессердечные.
В конце смены я набралась храбрости, и задарила Серёже его портрет, сплетённый из бечёвки. Серёжа покрутил подарок в руках и спросил: "А это что?"
Я стеснительно ответила: "А это ты"
Серёжа как-то так растерянно оглянулся по сторонам, и на его лице читался страх, что кто-то этот момент мог видеть. Но нас не видел никто, ведь одаривала я Серёжу своим хенд мейдом в зарослях крапивы за стадионом. там вообще никогда никого не бывало, за всю историю существования пионерлагеря.
В общем, повисла неловкая пауза. Я мучительно думала: как мне так ненавязчиво предложить ему поцеловаться и пожениться через восемь лет?
Серёжа мял в руках мой подарок, и нервно крутил на нём большую желтую пуговицу с четырьмя дырками, которая вообще-то в этой инсталляции была Серёжиным носом.
Я не выдержала первой.
- Поцелуемся? - спросила я
- Конечно. - Ответил Серёжа.
Я по-пионерски подставила ему щёку, и он очень по-пионерски меня туда поцеловал.
Из крапивы я вылезла самым счастливым человеком на свете. И в Москве потом всем подружкам рассказала, что у меня в лагере случилась любовь. И мы целовались три недели в кустах за стадионом.
По Серёже я скучала потом ещё целый месяц. И в сентябре про него забыла. А через семь лет я вышла замуж вообще не за Серёжу.
Фамилии его я, конечно, не помню. И даже не помню: как он вообще выглядел-то?
Зато я никогда не забуду свой первый пионерский поцелуй. Потому что он доставил мне больше радости, чем случившиеся лет через пять не пионерские поцелуи с поверхностным петтингом через шубу и рейтузы.
Спасибо тебе,Серёжа.
Ностальгия
Тридцать четыре года назад я родился в Чите, так получилось. Мой ангел-хранитель ушел в запой, и в конце зимы я проклюнулся. Воинская часть отца стояла в Борзе. Это была еще не самая жопа мироздания, но очень близко. Самый сфинктер находился в Даурии. Степь, ветра, грязища и повсюду индейцы, скрещенные с китайцами, – буряты. Я захотел заглянуть в этот верхний анус мира на месяц раньше срока. Не получилось – оттуда маму, поехавшую погостить к сестре, доставили в читинский роддом на вертолете. В Даурии только с бурятами и дорогами была беда, а с вертолетами – нет.
Даурию я осмотрел чуть позже, когда нам дали там квартиру. Помню, мне понравилось. Там я съел шесть килограмм мандарин и превратился сплошной трехлетний прыщ в колготах, а еще нашел труп голого замполита. Возвращаясь зимой из деревни, он запутался в колючей проволоке, которой был обнесен военный городок. У него была скверная привычка – раздеваться по пьяни до трусов и ложиться спать, где придется. Ровно в десять вечера его организм командовал «отбой», и майор, аккуратно сложив форму, валился баиньки в сортир, сугроб, кошачью ссаку – не имело значения. Железной дисциплины был человек. Это его и сгубило.
А еще над нами жили «холостяки» – военные летчики, которые только и делали, что летали на истребителях, бухали и ебли всю даурскую живность женского пола – от бурятских колхозниц до секретарей комсомольской ячейки. Они были настоящие герои. Я тоже хотел стать летчиком. Получилось только геройски бухать и ебаться.
Однажды к нам пришел шаткий Дед Мороз. Я рассказал ему стишок с табуретки про зайку. Дед Мороз засунул голову в красный мешок с моим подарком и стал туда блевать. Не то чтобы я так плохо читал, просто до меня он зашел поздравить холостяков. Красный пластмассовый шлем богатыря и меч-кладенец мне брезгливо вручил папа. Потом, если я долго бегал в этом шлеме, оттуда вкусно пахло колбаской. На следующий год мне подарили железный конструктор с ключиком и отверточкой, из него можно было делать танк, подъемный кран или мельницу. Шлем я нюхать перестал.
Мне стукнуло четыре года, когда отца перевели в Читу. Мы ехали с мамой в поезде, ели свежие огурцы (это был дефицит), и я, открыв книжку со стихами Маршака, якобы читал «Дом, который построил Джек». Я знал его наизусть и страницы переворачивал в масть, поэтому попутчики – лысый дядька с бородавкой на губе и толстая сюсюкающая тетка – были в восторге, от того, как хорошо я читаю. «Вовочка, а может, ты даже знаешь, кто такой Ленин? – спросил меня лысый. «Ленин – это вождь краснокожих», – процитировал я беспартийного папу-антисоветчика и грызнул огурец. У дяди покраснела даже коричневая бородавка, и он стал укоризненно жужжать на маму. Дядя оказался политруком из соседней части. При Сталине папу бы скоропостижно расстреляли – мы даже до Читы доехать не успели. При недавно заступившем на вахту Горби, его представили к дежурной награде – политрук оказался не такой уж сволочью.
В Чите меня повели на похороны какой-то бабушкиной подруги. Воняло мертвечиной и ладаном. Толпились родственники с хлюпающими носами и красными глазами. Там я подслушал жуткую историю. Покойница долго не хотела умирать, и зять намешал ей коктейль а-ля «Сучий потрох» якобы от язвы. Она выпила, и из нее ко всеобщему прискорбию вылез бычий цепень. А померла она через полгода оттого, что сломала бедро. Меня заставили поцеловать ее в лоб, и после поцелуя этого востроносого пугала в косынке я обосрался от отвращения. Поэтому на поминки меня лучше не зовите: могу испортить вам воздух и праздник.
