Наступило петербургское лето, первое северное лето в жизни Гайвазовского. Пришла пора белых ночей. Странно было ему, жителю Тавриды, привыкшему к темным южным ночам у себя на родине, считать ночью эти серебристо-сиреневые прозрачные сумерки.

Завороженный ими, Гайвазовский вместе с друзьями часами бродил по пустынным, затихающим улицам столицы. Порой они украдкой заглядывали в незавешенные окна первых этажей и наблюдали, как какой-нибудь мечтатель сидел, задумавшись над книгой у открытого окна или писал без свечи.

Такие прогулки полны были очарования. Друзья вслух делились друг с другом своими мечтами, вспоминали о родных местах. Охотнее всего они слушали увлекательные рассказы Гайвазовского о древней Феодосии, где у стен угрюмых генуэзских башен вечно плещут синие полуденные волны, где можно надолго уходить с рыбаками в открытое море. А иногда юноши собирались вечерами в мастерской Воробьева и, беседуя, глядели из окон на Румянцевскую площадь. Рядом тихо плескалась Нева, на другом берегу вдаль уходили дома набережной.

Часто друзья вместе читали. Год назад вышел отдельной книгой роман Пушкина «Евгений Онегин», вначале печатавшийся отдельными главами.

Какие это были чудесные часы, когда каждый по очереди брал в руки книгу и читал вслух звонкие, певучие стихи, в которых, как в моцартовых мелодиях, звучала волшебная музыка, сверкали высокие мысли, пламенели глубокие чувства!

Гайвазовский не мог после этого уснуть. Он зачастую и не ложился, а сидел до утра у себя в комнате с драгоценным томиком в руках.

И Гайвазовский был счастлив. Он с легкостью переносил полуголодное существование в Академии. Он стал работать еще усерднее и поражал своих учителей необыкновенными успехами в живописи. Об этих успехах был наслышан даже сам президент Академии Алексей Николаевич Оленин. Встречая Гайвазовского в коридорах Академии, Оленин подзывал его, хвалил и говорил, что надеется на него. Ласковые слова президента еще больше окрыляли юного художника.

Однажды в воскресенье, когда Гайвазовский был у Томилова и, как обычно, работал в картинной галерее над новой копией с картины Клода Лоррена, покорившей его искусно написанной морской водой и особенно морской далью, вошел Алексей Романович.

Томилов недавно перенес тяжелую болезнь, сейчас быстро поправлялся и, как все выздоравливающие, был особенно счастлив и желал делать приятное всем окружающим.

— Ну, друг мой, — заявил он, — приступайте к сборам. Скоро кончаются занятия в академии, и вы поедете с нами на все лето в Успенское. Какие там места для художника! Благодать!

Все произошло очень быстро. Не успел Гайвазовский отписать батюшке и матушке в Феодосию, а Александру Ивановичу Казначееву — в Симферополь о предложении Алексея Романовича, как уже наступило время ехать в Успенское.

И вот он в поместье Томилова, в селе Успенском, расположенном на живописном берегу Волхова, близ Старой Ладоги, где неподалеку сохранились развалины Староладожской крепости.

После холодного, чинного Петербурга душа художника сразу отогрелась в радушном деревенском доме, где когда-то подолгу гостили Кипренский и Орловский.

Первая неделя пролетела незаметно. Гайвазовский со всем пылом и восторгом ранней юности отдался летним развлечениям: он купался в реке, катался на лодке, а поздно вечером, вернувшись с остальными гостями с прогулки долго пел и играл на скрипке. Вскоре все полюбили одаренного юношу.

Но прошла неделя, и молодой художник снова, взялся за работу. Он отдалился от общества многочисленных гостей и подолгу один пропадал в окрестностях. Иногда он даже не приходил ночевать. Он просил Алексея Романовича не тревожиться его отсутствием и предоставить ему свободу. Теперь юноша часто проводил дни и ночи с рыбаками и крестьянами, с которыми успел сблизиться.

Вскоре в альбоме юного художника стали появляться новые рисунки с натуры. Здесь были живописные развалины древней крепости, глядящейся в прозрачные воды спокойной реки, рыбаки, отдыхающие у костра, убогие крестьянские дворики.

Со всех сторон Гайвазовского обступала новая природа, новые люди. Он мог долго сидеть неподвижно в лесу и чутко прислушиваться к мелодичному лепету ручейка или к шепоту и вздохам реки, ко всем таинственным голосам и шорохам лесной жизни и следить внимательным взором за неторопливым движением облаков. Ему даже казалось, что и облака не беззвучны, что и они тихо говорят ему, как вся природа вокруг, простые, мудрые слова.

Юный художник радостно впитывал новые впечатления бытия. Здесь все было не так как на юге. Там солнце дольше и щедрее излучает на землю свое тепло и свет. Люди привыкли к ласковому, щедрому солнцу и даже перестают замечать всю эту благодать. Здесь же, на севере, так благодарно оживают под недолгой лаской солнца лес, луга и поля, уставшие от нескончаемых холодов и ненастья. За короткое время Гайвазовский сдружился не только с рыбаками, но и с крестьянами. Они с самого начала, когда он заходил к ним испить воды и посидеть на бревнах со стариками, не почувствовали в нем барчука. Гайвазовский особенно любил вечерние часы в деревне, когда закончен страдный летний день и над каждой бедной крестьянской кровлей плывет тонкий голубоватый дымок. В эти мирные вечерние часы женщины готовили ужин, а мужчины отдыхая, толковали про свое житье-бытье.

Гайвазовский всей душой сочувствовал страданиям крепостных крестьян. Они вскоре узнали от юноши, что он сам сын бедных родителей и только счастливый случай помог ему поступить в Академию художеств.

Не раз юноша делил с крестьянами их скудный ужин. Гайвазовский видел, как крестьяне нагруженными руками бережно ломали черный хлеб, подбирая каждую крошку. Деревенская жизнь предстала теперь пред ним без всяких прикрас. Он с негодованием вспоминал акварели столичных модных художников, изображающих крестьян и крестьянок в облике грациозных пастушков и пастушек, а деревню — идиллической, счастливой Аркадией.

В душе у Гайвазовского рождалось не только сострадание к измученным людям, но и презрение к тем, кто был этому виной. Юноша начал другими глазами глядеть на богатый, гостеприимный дом Томилова, полный гостей, беспечно проводящих дни в довольстве и праздности. Нужно напомнить этим сытым людям, что рядом с ними живут в бедности те, кто их кормит и своим тяжелым трудом дает им средства блистать в обществе. Юный художник решил написать картину с натуры, которая тронула бы эти очерствевшие сердца.

Через несколько дней акварель «Крестьянский двор» была окончена. Крестьянин в грустной задумчивости, с опущенной головой сидит на оглобле посреди двора, лошадь, только что выпряженная из телеги, покорно дожидается, когда ее накормит хозяин. А хозяин глубоко задумался…

В картине семнадцитилетнего художника не было протеста и гневного обличения, но в ней было очевидно стремление возбудить в зрителе человеческое сочувствие и сострадание к труженику-крепостному.

Но когда Гайвазовский показал акварель Томилову, тот начал восхищаться совершенством графического изображения и разнообразием приемов художника. Богатый помещик, страстный коллекционер, гордившийся тем, что владеет творениями великих мастеров живописи, он не мог или не хотел понять содержание этого глубоко правдивого и трогательного произведения Гайвазовского.