К бабушке приезжал рыжий дядя Поликарп. Это был вылитый дядюшка Юлиус из «Малыша и Карлсона». Он все время брюзжал и хлестал меня газетой «Труд», как муху, когда наступал на танк, подъемный кран или винтик. Это был единственный взрослый, который меня не любил. За это я в него плевался. Только на пороге показывался дядя Поликарп с чемоданами в руках, как я харкал ему в лицо вместо «здрасьте», а потом вешал желто-зеленую соплю на спину вместо «до свиданья». Заплеванный дрался газетой, проклинал моих родителей, но все равно приезжал. Тот еще был пыльный мудак рыжего цвета.
Когда мне юбилейнуло пять, мы полетели на ТУ-134 в Одессу. Я очень гордился, что летал на самолете. Поначалу жили в съемном клоповнике на Китобойной, а потом переехали «по договору» в квартиру на окраине. Это был новый дом на триста квартир, где жили в основном семьи офицеров. Вокруг раскинулся рай для пацана. Море, деревья с фруктами, воинские части, аэродром, авиазавод, гаражи, самолетная свалка, стройки и, конечно, речка-вонючка. Руся Середа однажды ее переплыл за рубль. Но рубль мы ему не дали – он нам самим был нужен. В обиде и говнах Руся пришел домой и получил от бати таких звонких пиздячек, что его вопли было слышно с девятого этажа. Тогда я понял, как мало в мире справедливости.
Уже не помню, как мы познакомились с Андрюхой. Но имя его знали только родители, все звали его Абиз. Это был самый гнусный пиздюк нашего района. Он был старше меня на два года, худой, обмотанный соплями, удивительно корявый и склонный к неконтролируемому пиздежу. Они переехали с Молдаванки, где он набрался сеансу от тамошнего мелкочленного криминалитета. Он говорил и делал хуйню от чистого сердца, и очень удивлялся, почему его бьют. Я был самый сильный в классе, его не били только юродивые. Я учился на пятерки, его два раза хотели оставить на второй год. Его ботинки вечно просили каши, а лицо – поджопника. Мы не могли не подружиться.
У меня были кривые зубы. Как он меня только не называл! Зубастый хуй и Гоблин – самое безобидное. Зато сколько было радости, когда я увидел у него два сросшихся пальца на ногах! В детстве счастье подстерегало нас на каждом шагу, даже в чьих-то грязных пальцах, но как это можно было заметить? Зубы потом выровнялись «пластинкой», он так и остался ластоногой макакой, но это уж не радует.
Зачем он мне был нужен? Перефразируя классика, отвечу: «Ни славы и ни коровы, ни шаткой короны земной – пошли мне, Господь, второго, чтоб мог бы играть со мной». В детстве вся жизнь – игра, и это не метафора. Игр было много, и они были настоящие. Квадрат, «японец», «козел», набивания и, разумеется, футбол. И еще куча всего. Те увлечения хорошо описывает старый анекдот:
– А Саша выйдет?
– Саша умер.
– А скиньте мяч.
Я любил играть, точнее – выигрывать. У Абиза я выигрывал почти во все. На футбольном поле у него было погоняло «Костолом» и «Корябиз». Он играл в ботинках и по мячу попадал крайне редко, предпочитая чужие голени и коленные чашечки. После игры его, как правило, не иллюзорно били. Поэтому футбол он не очень любил. Но если уж он во что-то выигрывал, то, сука, ехидства и подъебок было на неделю. Выиграть и унизить – большего удовольствия для него не существовало. Поэтому проигрывать было нельзя.
Летом сражались на брызгалках. Самая хорошая получалась из ручки «Big» и желтой баночки из-под шампуня «Кря-кря», особенно, если залить в нее кипяток. Потом был «Маклер», настольный хоккей, и конечно – вкладыши. Хотелось не жевачку, а «Турбу». С пятьдесят первой по сто двадцатую. Еще собирали «Дональды», «Носики» и прочую бесценную макулатуру. Из-за них я в первый и последний раз вытащил у мамы десять рублей. Одноклассник Комарик крысанул двадцать пять. На все мы накупили «Турб» – получили море удовольствия и такое же море незабвенных пиздюлей. Больше я не взял без спросу ни копья. Поэтому детей надо пороть. Это не лозунг педофила, а совет миндальничающим родителям. Реально помогает.
В первом классе уже все знали, кто такой Ленин. Меня фотографировали под его портретом и рассказывали, что мы живем в самой лучшей стране. Я верил. Потом это оказалось враньем. А сейчас кажется правдой…
Седьмого ноября меня приняли в октябрята. Зачем-то хотелось быть старше и вообще пионером. Через страшно долгих два года зазвенело мое «… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину, жить, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, как требуют Законы пионеров Советского Союза».
Пообещать, я пообещал, но вместо того, чтобы горячо любить свою Родину, начал дрочить. Сначала на опоре рукохода. У вас стоял хуй на рукоход? У меня тоже нет, но я залазил по трубе на самый верх и елозил там, пока не вставал. Было приятно. Потом я поехал в деревню и на сеновале так долго мял свой хуй, что из него вытекло немного мутной жидкости. Стало гораздо лучше, чем на рукоходе. Было очень стыдно, но вскоре я опять это сделал. А потом еще и еще… Я шифровался, как Штирлиц-рукоблуд в тылу врага. Все думали, что я люблю Родину, а я любил дрочить. И Карину. Это тоже был секрет шопиздец. В нее был влюблен весь класс, только один я говорил, что она дура, и при случае бил наотмашь портфелем.
У папы Комарика была коллекция черно-белых порно-фотографий. Мне ужасно нравилась одна. Там верхом на мужике спиной к зрителю сидела сисястая блядь, и ее половые губы хищно обхватывали огромный хуй. Впервые я подрочил в гостях. Скрытно и молниеносно. Пока Комарик ходил пописать. Так сильно она мне нравилась.
Развлечений было навалом. Можно было плавить свинец или жарить собачье говно под чьими-то окнами. Или играть в «пекаря», или стрелять по бомжам из рогатки или кидать бомбы из сурика и серебрина. Видеосалон опять же показывал фильмы про Брюса Ли и Шварца. Но самым ахуенным было – залезть в какое-то укромное место и устроить там штаб. Так на авиазаводе нам приглянулся вроде бы бесхозный кунг. Мы заперлись изнутри и зажили. Сторож малька прихуел, когда вернулся с обхода к себе в будку, а там уже наш штаб. Мы долго притворялись мертвыми – не открывали. Потом захотели хавать и ссать. Последнее откладывать на потом не стали. Свалили все опять же на Середу, и он выхватил лютых, несовместимых с сидячей жизнью пиздячек за обоссаную шапку сторожа. Справедливости в мире становилось все мень
Даурию я осмотрел чуть позже, когда нам дали там квартиру. Помню, мне понравилось. Там я съел шесть килограмм мандарин и превратился сплошной трехлетний прыщ в колготах, а еще нашел труп голого замполита. Возвращаясь зимой из деревни, он запутался в колючей проволоке, которой был обнесен военный городок. У него была скверная привычка – раздеваться по пьяни до трусов и ложиться спать, где придется. Ровно в десять вечера его организм командовал «отбой», и майор, аккуратно сложив форму, валился баиньки в сортир, сугроб, кошачью ссаку – не имело значения. Железной дисциплины был человек. Это его и сгубило.
А еще над нами жили «холостяки» – военные летчики, которые только и делали, что летали на истребителях, бухали и ебли всю даурскую живность женского пола – от бурятских колхозниц до секретарей комсомольской ячейки. Они были настоящие герои. Я тоже хотел стать летчиком. Получилось только геройски бухать и ебаться.
Однажды к нам пришел шаткий Дед Мороз. Я рассказал ему стишок с табуретки про зайку. Дед Мороз засунул голову в красный мешок с моим подарком и стал туда блевать. Не то чтобы я так плохо читал, просто до меня он зашел поздравить холостяков. Красный пластмассовый шлем богатыря и меч-кладенец мне брезгливо вручил папа. Потом, если я долго бегал в этом шлеме, оттуда вкусно пахло колбаской. На следующий год мне подарили железный конструктор с ключиком и отверточкой, из него можно было делать танк, подъемный кран или мельницу. Шлем я нюхать перестал.
Мне стукнуло четыре года, когда отца перевели в Читу. Мы ехали с мамой в поезде, ели свежие огурцы (это был дефицит), и я, открыв книжку со стихами Маршака, якобы читал «Дом, который построил Джек». Я знал его наизусть и страницы переворачивал в масть, поэтому попутчики – лысый дядька с бородавкой на губе и толстая сюсюкающая тетка – были в восторге, от того, как хорошо я читаю. «Вовочка, а может, ты даже знаешь, кто такой Ленин? – спросил меня лысый. «Ленин – это вождь краснокожих», – процитировал я беспартийного папу-антисоветчика и грызнул огурец. У дяди покраснела даже коричневая бородавка, и он стал укоризненно жужжать на маму. Дядя оказался политруком из соседней части. При Сталине папу бы скоропостижно расстреляли – мы даже до Читы доехать не успели. При недавно заступившем на вахту Горби, его представили к дежурной награде – политрук оказался не такой уж сволочью.
В Чите меня повели на похороны какой-то бабушкиной подруги. Воняло мертвечиной и ладаном. Толпились родственники с хлюпающими носами и красными глазами. Там я подслушал жуткую историю. Покойница долго не хотела умирать, и зять намешал ей коктейль а-ля «Сучий потрох» якобы от язвы. Она выпила, и из нее ко всеобщему прискорбию вылез бычий цепень. А померла она через полгода оттого, что сломала бедро. Меня заставили поцеловать ее в лоб, и после поцелуя этого востроносого пугала в косынке я обосрался от отвращения. Поэтому на поминки меня лучше не зовите: могу испортить вам воздух и праздник.
К бабушке приезжал рыжий дядя Поликарп. Это был вылитый дядюшка Юлиус из «Малыша и Карлсона». Он все время брюзжал и хлестал меня газетой «Труд», как муху, когда наступал на танк, подъемный кран или винтик. Это был единственный взрослый, который меня не любил. За это я в него плевался. Только на пороге показывался дядя Поликарп с чемоданами в руках, как я харкал ему в лицо вместо «здрасьте», а потом вешал желто-зеленую соплю на спину вместо «до свиданья». Заплеванный дрался газетой, проклинал моих родителей, но все равно приезжал. Тот еще был пыльный мудак рыжего цвета.
Когда мне юбилейнуло пять, мы полетели на ТУ-134 в Одессу. Я очень гордился, что летал на самолете. Поначалу жили в съемном клоповнике на Китобойной, а потом переехали «по договору» в квартиру на окраине. Это был новый дом на триста квартир, где жили в основном семьи офицеров. Вокруг раскинулся рай для пацана. Море, деревья с фруктами, воинские части, аэродром, авиазавод, гаражи, самолетная свалка, стройки и, конечно, речка-вонючка. Руся Середа однажды ее переплыл за рубль. Но рубль мы ему не дали – он нам самим был нужен. В обиде и говнах Руся пришел домой и получил от бати таких звонких пиздячек, что его вопли было слышно с девятого этажа. Тогда я понял, как мало в мире справедливости.