На юношу это подействовало отрезвляюще. Он вспомнил, как его симферопольские друзья Саша Казначеев и Федя Нарышкин отнеслись к его «Еврееям в синагоге». Ему стало грустно. Он с горечью подумал, что для всех этих чванливых господ, кичащихся своей любовью к искусству и тратящих неимоверные деньги на приобретение картин и скульптур, все это не больше чем тщеславие, прихоть, следование модному увлечению. Радостное, счастливое настроение первых дней жизни в Успенском потускнело. Все чаще вспоминалась Феодосия, опять появилась заглохшая на время тоска по родному дому, по морю, которое далеко, за тысячи верст, ярко голубеет теперь под лучами летнего солнца.

И снова в часы грусти, так же как и в часы радости, Гайвазовский вспомнил стихи любимого Пушкина о море и записал их в свой альбом рядом с последними рисунками:

Прощай же, море! Не забуду

Твоей торжественной красы

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу, тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн.

Стихи эти гулко и властно отзывались в его юном сердце. Они говорили ему и о его судьбе, когда, бродя, в лесах вокруг Успенского, он повторял их как обещание, как клятву в верности морю.

Но в эти дни, полные горьких раздумий о людях, с которыми сталкивает его жизнь, к нему неожиданно пришла радость, осветившая опять его юность. И эту радость принесла любимая живопись — его постоянная утешительница.

Как-то раз утром, когда Гайвазовский собирался на прогулку, Томилов позвал его в кабинет.

Алексей Романович был сегодня какой-то торжественный. Гайвазовский даже растерялся и немного оробел. Он привык видеть Томилова постоянно естественным и простым в обхождении.

Алексей Романович немного помедлил, а потом сообщил ему:

— Собирайтесь в дорогу, мой друг, сегодня после полудня мы выезжаем в Петербург. Я получил сейчас известие, что наконец-то привезли «Последний день Помпеи». Картину выставили в Академии художеств. Мне пишут, что толпы народа заполнили залы академии.

В тот же день Томилов, Гайвазовский и гости-художники отправились в путь.

Стоял август 1834 года. В Петербурге на Невском было малолюдно. Многие состоятельные люди еще не вернулись с дач или из своих поместий. Трудовому же люду не до прогулок по проспекту. Только у подъезда Императорской академии художеств не протолпиться. Там уже стоит множество щегольских экипажей. Многие столичные баре, узнав о прибытии картины Брюллова, приехали из своих деревень. Ведь неизвестно, на какой срок выставлена картина. Барам, а особенно барыням, не хочется отстать от моды. Для них великое творение Брюллова — такая же модная новинка, как представление знаменитого заезжего фокусника или актера-иностранца.

Гайвазовский и Томилов с трудом пробрались в Античный зал, где находилась картина. Решетка отделяла ее от публики.

Гайвазовский из газет был знаком с описанием картины. Вместе с другими академистами он также читал о событиях, изображенных на картине, у римского писателя Плиния Младшего. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания. На мгновение он прикрыл глаза рукой, так ослепили его фосфорические вспышки молний и красное пламя вулкана на грозовом небе. Гайвазовский явственно увидел гибель древнего римского города Помпеи близ Неаполя в I веке нашей эры, толпу, охваченную смертельным ужасом. Такой же ужас охватил его самого. Он вдруг почувствовал себя одним из этой толпы. Ему казалось, что он слышит, как оглушительный гром потрясает воздух, как земля колеблется под ногами, как само небо вместе с разрушающимися зданиями падает на него.

Гайвазовскому стало жутко. Он чувствовал то бурное биение, то замирание собственного сердца и сильный шум в ушах.

Незаметно он, начал отступать от картины и, добравшись до лестницы, устремился вниз.

На другое утро Гайвазовский вернулся в выставочный зал после плохо проведенной ночи. Во сне какие-то обезумевшие от страха люди протягивали к нему руки, умоляя о спасении.

Хотя его волнение еще не улеглось, но на этот раз Гайвазовский лучше рассмотрел группы людей на картине и ее общую композицию. Он увидел трагическое событие в жизни народа.

Во время извержения Везувия люди, чтобы спастись, устремились из города. В такие минуты каждый проявляет свой характер: два сына несут на плечах старика-отца; юноша, желающий спасти старуху-мать, упрашивает ее продолжать путь; муж стремится уберечь от беды любимую жену; мать перед гибелью в последний раз обнимает своих дочерей. В центре картины — молодая красивая женщина, замертво упавшая с колесницы, и рядом с ней — ее ребенок.

Гайвазовский  целый день бродил один по аллеям Летнего сада.

К картине он с тех пор являлся каждый день. Всякий раз он открывал в ней новые достоинства, что-то не замеченное накануне, и в голове рождались все новые и новые мысли.

В воскресенье он пошел к Томилову. Там было много гостей. Все разговоры вращались вокруг картины Брюллова. О ней страстно спорили. Рассказывали, что Брюллов одиннадцать месяцев подряд не отходил от холста. Иногда его, обессилевшего от работы, выносили на руках из мастерской.

Через неделю, придя снова к Томилову, Гайвазовский застал Алексея Романовича в сильном волнении. Увидев Гайвазовского, Томилов воскликнул:

— Хорошо, что вы пришли! Нынче будем читать статью Гоголя о картине Брюллова.

Когда собрались остальные гости, Томилов приступил к чтению. Уже начало статьи всех потрясло. Она была написана с восторгом и сразу захватывала.

Гоголь ставил картину Брюллова выше творений Микеланджело и Рафаэля.

«Нет ни одной фигуры у него, которая бы не дышала красотою, где бы человек не был прекрасен…»

«Его фигуры прекрасны при всем ужасе своего положения. Они заглушают его своею красотою…»

В этом Гоголь видел главную заслугу Брюллова.

Статья вызвала у Гайвазовского много дум не только о Брюллове. Он начал размышлять о других художниках, о живописи и о жизни вообще.

В 1757 году в Петербурге была учреждена Академия трех знатнейших художеств. Через семь лет ее переименовали в Российскую Императорскую академию художеств. Воспитанники академии, академисты, должны были копировать картины и гравюры, рисовать с гипсов и обнаженных натурщиков. Академистов будили в пять часов утра. В шесть часов начиналась утренняя молитва. Молитва продолжалась долго и заканчивалась чтением главы из евангелия. Только после этого ученики завтракали и в семь часов приступали к занятиям.

Классы продолжались до семи часов вечера, с небольшими перерывами на обед и отдых.

После семи часов был ужин, а в девять часов все ученики должны были уже находиться в своих спальнях. Так продолжалось изо дня в день, из года в год с однообразной правильностью заведенной машины. Обширный штат инспекторов, подинспекторов, гувернеров, смотрителей следил за тем, чтобы этот порядок никем не нарушался.

В 1829 году по приказанию императора Николая I, Академия художеств перешла из ведения министерства просвещения в ведение министерства императорского двора. Это министерство ведало конюшенной частью, охотой, духовенством, фрейлинами императрицы. Император решил присовокупить сюда и Академию художеств, поближе к своему царскому оку. Самодержец не делал различия между фрейлинами, церковниками, делами конюшенными и академическими. Николай I объявил свою волю, что отныне он лично будет осуществлять цензуру для всех академических выставок, будет сам отбирать картины, «дабы из оных исключить все то, что не достойно будет публичной выставки».