Уже не помню, как мы познакомились с Андрюхой. Но имя его знали только родители, все звали его Абиз. Это был самый гнусный пиздюк нашего района. Он был старше меня на два года, худой, обмотанный соплями, удивительно корявый и склонный к неконтролируемому пиздежу. Они переехали с Молдаванки, где он набрался сеансу от тамошнего мелкочленного криминалитета. Он говорил и делал хуйню от чистого сердца, и очень удивлялся, почему его бьют. Я был самый сильный в классе, его не били только юродивые. Я учился на пятерки, его два раза хотели оставить на второй год. Его ботинки вечно просили каши, а лицо – поджопника. Мы не могли не подружиться.
У меня были кривые зубы. Как он меня только не называл! Зубастый хуй и Гоблин – самое безобидное. Зато сколько было радости, когда я увидел у него два сросшихся пальца на ногах! В детстве счастье подстерегало нас на каждом шагу, даже в чьих-то грязных пальцах, но как это можно было заметить? Зубы потом выровнялись «пластинкой», он так и остался ластоногой макакой, но это уж не радует.
Зачем он мне был нужен? Перефразируя классика, отвечу: «Ни славы и ни коровы, ни шаткой короны земной – пошли мне, Господь, второго, чтоб мог бы играть со мной». В детстве вся жизнь – игра, и это не метафора. Игр было много, и они были настоящие. Квадрат, «японец», «козел», набивания и, разумеется, футбол. И еще куча всего. Те увлечения хорошо описывает старый анекдот:
– А Саша выйдет?
– Саша умер.
– А скиньте мяч.
Я любил играть, точнее – выигрывать. У Абиза я выигрывал почти во все. На футбольном поле у него было погоняло «Костолом» и «Корябиз». Он играл в ботинках и по мячу попадал крайне редко, предпочитая чужие голени и коленные чашечки. После игры его, как правило, не иллюзорно били. Поэтому футбол он не очень любил. Но если уж он во что-то выигрывал, то, сука, ехидства и подъебок было на неделю. Выиграть и унизить – большего удовольствия для него не существовало. Поэтому проигрывать было нельзя.
Летом сражались на брызгалках. Самая хорошая получалась из ручки «Big» и желтой баночки из-под шампуня «Кря-кря», особенно, если залить в нее кипяток. Потом был «Маклер», настольный хоккей, и конечно – вкладыши. Хотелось не жевачку, а «Турбу». С пятьдесят первой по сто двадцатую. Еще собирали «Дональды», «Носики» и прочую бесценную макулатуру. Из-за них я в первый и последний раз вытащил у мамы десять рублей. Одноклассник Комарик крысанул двадцать пять. На все мы накупили «Турб» – получили море удовольствия и такое же море незабвенных пиздюлей. Больше я не взял без спросу ни копья. Поэтому детей надо пороть. Это не лозунг педофила, а совет миндальничающим родителям. Реально помогает.
В первом классе уже все знали, кто такой Ленин. Меня фотографировали под его портретом и рассказывали, что мы живем в самой лучшей стране. Я верил. Потом это оказалось враньем. А сейчас кажется правдой…
Седьмого ноября меня приняли в октябрята. Зачем-то хотелось быть старше и вообще пионером. Через страшно долгих два года зазвенело мое «… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить и беречь свою Родину, жить, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, как требуют Законы пионеров Советского Союза».
Пообещать, я пообещал, но вместо того, чтобы горячо любить свою Родину, начал дрочить. Сначала на опоре рукохода. У вас стоял хуй на рукоход? У меня тоже нет, но я залазил по трубе на самый верх и елозил там, пока не вставал. Было приятно. Потом я поехал в деревню и на сеновале так долго мял свой хуй, что из него вытекло немного мутной жидкости. Стало гораздо лучше, чем на рукоходе. Было очень стыдно, но вскоре я опять это сделал. А потом еще и еще… Я шифровался, как Штирлиц-рукоблуд в тылу врага. Все думали, что я люблю Родину, а я любил дрочить. И Карину. Это тоже был секрет шопиздец. В нее был влюблен весь класс, только один я говорил, что она дура, и при случае бил наотмашь портфелем.
У папы Комарика была коллекция черно-белых порно-фотографий. Мне ужасно нравилась одна. Там верхом на мужике спиной к зрителю сидела сисястая блядь, и ее половые губы хищно обхватывали огромный хуй. Впервые я подрочил в гостях. Скрытно и молниеносно. Пока Комарик ходил пописать. Так сильно она мне нравилась.
Развлечений было навалом. Можно было плавить свинец или жарить собачье говно под чьими-то окнами. Или играть в «пекаря», или стрелять по бомжам из рогатки или кидать бомбы из сурика и серебрина. Видеосалон опять же показывал фильмы про Брюса Ли и Шварца. Но самым ахуенным было – залезть в какое-то укромное место и устроить там штаб. Так на авиазаводе нам приглянулся вроде бы бесхозный кунг. Мы заперлись изнутри и зажили. Сторож малька прихуел, когда вернулся с обхода к себе в будку, а там уже наш штаб. Мы долго притворялись мертвыми – не открывали. Потом захотели хавать и ссать. Последнее откладывать на потом не стали. Свалили все опять же на Середу, и он выхватил лютых, несовместимых с сидячей жизнью пиздячек за обоссаную шапку сторожа. Справедливости в мире становилось все мень
Сможете найти на картинке цифру среди букв?
Справились? Тогда попробуйте пройти нашу новую игру на внимательность. Приз — награда в профиль на Пикабу: https://pikabu.ru/link/-oD8sjtmAi
Где ёжик?
Этот телефон был – единственное, что я взял из родительского дома, уходя.
Авторитетный, массивный, выполненный в две краски (кофе с молоком и шоколад), басовитый, с толстым диском прозрачного пластика, вмещавшим под собой и благородные черные цифры, и соответствующие буквы. Он стоял на столе в отцовском кабинете. Как же это было здорово: набрать по буквам «ГДЕ ЕЖИК» и с подвыванием, замогильным голосом спросить:
- Где ёжиииыыык?
И услышать приятный, с легким прононсом баритон профессора Аршанина:
- Когда же закончится это хулиганство? Какой еще ёжик, молодой человек?
В семидесятый раз это было не менее увлекательно, чем в первый. Были и другие варианты, например «где баба?», или «где елка?», но там быстро бросали трубку, бывало, что и ругались. А профессор был добр и терпелив, у него было двое сыновей и трое внуков. Он жил в соседнем доме.
…Я уходил со скандалом: жить со своей первой женщиной на первой съемной квартире, где была розетка, но аппарата – не было. Попроси я что другое, скорее всего, мне бы просто отказали, или презрительно дали денег (в семнадцать лет я очень нагло заявил о своей самостоятельности), но я просил телефон. И отец – понял: этот кусок дома и детства, отрекшись, я все же хочу сохранить. Не говоря ни слова, он отсоединил провод и вручил мне шоколадно-кофейное чудо советского дизайна.
А аппарат – испортился…
Не сразу, конечно. Просто с годами стал работать все хуже и хуже.
Я заметил, например, что мне совсем перестала звонить зеленоглазая красавица с летящими по ветру рыжими кудрями, в бело-зеленом платье в широкую косую полоску. Она спрашивала:
- Что в школе, сыночка?
- Пятерка по математике, мамуль! – кричал я в шоколадную трубку. – И по географии четыре с плюсом!
- Умничка мой с плюсом, - говорила мама. – Я через час освобожусь – подходи к остановке, съездим в булочную?
И я, конечно, шел. И в очередном синем пузатеньком троллейбусе мелькало белое, рыжее и зеленое, я прыгал в двери и целовал маму, не претендуя на самостоятельность, и мы ехали еще две остановки – до булочной. И однажды, углядев освободившееся местечко, заявил на весь троллейбус:
- Мамуль, садись скорее, ведь тебе уже целых сорок лет!
Все, что не было белым, рыжим и зеленым, сделалось вдруг пунцово-алым. По-моему, это тоже было красиво. И несколько женских голосов тут же подтвердили мою догадку, назвав меня «маленьким рыцарем», и только один хриплый мужской произнес, как мне показалось, с разочарованием:
- Не, ну надо же… никогда бы не подумал…
…Где все это? Нет, и сегодня на мой телефон иногда звонит очень немолодая, не очень здоровая, увлеченная дачным хозяйством женщина. Я люблю ее, она меня – тоже. Но та, зеленоглазая и золотоволосая красавица-мама, чувствую, окончательно запуталась где-то в пропыленных медных кишочках старого телефона. И – не может мне дозвониться…
Вряд ли когда ликующим апрельским утром мой аппарат разразится какой-то особенно торжественной трелью, и я, схватив трубку, услышу веселый и бешеный (успел выпить, что ли?) голос дяди Толи, сослуживца отца:
- Мелкий, ты? Батю свистать к аппарату, живо! С какой еще собакой, куда? Из-под земли достань! Завтра им вручают премию Совета Министров!
Потом трубку перехватил старший брат. И я, изгнанный из кабинета, слушал под дверью вполне невнятные слова о каком-то самолете (разработанным в отцовском КБ), который «расчесочкой» пронесся над каким-то афганским ущельем (с непроизносимым именем) и «снес яичко тютелька в тютельку» туда, куда прежде и за пять километров было не подступиться…
Не позвонит… Нет КБ, и Совета Министров нет, а с Кабулом у нас прочные торговые связи, мы гордимся стабильным ростом товарооборота – одного чистейшего героина в год поставляют до двухсот тонн! А по ущелью с прекрасным именем на фарси, где некогда с советской «расчесочки» упало «яичко», стройными рядами идут к границе драг-караваны, надежно прикрытые с двух сторон и талибскими, и пендосскими штыками – что бы там не брехали по этому поводу СМИ.
Батя… Сколько мог, ты защищал страну от этой нечисти. И несколько поколений – отстоял. А тех, кто младше, меня в том числе – уже не смог. И напрасно ты пилишь себя: мол, «где-то мы сблядовали». Тут нет твоей вины, и не нужно раздражаться перед дибилятором, играя в свое стариковское политсру. Ты так и не понял, какая силища стояла против вас? А потом вас бросили одних – и где тебе было, с горсткой друзей, совладать с этой жадной громадой? И я тебе не помог, хуже того – умыкнул телефон…
А брат? Разве позвонит он, не пожалев двушки, из автомата, разве заорет:
- Джоник, бегом во двор за Учколлектором, тут собаки трахаются!!!
И разве будем мы смотреть: я – с немым восторгом первоклашки, а он – со снисходительной ухмылкой четырнадцатилетнего пацана, на чудо природы – двух дворняг, которые «попами склеились и никак не расклеятся»?