Царь лично и через министра двора князя Волконского вмешивался в академическую жизнь: он высказывал свое недовольство многим профессорам, одним делал выговоры, а других просто увольнял. Николай Павлович восхищался выписанным из-за границы прусским художником Францем Крюге за его умение писать портреты царских лошадей и ставил его в пример профессорам Российской Академии художеств.

Профессора превратились в царских чиновников. Наиболее рьяные с усердием выполняли волю монарха.

Но были и такие профессора, которые по-другому, "ширше" смотрели на свою задачу. Однако таких профессоров в академии было мало. К счастью для Гайвазовского, одним из таких немногих оказался его учитель — профессор Максим Никифорович Воробьев.

Профессор Воробьев был солдатским сыном. Отец его служил в солдатах, а затем после производства в унтер-офицерский чин его перевели на службу в Академию художеств смотреть за холстами, красками и прочими материалами. Он отдал своего сына Максимку в воспитанники академии, когда тому исполнилось десять лет.

Максим Воробьев стал отличным художником. Он уже созрел для больших творений, когда грянула Отечественная война. Молодой художник присоединился к армии, был свидетелем многих сражений, видел, как заняли русские войска столицу Франции Париж.

После войны, в 1815 году, Максим Воробьев был определен преподавателем в Академию художеств. Ему минуло тогда двадцать восемь лет. Он отдался делу с редкой для академических преподавателей страстью. Он обучал академистов живописи с большим знанием дела. Его речи, обращенные к ним, всегда были проникнуты благоговейной любовью к искусству. Ученики его любили. Скоро он стал профессором.

Максим Воробьев больше всего любил Петербург и особенно красавицу Неву. Он изображал любимую реку и днем, и в сумерки, и в лунные ночи. Максим Никифорович часто повторял своим ученикам: «У нас Нева — красавица, вот мы и должны ее на холстах воспевать. На тона ее смотрите, на тона!»

Воробьев помимо живописи страстно любил поэзию и музыку. Среди его друзей были писатели Крылов, Жуковский, Гнедич. В беседах с ними он отдыхал.

Но музыку он ценил выше поэзии. Воробьев сам прекрасно играл на скрипке. Его друзья и ученики рассказывали, что однажды какой-то иностранец, восхищаясь его картиной, спросил — как ему удалось написать такие легкие, почти ажурные волны. Вместо ответа Воробьев достал скрипку и сыграл своему гостю пьесу Моцарта. Иностранец был потрясен: он не подозревал такой тесной связи между музыкой и живописью.

Вот к этому просвещенному, тонкому человеку, большому мастеру пейзажа попал в ученики Гайвазовский. Юноше выпало большое счастье. Может быть, поэтому он не сразу ощутил всю угнетающую обстановку в академии.

А можно было прийти в уныние и растеряться такому новичку, каким был наивный, неискушенный юноша из Крыма. В академии обучали не только искусству, но и наукам. Ученики после, десяти часов ежедневных занятий в классах падали от усталости, на жесткие постели, а на рассвете опять вскакивали на утреннюю молитву, не успев отдохнуть. Кормили учеников прескверно. Казна не очень была щедра на содержание академистов, да и из того, что отпускалось, немалую толику присваивали лихоимцы.

В первый же вечер за ужином Гайвазовский был ошеломлен дикой картиной раздачи гречневой каши-размазни и чуть было не остался без своей порции.

Когда служитель принес огромное оловянное блюдо с горячей, дымящейся кашей, ученики завернутыми в салфетки руками почти вырвали его, и служитель, боясь, чтобы на него не вывернули горячую кашу, скорее бросил, чем поставил блюдо на стол.

В это же мгновение у стола началась невообразимая свалка. Академисты отталкивали друг друга, десятки рук жадно тянулись с тарелками к блюду, чтобы побольше захватить себе каши и, кстати, заполучить румяную, поджаренную корочку, до которой все были охотники.

Гайвазовский растерялся и даже не пытался таким способом получить свою порцию размазни.

Он, конечно, остался бы без ужина, если бы не его сосед Вася Штернберг. Веселый, с открытым, добродушным лицом, Штернберг с необычайным проворством протиснул сквозь толпу товарищей свои руки с двумя тарелками и мигом наполнил их кашей да еще урвал изрядную часть румяной корочки.

— Ох, и ошалелые! — произнес он, ставя одну тарелку перед Гайвазовским. — С ними тут зевать негоже.

Все это было сказано с такой ласковой укоризной, с таким невинным лицом, что за столом все разразились хохотом.

Запасшись кашей, Штернберг показал Гайвазовскому, как нужно очищать ее от черного мышиного «бисера», приговаривал при этом:

— Это так мышенята помогают отцу-эконому: себе и ему светлые зерна, а нам — побольше черных…

И эта острота была покрыта громким смехом академистов. Наконец служитель принес в судке топленое масло. Пока он медленно обносил судок вдоль стола и академисты набирали каждый по ложке масла в свою порцию каши, Штернберг быстро схватил деревянную ложку Гайвазовского и из хлебного мякиша прилепил с задней стороны ложки двойное дно с отверстием в конце, куда добавочно входило масло.

Гайвазовский с удивлением глядел на новую затею своего товарища. Штернберг, заметив его недоумение, посмеиваясь, тихой скороговоркой пояснил:

— Так у нас делается, дружище, если кто хочет получить двойную порцию масла вместо одной.

С этого вечера они подружились.

Вася Штернберг был первым в академии, кто объявил Гайвазовского гением. Охотников спорить с мим было немного, ибо в таких случаях обычно добродушный Штернберг сразу начинал горячиться и лез в драку.

Не то чтобы не было желающих помериться с ним силой, — среди академистов было немало буянов, — но удивительное дело, очень скоро нашлись многие другие, которые начали разделять восторги Штернберга. Это были академисты Ставассер, Логановский, Фрикке, Шамшин, Кудинов, Завьялов, Пименов, Рамазанов, Воробьев.

Друзья основали как бы маленькую республику. Постепенно о них заговорили в академии. Имена Пименова, Гайвазовского, Рамазанова, Штернберга и других членов этого товарищеского кружка все чаще стали с уважением упоминать академисты старшего возраста и профессора.

Академия переживала тогда бурные дни. В Италии в 1833 году русский художник, бывший ученик академии Карл Брюллов окончил картину «Последний день Помпеи».

Брюллов сразу стал знаменитостью. Итальянские газеты писали о нем восторженные статьи, поэты посвящали ему стихи, английский писатель Вальтер Скотт, бывший тогда в Риме и посетивший мастерскую Карла Брюллова, назвал его картину эпопеей.

Брюллова приветствовали всюду, где бы он ни появлялся, — в театре, на улице, в кафе, за городом. В театре актеры долго не могли начать спектакль, так как итальянцы-зрители всегда устраивали продолжительные бурные овации знаменитому русскому маэстро. На улицах Рима и других итальянских городов, когда Брюллов выходил на прогулку, его окружала многочисленная толпа и забрасывала цветами.

Слава Брюллова гремела по всей Италии. Он был признан величайшим художником. Не было ни одного итальянца, который не видел бы картину «Последний день Помпеи» или хотя бы не слышал о ней.

До Петербурга скоро докатились слухи о славе Брюллова. Отечественные газеты стали передавать содержание заграничных статей о его картине.