Брат бы, может, и позвонил, да некогда ему, сам трахается как собака: две жены, дети, дом недостроенный, деньги нужны. Я понимаю его: жен-детей-домов у меня хотя и нет, зато есть целый выводок каких-то холодножопых блядей, на согрев которых тоже нужны деньги. Бляди на городской телефон не звонят, предпочитают мобильный – плоский, маленький и безликий «Сименс». Выбирают для звонка моменты, когда я делаю деньги. И «деньги», как сговорившись, звонят – и тоже на мобильный – как правило, в те моменты, кода я развлекаюсь с одной из этих пустопорожних, хихикающих шлюшек, ища в их организмах хоть толику того тепла, которую, по идее, должна давать мужчине женская любовь.
А старый телефон – молчит… И никогда не прозвонится по нему та единственная, от звуков голоса которой, бывало, разом теряли силу законы гравитации… Я очень любил тогда опровергать старые законы, доказывать новые теоремы – для нее, чтобы она улыбнулась. И главная теорема, которую я, взбунтовавшийся кретин, наконец доказал – что не с ней одной Земля бывает невесомой… Почему именно она так и не простила мне этого доказательства? Ведь все, бывшие после нее – прощали, и довольно легко?
А может, и к лучшему… Она в разводе, живет с доктором каким-то, у них симбиоз: когда сердце прихватывает, доктор ее пользует на дому. А ведь у нее и раньше прихватывало частенько, вот только – не страшно. И лучшим средством от этого недуга были – мои руки, мои губы. Я бы и сейчас не сплошал, пожалуй, да вот телефон испортился, барахлит. Не узнать вовремя, не поспеть… так и не рисковать лучше. Пусть все останется, как есть.
И друзья, которые остались, звонят все реже и реже, да и то:
- Привет, старик, чертовски рад слышать, давно не виделись!
- Да, давно.
- Надо бы, черт возьми, встретиться, посидеть, потолковать о том, о сем!
- Да, надо бы. Давай в эти выходные?
- Ой, в эти… боюсь, вряд ли… понимаешь ли, старик…
Я – все понимаю. Раньше вы ничего не боялись – ни в будни, ни в праздники – теперь боитесь… аппарат ли так исказил ваши голоса? Суди вас Бог, не я. Я-то по-прежнему ничего не боюсь, да хуле толку в моем бесстрашии? Ну, тренькнет в кои веки осипший звонок, схватишь трубку цвета залежалого шоколада, услышишь далекий и нежный девичий голос, а он тебе:
- Извините, можно отнять у Вас несколько секунд Вашего времени? Спасибо. Вас беспокоят с телеканала «Пиздопропажа ТV», мы проводим социологический опрос. Скажите, какой телеканал Вы сейчас смотрите?
- Милая, я выкинул свой дибилятор с балкона два года назад, когда на нем вырос слой пыли в палец толщиной, - пытаюсь шутить.
- Благодарим за ответ. Ваше мнение очень важно для нас. Всего Вам…
- Девушка, а мне очень важно ваше мнение: может, выпьем по чашечке кофе сегодня вечером? А после кофе…
…би-ип… би-ип… би-ип… Даже не обиделась, просто разговор исчерпал себя – и повесила трубку. Таких унылых остроумцев, как я, в день ей надо обзвонить пару сотен, с каждым не нашутишься – останешься без колбасы.
Да это б еще ладно, все ж – живая душа. А в последние времена все больше механический мужик звонить повадился. Трубку возьмешь, а он тебе – в час по чайной ложке – втирает: мол, ты, мудак, в прошлом месяце (по запарке) позвонил с городского телефона на чей-то мобильный. И теперь тебе, мудаку этакому, предстоит взять (хуй знает где) новую квитанцию на оплату переговоров (потому что старую ты проебал – выкинул вместе с кучей бумажного спама из почтового ящика), явиться в Сбербанк (до 19.30), и внести на счет Петровского телефонного узла оплату за переговоры в размере 6 рублей 60 копеек. А не то – отключим связь.
Да ебись ты в рот, мразь, мудило электронное – отключай!!! В хуй бы мне не всралась твоя ебаная связь, по которой только блять и слушать, что тебя, пидара крытого. Три дня сроку он мне дает, хуеглот поганый…
А с другой стороны, поставленный срок – это даже неплохо. За эти три дня я успею разобраться: нужен ли мне стационарный телефон в принципе? Не пора ли избавляться от него – так же решительно, как мы избавились от черно-белых телевизоров, катушечных магнитофонов, печатающих машинок, проводных радиоприемников, бумажных книг?..
И самым первым делом, пока еще есть связь – с детством, со всем этим отошедшим, нелепым, но уютным мирком – позвоню-ка я вот куда…
…тррррынц… тррррынц… кряхтит диск старого аппарата, пружину один раз уже меняли… «Г», «Д», «Е»… а голосок-то не заменишь, две пачки сигарет без фильтра в день, не считая всего прочего… «Е», «Ж»… и что-то скажет мне профессор Аршанин, узнает ли он меня? …«И», «К»… ту-уу… ту-уу…
- Алло? Слушаю Вас?
Далекий, милый, нежный девичий голос… Внучка? Невестка?
- Где ёжик?
- Ежик Абдулвахитович сейчас уехал в мэрию на заседание комиссии по малому и среднему предпринимательству. Чем могу быть Вам полезна?
- … … …
- Алло?
- Простите, куда я позвонил?
- Это приемная генерального директора ООО «Мегаказбек Плюс». Ежик Абдулвахитович вернется, ориентировочно, через два часа. Может быть, что-нибудь ему передать?
- Врешь ты, сука, – внезапно срываясь и леденея от ненависти, хриплю я. – Ежик никогда не вернется! Он умер, понимаешь ты это, мразь? И ничего ты ему не сможешь передать, понятно? Его никогда больше не будет! И не пизди о том, чего не з
Авторитетный, массивный, выполненный в две краски (кофе с молоком и шоколад), басовитый, с толстым диском прозрачного пластика, вмещавшим под собой и благородные черные цифры, и соответствующие буквы. Он стоял на столе в отцовском кабинете. Как же это было здорово: набрать по буквам «ГДЕ ЕЖИК» и с подвыванием, замогильным голосом спросить:
- Где ёжиииыыык?
И услышать приятный, с легким прононсом баритон профессора Аршанина:
- Когда же закончится это хулиганство? Какой еще ёжик, молодой человек?
В семидесятый раз это было не менее увлекательно, чем в первый. Были и другие варианты, например «где баба?», или «где елка?», но там быстро бросали трубку, бывало, что и ругались. А профессор был добр и терпелив, у него было двое сыновей и трое внуков. Он жил в соседнем доме.
…Я уходил со скандалом: жить со своей первой женщиной на первой съемной квартире, где была розетка, но аппарата – не было. Попроси я что другое, скорее всего, мне бы просто отказали, или презрительно дали денег (в семнадцать лет я очень нагло заявил о своей самостоятельности), но я просил телефон. И отец – понял: этот кусок дома и детства, отрекшись, я все же хочу сохранить. Не говоря ни слова, он отсоединил провод и вручил мне шоколадно-кофейное чудо советского дизайна.
А аппарат – испортился…
Не сразу, конечно. Просто с годами стал работать все хуже и хуже.
Я заметил, например, что мне совсем перестала звонить зеленоглазая красавица с летящими по ветру рыжими кудрями, в бело-зеленом платье в широкую косую полоску. Она спрашивала:
- Что в школе, сыночка?
- Пятерка по математике, мамуль! – кричал я в шоколадную трубку. – И по географии четыре с плюсом!
- Умничка мой с плюсом, - говорила мама. – Я через час освобожусь – подходи к остановке, съездим в булочную?
И я, конечно, шел. И в очередном синем пузатеньком троллейбусе мелькало белое, рыжее и зеленое, я прыгал в двери и целовал маму, не претендуя на самостоятельность, и мы ехали еще две остановки – до булочной. И однажды, углядев освободившееся местечко, заявил на весь троллейбус:
- Мамуль, садись скорее, ведь тебе уже целых сорок лет!
Все, что не было белым, рыжим и зеленым, сделалось вдруг пунцово-алым. По-моему, это тоже было красиво. И несколько женских голосов тут же подтвердили мою догадку, назвав меня «маленьким рыцарем», и только один хриплый мужской произнес, как мне показалось, с разочарованием:
- Не, ну надо же… никогда бы не подумал…
…Где все это? Нет, и сегодня на мой телефон иногда звонит очень немолодая, не очень здоровая, увлеченная дачным хозяйством женщина. Я люблю ее, она меня – тоже. Но та, зеленоглазая и золотоволосая красавица-мама, чувствую, окончательно запуталась где-то в пропыленных медных кишочках старого телефона. И – не может мне дозвониться…
Вряд ли когда ликующим апрельским утром мой аппарат разразится какой-то особенно торжественной трелью, и я, схватив трубку, услышу веселый и бешеный (успел выпить, что ли?) голос дяди Толи, сослуживца отца:
- Мелкий, ты? Батю свистать к аппарату, живо! С какой еще собакой, куда? Из-под земли достань! Завтра им вручают премию Совета Министров!
Потом трубку перехватил старший брат. И я, изгнанный из кабинета, слушал под дверью вполне невнятные слова о каком-то самолете (разработанным в отцовском КБ), который «расчесочкой» пронесся над каким-то афганским ущельем (с непроизносимым именем) и «снес яичко тютелька в тютельку» туда, куда прежде и за пять километров было не подступиться…
Не позвонит… Нет КБ, и Совета Министров нет, а с Кабулом у нас прочные торговые связи, мы гордимся стабильным ростом товарооборота – одного чистейшего героина в год поставляют до двухсот тонн! А по ущелью с прекрасным именем на фарси, где некогда с советской «расчесочки» упало «яичко», стройными рядами идут к границе драг-караваны, надежно прикрытые с двух сторон и талибскими, и пендосскими штыками – что бы там не брехали по этому поводу СМИ.
Батя… Сколько мог, ты защищал страну от этой нечисти. И несколько поколений – отстоял. А тех, кто младше, меня в том числе – уже не смог. И напрасно ты пилишь себя: мол, «где-то мы сблядовали». Тут нет твоей вины, и не нужно раздражаться перед дибилятором, играя в свое стариковское политсру. Ты так и не понял, какая силища стояла против вас? А потом вас бросили одних – и где тебе было, с горсткой друзей, совладать с этой жадной громадой? И я тебе не помог, хуже того – умыкнул телефон…
А брат? Разве позвонит он, не пожалев двушки, из автомата, разве заорет:
- Джоник, бегом во двор за Учколлектором, тут собаки трахаются!!!
И разве будем мы смотреть: я – с немым восторгом первоклашки, а он – со снисходительной ухмылкой четырнадцатилетнего пацана, на чудо природы – двух дворняг, которые «попами склеились и никак не расклеятся»?