Наконец в русской столице напечатали подробное описание «Последнего дня Помпеи». Все с нетерпением ожидали прибытия прославленной картины в Россию.

Легко себе вообразить, что творилось тогда в Академии художеств. Имя Брюллова не сходило с уст профессоров и академистов. Рассказывали об успехах Карла Брюллова в его ученические годы, о его шалостях.

О нем слагались легенды. Быль легко уживалась с самой фантастической выдумкой. И чем были невероятней рассказы, тем больше верили им, потому что слухи, доходившие из Италии о художнике, превосходили самое пылкое воображение.

Все это оживило академическую жизнь и на время разбудило самых сонных, вызвало к деятельности беспробудных лентяев.

Среди академистов началось соперничество. Каждый теперь грезил о славе. В кружке Гайвазовского и Штернберга страсти кипели особенно сильно. От восторженных разговоров о Брюллове переходили к другим художникам, к долгим, горячим беседам и спорам о тайнах художественного мастерства.

Часто друзья собирались в мастерской профессора Воробьева. Для Максима Никифоровича эти молодые люди были не только учениками, но и друзьями его старшего сына, Сократа, учившегося вместе с ними в академии.

Беседы юношей с добрым и просвещенным профессором оставляли неизгладимый след в их душах и объясняли им многое в искусстве.

Хотя академическое начальство не одобряло общения профессоров с академистами во внеклассные часы, Максим Никифорович не всегда с этим считался и брал иногда с собою на прогулки своих юных учеников. Беседуя с ними, он учил их понимать природу, любить ее.

Все знали о горячей любви профессора к Петербургу, к панораме Невы и набережных. И он усердно прививал эту любовь своим ученикам.

Ученики видели, как учитель на своих картинах наполнял воздухом и светом невские просторы, перспективы набережных, городские площади. И всюду на картинах присутствовала живая натура: прачки, рыбачки, корабли, лодки, плоты, дома. От картин веяло человеческим теплом, сама невская вода казалась обжитой.

Воробьев говорил своим ученикам:

— Прозрачность красок, насыщенность их светом и теплотою, свежесть и постепенность в тенях служат для более полного изображения города, созданного гением природы — человеком.

Гайвазовский часто задумывался над наставлениями своего профессора. Воробьев учил пристально наблюдать натуру, угадывать ее «душу» и «язык», передавать настроение в пейзаже. Все это было ново тогда и отличалось от всего того, чему учили молодых художников в академии. Там почти все профессора предлагали, чтобы натурщикам — рослым русским юношам, у которых часто носы были так мило вздернуты, — академисты придавали греческие и римские профили, торжественные позы, то есть чтобы вместо живых людей изображались какие-то окаменелые в своей неизменной красоте античные статуи.

Старые академики называли это «вечной красотой». Все, что в картине напоминало о настоящей живой жизни, они презирали, считали недостойным высокого академического искусства.

Гайвазовский умом и сердцем разделял взгляды Воробьева. Он делился своими крамольными мыслями с друзьями, и они шутя сходились на том, что академические профессора родились, наверно, еще в древнем Риме и каким-то чудом попали в современный Петербург.

Молодые художники пользовались каждым удобным случаем, чтобы почаще смотреть на творения прославленных мастеров прошлого. Любознательные юноши отправлялись по воскресным дням в Эрмитаж и там долго любовались картинами старинных художников. Они убеждались, что голландские и фламандские живописцы изображали людей в движении, в обычной, повседневной обстановке.

В Эрмитаже была «Русская галерея». Там находились картины русских художников. Гайвазовский и его друзья подолгу дивились полотнам Алексея Гавриловича Венецианова «Гумно» и «Хозяйка, раздающая лен». Эти произведения совсем не были похожи на академическую живопись. В них художник правдиво изобразил русскую жизнь и простых русских людей.

Сократ Воробьев, знавший многие профессорские тайны академии, рассказывал друзьям, что профессора-академики ненавидят Венецианова, объединились против него и всюду его поносят за то, что он пишет картины прямо с натуры и избрал предметом изображения простой люд.

В начале своей первой петербургской зимы Гайвазовский стал по воскресеньям и по праздникам бывать в двух богатых светских домах: у князя Александра Аркадьевича Суворова-Рымникского и Алексея Романовича Томилова. Доступ в эти дома открыли ему рекомендательные письма Казначеева, стремившегося, чтобы и в Петербурге в свете знали, что это он обнаружил и облагодетельствовал талантливого юношу из Феодосии.

Князь Суворов-Рымникский был единственным оставшимся в живых внуком Александра Васильевича Суворова. Он отличился во время персидской и турецкой войн и теперь, не достигнув еще тридцати лет, быстро делал военную и придворную карьеру. Он гордился своим происхождением, но не отличался качествами своего великого деда.

Бедный академист Гайвазовский терялся и робел в этом блестящем аристократическом доме. К счастью, после второго посещения он нашел себе укромное место. У князя была богатейшая библиотека, известная всему Петербургу. Гайвазовский проводил там целые дни один. В тишине обширного, уставленного книжными шкафами помещения радостно было листать старые книги и журналы, рассматривать редкие гравюры.

В доме у Томилова все было по-другому. Здесь постоянно собирались художники, велись интересные беседы об искусстве. Алексей Романович Томилов с молодых лет сблизился с выдающимися художниками. Среди его друзей были прославленный русский художник Орест Адамович Кипренский и известный своими острыми рисунками из русской жизни художник Александр Осипович Орловский. Томилов был горд, что Кипренский написал два его портрета.

Гайвазовский чувствовал себя хорошо и непринужденно в этом доме, где хозяин страстно любил искусство.

Но больше разговоров о живописи, больше спокойного радушия, царившего в гостеприимном доме, юношу привлекало богатое собрание картин и гравюр. Там было немало произведений Рембрандта, Карла Брюллова, Орловского, Сильвестра Щедрина и других известных живописцев. Все эти сокровища Томилов давно собирал и бережно хранил.

Гайвазовский с трепетом прикасался к творениям Рембрандта, подолгу глядел на них. Его приводили в восторг пейзажи Щедрина, поражающие верностью природе, умением понимать ее мудрую простоту, его пленяла блестящая, легкая кисть Орловского. Он полюбил его портреты, батальные и жанровые картины.

Юноша зачастую проводил весь воскресный день в картинной галерее Томилова и с нетерпением ждал следующего воскресенья, чтобы снова вернуться туда.

В академии учеников учили копировать произведения старых, известных художников. Гайвазовский, увлеченный этими уроками, усиленно занялся копированием лучших картин из богатой коллекции Томилова.

Алексей Романович часто присутствовал во время работы юноши. Знающий человек, он сообщал молодому художнику подробности о каждой картине, с которой тот снимал копию, о художнике, ее написавшем, иногда даже о поводе, послужившем художнику для написания той или иной картины. Гайвазовский тогда глубже вникал в произведение и стремился вжиться в него, мысленно испытать все то, что пережил когда-то творец картины. Когда ему удавалось такое перевоплощение, копия начинала жить.

Томилов подбирал своему молодому другу редкие книги по искусству. Юноша читал сочинения старинных и современных авторов, и его представления о живописи, ее технике, истории, так же как и о ее целях, все более расширялись. Еще старинные авторы писали, что живопись не только служит украшением жизни, но также воспитывает и смягчает нравы людей. Он узнавал о высоком призвании Художника. Постепенно им овладевали мысли о том, что истинный Художник своими картинами совершает подвиг, облагораживает души людей.

От этих мыслей Гайвазовский все чаще и чаще возвращался к раздумьям о Брюллове, о его картине «Последний день Помпеи», толки о которой не прекращались и которую все в Петербурге с нетерпением ждали.

Какова она? Как она повлияет на судьбу всего искусства? Об этом думали тогда многие люди. Эти же вопросы задавал себе шестнадцатилетний Иван Гайвазовский на исходе первого года своего обучения в Академии художеств.

Стоял конец августа. Утра и вечера были уже прохладны, но днем солнце грело, как в середине лета. При въезде в Петербург Гайвазовский с радостью отметил про себя, что погода стоит здесь сейчас почти такая же, как в его родных полуденных краях. Столица русского государства и гордость русского градостроительства Санкт-Петербург, по-летнему залитый солнцем, предстал во всем своем великолепии восхищенным взорам молодого художника. Множество скульптурных украшений и фигур вплеталось в архитектуру дворцов, правительственных зданий, жилых домов, мостов, в узорные чугунные решетки набережных.

Талантливые зодчие и ваятели создали на долгие века этот строгий, стройный облик Петербурга.

Юный художник сразу почувствовал то гармоническое единство, в котором находились архитектура зданий и монументально-декоративная скульптура.

Не менее выразительны и величественны были отдельные монументы-памятники, установленные на площадях и улицах столицы.

Велико было изумление и восхищение Гайвазовского, когда еще издали увидел он памятник императору Петру I работы знаменитого скульптора Фальконе.

Об этом необычайном скульптурном произведении Ваня слышал не раз от учителя-итальянца в Симферополе. Итальянец до того, как поступить к Казначеевым, несколько лет жил в столице.

Но то, что Гайвазовский теперь увидел собственными глазами, превзошло все его ожидания.

На огромной тысячепудовой скале поднял на дыбы могучего коня гордый всадник. Грозен он для врагов, как грозна для них сама Россия, и бессильно извивается под копытами коня растоптанная змея. Величаво смотрит вдаль всадник и простирает вперед руку, как бы указывая отечеству своему путь в грядущее.

Долго стоял Гайвазовский у подножия монумента, пораженный величием идеи памятника и высоким мастерством ваятеля.

Казалось чудом, что громадная фигура коня держится всего только на трех точках опоры — на двух задних ногах и хвосте, в то время как вся передняя половина лошади и всадник находятся на весу, в воздухе.

Через некоторое время Гайвазовский очутился у Адмиралтейства. Это грандиозное здание охватывало почти три городских квартала и было богато украшено монументально-декоративной скульптурой.

На громадных фронтонах флигелей Адмиралтейства стояло множество скульптур, которые в виде мифологических аллегорий прославляли военные и морские подвиги русских людей, расцвет морской торговли, развитие наук, достижения художников, земледельцев, ремесленников.

Триумфальную арку входа увенчивали летящие богини славы, а по сторонам от входа были расположены величественные кариатиды, несущие небесную сферу.

Гайвазовский долго и пристально разглядывал горельефный фриз, который тянулся по верху нижнего яруса башни.

Фриз изображал создание флота в России Петром Великим. В центре юный и прекрасный Петр принимал от морского бога Нептуна его трезубец — знак власти Нептуна над морями. Под лавровым деревом сидела Россия в виде прекрасной женщины, опирающейся на палицу Геркулеса и придерживающей рог изобилия. Тут же стояли богиня мудрости Минерва и бог торговли Меркурий. В глубине виднелся пейзаж с Адмиралтейством, а по краям фриза были изображены работы на верфи, в которых принимали участие морские божества — тритоны и нереиды.

Во всех этих аллегорических фигурах было столько красоты и жизнеутверждающей силы, что Гайвазовский даже не заметил, как много времени он провел в созерцании.

Но великолепию всех этих сооружений не уступали по красоте далекие перспективы улиц, набережных и оправленная в гранит Нева.

Восторг охватил юношу, когда он увидел эту красавицу реку, корабли со свернутыми парусами, легко скользящие лодки, дворцы вдоль набережных.

И тут же в его памяти возникла родная скромная Феодосия. В эти минуты Гайвазовский ясно понял, что отныне его привязанность будет разделена между городом детства Феодосией и величественным Санкт-Петербургом, где начинается его юность.

Юноша не знал, сколько времени прошло, как он бродит по этому чудесному городу. Порой он замечал, что возвращается на одни и те же улицы и в который раз снова стоит перед знакомой уже колоннадой.

В жизни Гайвазовского это был такой счастливый день, когда от избытка светлых, радостных впечатлений смутно припоминается его начало и еще так далеко до его конца.

И хотя в этот день он не обедал, голод ни разу о себе не напомнил, даже тогда, когда он проходил мимо открытых дверей кухмистерских.

В свои шестнадцать лет Гайвазовский воспринимал мир как художник, умел уже не только, глядеть, но и видеть его. И сегодня он видел красоту Петербурга, видел впервые и понимал, что именно таким он навсегда сохранит его в своей памяти и сердце.

Гайвазовский заметил, что не один он любуется городом. Подобно ему, многие мечтатели прогуливались у реки, внезапно останавливались и долго неподвижно глядели. Были среди этих задумчивых, одиноких фигур не только молодые, но и пожилые и совсем старые люди.

На одного такого пожилого мечтателя с седыми висками и грустным, несколько замкнутым лицом обратил внимание Гайвазовский. Он стоял на Исаакиевском мосту и глядел то на серебристую с сизыми и палевыми бликами воду Невы, то на светлую бирюзу высокого северного неба.

Незнакомец почувствовал на себе пытливый внимательный взгляд юноши и приветливо обернулся к нему.

— Подойдите сюда, — произнес он приятным, немного глуховатым голосом, отсюда лучше видно.

Гайвазовский смутился, но незнакомец уже шел к нему навстречу и, взяв под руку, повел на свое место. Он указал ему на купол строящегося Исаакиевского собора и посоветовал послушать, как ясно доносятся оттуда голоса каменщиков. Несмотря на расстояние, было слышно чуть ли не каждое слово. Эти голоса сливались иногда с дробным стуком молотков. Изредка на несколько мгновений наступала тишина. И вдруг ее нарушал звонкий смел молодой прачки, полощущей в Неве белье.

— Хорошо как! — вырвалось у незнакомца, и его строгое лицо стало таким приятным, простодушным и чем-то напомнило Гайвазовскому лицо старого Коха.

— Это все можно на скрипке сыграть, — тихо заметил юноша.

— Вы музыкант? — живо спросил незнакомец. — Нет, но я с малолетства играю на скрипке.

— Бог мой, какая удача! Позвольте пригласить вас к себе. Я живу здесь поблизости, и вы усладите мой слух. У меня есть отличная скрипка.

Но Гайвазовский ответил, что он с детства привык только к своей скрипке, что он лишь вчера прибыл в Санкт-Петербург и остановился в доме госпожи Башмаковой, урожденной графини Суворовой-Рымникской. Там сейчас находятся все его вещи, в том числе и скрипка.

Незнакомец, по-видимому, был страстным любителем музыки. Он тут же убедил Гайвазовского поехать за скрипкой в наемном экипаже.