Брат бы, может, и позвонил, да некогда ему, сам трахается как собака: две жены, дети, дом недостроенный, деньги нужны. Я понимаю его: жен-детей-домов у меня хотя и нет, зато есть целый выводок каких-то холодножопых блядей, на согрев которых тоже нужны деньги. Бляди на городской телефон не звонят, предпочитают мобильный – плоский, маленький и безликий «Сименс». Выбирают для звонка моменты, когда я делаю деньги. И «деньги», как сговорившись, звонят – и тоже на мобильный – как правило, в те моменты, кода я развлекаюсь с одной из этих пустопорожних, хихикающих шлюшек, ища в их организмах хоть толику того тепла, которую, по идее, должна давать мужчине женская любовь.
А старый телефон – молчит… И никогда не прозвонится по нему та единственная, от звуков голоса которой, бывало, разом теряли силу законы гравитации… Я очень любил тогда опровергать старые законы, доказывать новые теоремы – для нее, чтобы она улыбнулась. И главная теорема, которую я, взбунтовавшийся кретин, наконец доказал – что не с ней одной Земля бывает невесомой… Почему именно она так и не простила мне этого доказательства? Ведь все, бывшие после нее – прощали, и довольно легко?
А может, и к лучшему… Она в разводе, живет с доктором каким-то, у них симбиоз: когда сердце прихватывает, доктор ее пользует на дому. А ведь у нее и раньше прихватывало частенько, вот только – не страшно. И лучшим средством от этого недуга были – мои руки, мои губы. Я бы и сейчас не сплошал, пожалуй, да вот телефон испортился, барахлит. Не узнать вовремя, не поспеть… так и не рисковать лучше. Пусть все останется, как есть.
И друзья, которые остались, звонят все реже и реже, да и то:
- Привет, старик, чертовски рад слышать, давно не виделись!
- Да, давно.
- Надо бы, черт возьми, встретиться, посидеть, потолковать о том, о сем!
- Да, надо бы. Давай в эти выходные?
- Ой, в эти… боюсь, вряд ли… понимаешь ли, старик…
Я – все понимаю. Раньше вы ничего не боялись – ни в будни, ни в праздники – теперь боитесь… аппарат ли так исказил ваши голоса? Суди вас Бог, не я. Я-то по-прежнему ничего не боюсь, да хуле толку в моем бесстрашии? Ну, тренькнет в кои веки осипший звонок, схватишь трубку цвета залежалого шоколада, услышишь далекий и нежный девичий голос, а он тебе:
- Извините, можно отнять у Вас несколько секунд Вашего времени? Спасибо. Вас беспокоят с телеканала «Пиздопропажа ТV», мы проводим социологический опрос. Скажите, какой телеканал Вы сейчас смотрите?
- Милая, я выкинул свой дибилятор с балкона два года назад, когда на нем вырос слой пыли в палец толщиной, - пытаюсь шутить.
- Благодарим за ответ. Ваше мнение очень важно для нас. Всего Вам…
- Девушка, а мне очень важно ваше мнение: может, выпьем по чашечке кофе сегодня вечером? А после кофе…
…би-ип… би-ип… би-ип… Даже не обиделась, просто разговор исчерпал себя – и повесила трубку. Таких унылых остроумцев, как я, в день ей надо обзвонить пару сотен, с каждым не нашутишься – останешься без колбасы.
Да это б еще ладно, все ж – живая душа. А в последние времена все больше механический мужик звонить повадился. Трубку возьмешь, а он тебе – в час по чайной ложке – втирает: мол, ты, мудак, в прошлом месяце (по запарке) позвонил с городского телефона на чей-то мобильный. И теперь тебе, мудаку этакому, предстоит взять (хуй знает где) новую квитанцию на оплату переговоров (потому что старую ты проебал – выкинул вместе с кучей бумажного спама из почтового ящика), явиться в Сбербанк (до 19.30), и внести на счет Петровского телефонного узла оплату за переговоры в размере 6 рублей 60 копеек. А не то – отключим связь.
Да ебись ты в рот, мразь, мудило электронное – отключай!!! В хуй бы мне не всралась твоя ебаная связь, по которой только блять и слушать, что тебя, пидара крытого. Три дня сроку он мне дает, хуеглот поганый…
А с другой стороны, поставленный срок – это даже неплохо. За эти три дня я успею разобраться: нужен ли мне стационарный телефон в принципе? Не пора ли избавляться от него – так же решительно, как мы избавились от черно-белых телевизоров, катушечных магнитофонов, печатающих машинок, проводных радиоприемников, бумажных книг?..
И самым первым делом, пока еще есть связь – с детством, со всем этим отошедшим, нелепым, но уютным мирком – позвоню-ка я вот куда…
…тррррынц… тррррынц… кряхтит диск старого аппарата, пружину один раз уже меняли… «Г», «Д», «Е»… а голосок-то не заменишь, две пачки сигарет без фильтра в день, не считая всего прочего… «Е», «Ж»… и что-то скажет мне профессор Аршанин, узнает ли он меня? …«И», «К»… ту-уу… ту-уу…
- Алло? Слушаю Вас?
Далекий, милый, нежный девичий голос… Внучка? Невестка?
- Где ёжик?
- Ежик Абдулвахитович сейчас уехал в мэрию на заседание комиссии по малому и среднему предпринимательству. Чем могу быть Вам полезна?
- … … …
- Алло?
- Простите, куда я позвонил?
- Это приемная генерального директора ООО «Мегаказбек Плюс». Ежик Абдулвахитович вернется, ориентировочно, через два часа. Может быть, что-нибудь ему передать?
- Врешь ты, сука, – внезапно срываясь и леденея от ненависти, хриплю я. – Ежик никогда не вернется! Он умер, понимаешь ты это, мразь? И ничего ты ему не сможешь передать, понятно? Его никогда больше не будет! И не пизди о том, чего не з