Через час, добыв скрипку у внучки непобедимого полководца, они вышли из экипажа у большого здания с колоннами и сфинксами у парадной.

Гайвазовский хотел спросить, где они, что это за здание, но незнакомец оживленно рассказывал ему о последнем музыкальном вечере у графа Виельгорского.

Они вошли в квартиру. Кроме старого слуги, никого не было. Гайвазовский подумал, что домочадцы, быть может, еще на даче. Хозяин оставил гостя на несколько минут одного в большой комнате, увешанной картинами. Почти на всех были виды Петербурга, Нева с отраженными в ее воде домами набережной. Но было и несколько морских видов.

Гайвазовский остановил взгляд на картине, изображающей осенний шторм на море. Он закрыл глаза и явственно увидел осеннюю Феодосию, несущиеся по небу серые облака, услышал ропот гневного осеннего моря.

Хозяин вернулся в комнату и начал уговаривать его сыграть. А ему хотелось расспросить о картине, кем, где и давно ли она написана. Однако, уступая просьбам, он сел так, чтобы ему была видна картина, и начал играть.

Вид моря вдохновил его. На память пришли мелодии, которым он научился у Хайдара, и юноша проникновенно играл их одну за другой. Уже неторопливые пепельные петербургские сумерки давно вползли в комнату и начали скрывать от глаз предметы, стоящие в углах, а Гайвазовский все продолжал играть незнакомцу. Тот сидел в кресле у окна, и с его лица не сходила строгая, торжественная сосредоточенность. Звуки скрипки обволакивали комнату; казалось, они проникали не только в сердце этого человека, но и в каждую вещь. Хозяину дома казалось, что находящиеся в комнате предметы слушают игру так же внимательно, как он сам. Особенно это относилось к портьерам на дверях. Когда скрипка звучала трогательно и нежно, они шевелились и как бы тихо вздыхали. Он не догадывался, что за портьерами стоит и вздыхает старый слуга, тоже заслушавшийся музыкой молодого гостя.

Когда Гайвазовский кончил играть, незнакомец спросил:

— У кого вы намерены обучаться музыке?

— Музыке я отдаю свои досуги, — ответил юноша, — я уроженец Тавриды и прибыл сюда обучаться живописи.

— Позвольте! — вскочил хозяин. — Не вы ли юноша из Феодосии, Иван Гайвазовский?

Гайвазовский от удивления чуть не выронил скрипку. Десятки вопросов сразу пронеслись в его голове: кто этот странный, но добрый человек, откуда он осведомлен о нем и даже знает его имя?

Незнакомец тем временем успел успокоиться. Он громко позвал слугу и велел принести свечи. Когда в комнате стало светло, он мягко сказал юноше:

— Я о вас наслышан давно. В академии мне показывали ваши рисунки, и я с радостью узнал, что уже есть повеление о зачислении вас в живописный класс академии, в коем я состою профессором.

— Значит, я ваш ученик? — только и нашелся спросить Гайвазовский.

Профессор, понимая, что происходит в душе юноши, с доброй улыбкой произнес:

— Не удивляйтесь ничему. Все это явь — и наша встреча на мосту, и игра на скрипке, и то, что меня зовут Максим Никифорович Воробьев, а вы теперь мой ученик.

Все следующие недели Гайвазовский запирался у себя в комнате или уходил один бродить по чужому городу. Как-то он забрел на базар и был оглушен гомоном базарной сутолоки. Гайвазовскому вспомнился феодосийский базар, бандуристы, Хайдар. Он решил поискать — нет ли здесь странствующих певцов. Вдруг он услышал, как кто-то обращается к нему:

— Господин гимназист, вам что угодно? Может, вам нужно перочинный ножичек, карандаши, рисовальную бумагу? У меня самые лучшие товары. Не проходите мимо.

Гайвазовский оглянулся. Старик, не то еврей, не то караим приглашал его остановиться у своего убогого лотка.

Мальчик вспомнил, что на днях он потерял перочинный ножик. Он начал выбирать.

Торговец причмокивал губами и закатывал глаза, усердно расхваливая свой товар. Гайвазовский поспешил скорее расплатиться и уйти.

Когда он почти выбрался из базарной толчеи, кто-то осторожно, робко тронул его за рукав.

Перед ним стоял худощавый, сгорбленный мальчик с бледным лицом. Трудно было определить, сколько ему лет. На узкие плечи была посажена несоразмерно большая голова с пытливыми, умными, но беспредельно печальными глазами.

— Господин гимназист, извините меня… — тихо и робко проговорил мальчик. — Ваше лицо показалось мне таким добрым, когда вы покупали ножик у моего отца, а то я бы никогда не посмел остановить вас…

Что-то дрогнуло в душе Гайвазовского. Никогда еще он не встречал таких забитых, несчастных мальчиков. Поводыри у бандуристов и то не были так жалки.

Гайвазовский взял его за руку.

— Пойдем отсюда, — приветливо сказал он, — здесь шумно и многолюдно.

Они спустились к Салгиру. Была ранняя весна, и маленькая река превратилась в бурный поток. Хорошо было сидеть на молодой траве и глядеть, как несется мутная весенняя вода. Гайвазовский узнал, что мальчик еврей, его зовут Менделе, что он учится в хедере, но сам тайком научился читать по-русски и теперь мечтает о русских книгах.

Гайвазовский приносил ему книги. Казалось, Менделе их не просто читал, а проглатывал. С каждой новой встречей Гайвазовский замечал, что его товарищ становился все смелее и даже начинал изредка смеяться.

Однажды Менделе поведал Ване странное: о том, что дома его бы прокляли, если б узнали, что он встречается с шейгецем и берет книги у гоя. Менделе признался, что книги, которые приносит ему Ваня, он хранит в укромном месте на чердаке. Там он их и читает, когда возвращается из хедера. Ни одна душа об этом не знает.

Мальчики скоро подружились. Менделе обожал своего друга.

Однажды в пятницу под вечер они проходили мимо освещенной синагоги. Гайвазовский спросил, можно ли ему войти. Менделе ответил, что вряд ли Ваню впустит шамес. Но все же они решили рискнуть.

К счастью, шамеса не оказалось у входа, и друзья начали осторожно пробираться вперед.

Гимназический мундирчик Гайвазовского сразу привлек внимание молящихся. Один старый еврей гневно сверкнул глазами и взял Гайвазовского за плечо, намереваясь вытолкать. Но тут Менделе быстро зашептал по-еврейски:

— Этот мальчик живет у губернатора.

Старик в страхе отпрянул, выпустив Гайвазовского. В синагоге произошло некоторое замешательство, но через минуту все пошло по заведенному порядку.

Ваня с любопытством присматривался ко всему, но моление скоро окончилось.

Менделе сказал, что завтра, в субботу, здесь будет торжественное богослужение.

На следующий день Гайвазовский не пошел в гимназию. Из его головы не выходила синагога. О мальчике из дома губернатора в синагоге знали уже все. Шамес молча пропустил его. Многие молящиеся недружелюбно косились на гимназиста, но никто с ним не заговаривал.

Гайвазовский увидел в задних рядах свободную скамью, сел недалеко от двери и стал с любопытством оглядывать синагогу.

Вчера вечером она была слабо освещена, сегодня же голубое весеннее небо весело заглядывало в окна. Молящихся было много. Поверх одежды на их плечи были наброшены талесы — белые и кремовые шерстяные накидки в черных полосках.

Освоившись, маленький художник обратил внимание на роспись на потолке. Но она его разочаровала. Потолок украшали ангелы и сцены на библейские темы. Мальчик-художник сразу заметил несовершенство рисунка, полное отсутствие ощущения пространства и безвкусные, аляповатые краски. Гайвазовский не одобряет.

Но рядом с этой грубой, неумелой живописью его поразил изумительной работы ковчег, видневшийся из-за темно-лиловой бархатной занавеси, украшенной золотым шитьем, кистями.

Необычайно хорош оказался и высокий шатер посередине синагоги. Его поддерживали изящные деревянные колонны. На возвышении, под шатром, пел кантор, окруженный хором мальчиков. Он был в богатом белом шерстяном кафтане с серебряным шитьем.

Гайвазовский разглядел, что такие же кафтаны красовались на некоторых молящихся. Мальчик решил, что, по-видимому, это самые почетные прихожане. Они сидели в креслах по обе стороны ковчега.

Ряд кресел богачей отделялся от других рядов свободным пространством, устланным богатым ковром.

Гайвазовский заметил, что чем ближе скамьи к дверям, тем они проще и сидят на них бедняки в ветхих, во многих местах заштопанных и заплатанных накидках, а молитвенники у них растрепанные, их пожелтевшие листки давно отклеились от переплетов.

Внезапно кантор громким голосом возвестил начало торжественной молитвы. Все встали и, натянув молитвенные накидки на головы так, чтобы были ими закрыты глаза, начали нараспев повторять за кантором слова молитвы. Евреи при этом беспрерывно раскачивались в такт жалобному песнопению.

Гайвазовскому стало жутко, но он продолжал наблюдать. Он заметил, что даже в минуты молитвенного экстаза евреи молятся по-разному: владельцы кресел, натянув на глаза небольшие, изящные накидки, лишь слегка колыхались своими тучными телами, их голосов совершенно не было слышно в общей молитве. Но бедняки в заплатанных талесах раскачивались неистово, вкладывая в каждое слово молитвы все страдания измученных невзгодами и нуждой людей. Их молитвенное бормотание быстро переходило в крик. Жалобный вначале, он к концу торжественной молитвы становился требовательным, почти угрожающим.

Мальчику стало еще страшнее от этого неистового крика толпы с закрытыми лицами. Чуткой душой художника он скорее почувствовал, чем понял, что эти разные по одежде люди даже молиться богу не могут одинаково.

Для одних бог — добрый, любящий отец и поэтому им нет причины неистовствовать; наоборот — они полны к нему спокойной признательности за дарованные им блага. Бедняки же громко плакались богу, обнажая измученные, скорбящие сердца и взывая к нему о милосердии. Постепенно, незаметно для себя, они от жалоб переходили к требованиям, неистово крича, что и они хотят немного радости и счастья в жизни.

Гайвазовский не выдержал и опрометью кинулся из синагоги. Но его память еще долго хранила Этот ужасный крик, напоминающий ему вопль смертельно раненного животного, а в глазах плясали раскачивающиеся фигуры без лиц, без глаз, безликая скорбная толпа.

В тот же день с ним приключилась беда. Как только Ваня вернулся домой, Варвара Дмитриевна позвала его к себе в комнату.

Губернаторша была не одна. За креслом стояла ее любимая горничная Полина — старая дева с ехидным морщинистым лицом и тонкими губами. Все слуги боялись ее — она постоянно доносила на них госпоже.

Ваня, когда вошел, сразу почувствовал что-то недоброе в ее улыбке.

Варвара Дмитриевна полулежала в кресле. Ее обычно сердитое, недовольное лицо было все в красных пятнах.

— Где это ты пропадал сегодня, mon cher? - спросила губернаторша расслабленным голосом.

Мальчик, опустив голову, молчал. Ему было страшно признаться, что он не пошел в гимназию и был из любопытства в синагоге. От страха он даже почувствовал неприятную дрожь в коленях. В доме все, кроме Саши, боялись Варвары Дмитриевны. Ваня старался как можно реже попадаться ей на глаза. Саша всегда потешался над ним, когда видел, как Ваня теряется в присутствии его матери.

— Ты молчишь, mon ami? — уже цедила сквозь зубы Варвара Дмитриевна. — Значит, совесть нечиста?

И вдруг не сдержалась и прорвавшимся визгливым голосом начала кричать на него:

— В синагоге пропадаешь? С жиденком сдружился? Мало чести и ласки от сына губернатора, потомка князей Волконских, получаешь?

Губернаторша неистовствовала.

— Убирайся в свою комнату и не смей выходить, пока тебя не позовут!

Гайвазовский не помнил, как он добрался до своей комнаты, как уткнулся в подушку и замер.

Долго он лежал, глухо всхлипывая, потом уснул.

— Вставай, чудак ты этакий! Все улажено.

Саша сидел на подоконнике и ухмылялся. Он рассказал, что, когда вернулся из гимназии, maman была ужасно зла и бранила слуг пуще обычного, но он быстро ее успокоил.

— Странный ты, — продолжал беспечным голосом Саша, — Сказал бы, что это я тебя попросил зайти в синагогу полюбопытствовать, — мне ведь самому неудобно. Я так и объяснил maman. А все это Полина натворила. Дважды видела тебя с каким-то мальчиком. Сегодня увидела опять, пошла за вами и выследила. Ну, я ей устрою штучку, доносчице. А главное, досадно, что ты мне ничего не сказал, вместе бы сходили. Любопытно, должно быть, у них в синагоге… Ну, расскажи, что ты там видел.

В последующие дни Гайвазовский, вернувшись из гимназии, почти не выходил из своей комнаты. Он решил в дальнейшем еще реже попадаться на глаза этой семейке.

Но не это было главное. Из его головы никак не выходили евреи в синагоге. На улице, на уроках в гимназии и особенно в тихие вечерние часы, когда он оставался один в своей комнате, они неотступно стояли у него перед глазами.

Наконец юный художник понял, что зрелище, которое поразило его в синагоге, будет его преследовать до тех пор, пока он не перенесет его на бумагу. И он начал рисовать.

Обычно рисунки у него получались быстро. Но на этот раз работа шла мучительно медленно. То его не удовлетворяло расположение фигур, то ему казалось, что они все похожи друг на друга. А юному художнику хотелось в этой группе людей показать каждого в отдельности, думающего, мечтающего о своем, ко в то же время слившегося в своих страданиях с остальными.

Он закрывал глаза и ясно видел эти истощенные человеческие фигуры в странной одежде.

Со стороны они могли показаться забавными и даже вызвать веселый смех. Гайвазовскому же было больно. В этих униженных и оскорбленных людях мальчик чувствовал таких же бедняков, как он сам, читал на их лицах как бы частично историю своей судьбы. А на рисунках у него по-прежнему получались только смешные фигурки.

Как-то вечером он особенно горько задумался о себе, о своем положении в доме Казначеевых, где с каждым днем он сильнее чувствовал, что живет из милости, и даже слуги относятся к нему свысока. Но тут же он вспомнил, что и учитель-итальянец, и гимназические учителя, и сам Казначеев — все говорят, что у него счастливый дар и он непременно преуспеет в художестве. И он внезапно ощутил такой прилив сил, такую веру в себя, что ему захотелось громко петь, смеяться и скорее что-то делать. Он подошел к столу, где лежали варианты его рисунка, зажег свечи, схватил карандаш и начал работать с какой-то неудержимостью.

Через два часа он в изнеможении выпустил из пальцев карандаш, рисунок был окончен. Юный художник глядел на свой труд и был им доволен. Наконец он добился того, чего хотел. Фигуры получились характерные, живые. Ощущался даже ритм движений этой взволнованной, охваченной экстазом толпы.

Гайвазовский дал рисунку название «Евреи в синагоге».

Когда в следующее воскресенье юноша показал свой новый рисунок Саше Казначееву и Феде Нарышкину, те несколько мгновений молчали, а потом разразились гомерическим хохотом, приговаривая:

— Ну и смешные эти жиды! Аи да Ваня! Вот одолжил!

Только учитель-итальянец не смеялся, а сказал:

— Синьор Гайвазовский, вы настоящий маэстро! — Он впервые так назвал юного художника.

МАЭСТРО.

Итальянец отвесил ему низкий, церемонный поклон и еще раз взял в руки рисунок. В его глазах не было ни смешинки. Легкая грусть облачком легла на лицо.

Ваня облегченно вздохнул: его работа понята учителем так, как должно. Значит, он сумел своим рисунком вызвать в другом человеке мысли и чувства, испытанные им самим. Теперь его уже не угнетал громкий смех двух развеселившихся барчуков. Итальянец все еще рассматривал рисунок, как вдруг Федя Нарышкин выхватил его и помчался к матери.

— Нужно показать maman! — бросил он на ходу. — Это ее позабавит.

Наступило лето. В гимназии окончились экзамены. В раннее июньское утро Гайвазовский шел к Нарышкиным. Накануне вечером за ним присылали.

В саду никого не было. Солнце и птицы возвещали беспечный, счастливый день. Так же ясно и тихо было и на сердце у Гайвазовского.

В доме Нарышкиных летом вставали рано. Наталья Федоровна на балконе разбирала полученную вчера почту.

Гайвазовский поклонился.

— Поднимитесь ко мне, mon cher, я должна вас поздравить с большой удачей…

У юноши заколотилось сердце, когда она приблизила к своим глазам лист белой почтовой бумаги.

— Ну вот, mon ami, судьба к вам благосклонна. Благодарите Бога и добрейшего Тончи. Он сообщает, что президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи и высказался за ваше определение в академию казенным пенсионером.

Значит, не обманули его солнце и птицы в саду, сулившие ему нынче счастье!

Счастье!

Разве можно точно определить, как оно приходит и наполняет все существо человека!

Оно уже приходило к нему, когда он получил в подарок скрипку или когда феодосийский градоначальник подарил ему настоящие краски и рисовальную бумагу. Но разве можно сравнить то ощущение счастья с тем, которым он переполнен сейчас!

«Казенный пенсионер…», «Президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи…» Эти слова вихрем проносятся в его голове и заставляют снова радостно трепетать сердце юноши.

Академия художеств! Сейчас можно уже не бояться мечтать, а можно вслух произносить эти два таинственных, манящих слова. Как будто вся музыка, какую он слышал, звучит теперь для него в этих двух словах.

Петербург, встречай Гайвазовского!

На улице мороз крепчал. Но Айвазовскому было жарко. Он расстегнул шубу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. В ушах еще звучали последние слова Белинского.

Отказаться от жизни в столице — и как раз тогда, когда к нему пришла слава, появились деньги, а в будущем ожидает еще больший почет!

Да, но искусство…

Да, но деньги...

А счастье?

Как это было заманчиво и вместе с тем трудно! Отказаться от жизни в столице — и как раз тогда, когда к нему пришла слава, появились деньги, а в будущем ожидает еще больший почет!

Да, но искусство…

А счастье?

А счастье ему приносит только труд.

Вот все эти дни, когда он писал картину и нигде не бывал, к нему вернулось давно не испытанное радостное удовлетворение.

«Мы живем, пока летаем. На диван лег, и кирдык»

Старожилы не помнили такой погоды. Долго держалось тепло. Во время рождественских святок ученики уездного училища целыми днями пропадали на морском берегу. Купались.

Ованес и Саша Казначеев с французом-гувернером тоже уходили на долгие часы из дома. Мальчиков тянуло присоединиться к шумной детворе на берегу. Но француз был неумолим и уводил, их подальше от детей простолюдинов.

Они должны были подчиняться, но мстили французу, страдавшему одышкой, и вынуждали его взбираться за ними на высокий холм на окраине города; оттуда они любили смотреть на широко открывающуюся глазам панораму Феодосии и на далекий унылый шлях, по которому тянулись крестьянские арбы.

Ованес и сын городничего подружились. Им всегда было о чем говорить, их влекло к одним и тем же книгам.

Казначеевы выписывали много журналов и книг из Петербурга и Москвы. Саша всегда брал с собою что-нибудь читать на прогулку.

Усевшись на берегу или на любимом холме, друзья по очереди читали вслух.

Гувернера чтение всегда усыпляло. Ребята облегченно вздыхали: очень уж докучал им француз своими наставлениями. Теперь они могли на свободе читать и вслух делиться мечтами.

Больше остальных журналов они любили альманах «Северные цветы». Там часто печатались сочинения господина Пушкина. Мальчики задумывались над стихами «Предчувствие», «Ворон к ворону летит», «Не пой, красавица, при мне».

Нередко случалось, что они откладывали занимательные книги о путешествиях и по многу раз перечитывали будившие ум и сердце стихи.

У Казначеевых были отдельные издания «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника». Мальчики читали их с упоением мечтая совершить подвиги Руслана или помочь пленнику.

Но вскоре после Нового года друзьям предстояло разлучиться. Казначеева неожиданно назначили таврическим губернатором и в его доме стали спешно готовиться к переезду в Симферополь.

У Казначеевых началась ежедневная суета. Жена градоначальника, Варвара Дмитриевна, срочно выписала новые туалеты из Парижу.

Целые дни специально вызванные из Одессы модистки примеряли, подгоняли, гладили дорогие заморские платья. Новая таврическая губернаторша хотела затмить своими нарядами всех губернских дам.

Один только Саша Казначеев не разделял всеобщего оживления: ему было грустно расставаться и с морем и с Ваней Гайвазовский.

Он все больше привязывался к своему новому другу, который умел не только рисовать и играть на скрипке, но знал и много такого, о чем Саша до сих пор не имел представления.

Ваня приносил старинные монеты и рассказывал о греках, генуэзцах, турках; на базаре он показал Саше место, где раньше продавали невольников. Тут же, на базаре, сидели слепцы-бандуристы и пели то гневные, то жалобные песни о том, как мучились славяне-невольники в проклятой туретчине.

Ваня дружил с певцами и их поводырями. И хотя Саше мать не раз выговаривала за то, что он убегает от гувернера и бродит бог знает где, мальчик не собирался отказываться от увлекательных прогулок.

Саша рос в одиночестве. С младшими сестрами ему было неинтересно, а взрослые казались ему немного глупыми, особенно женщины.

Не без затаенной насмешливости он наблюдал, как нелепо жеманятся и кривляются в гостиной у матери приезжающие к ней с визитами дамы. Только отец был несомненно умен и интересно рассказывал о войне с Наполеоном и о фельдмаршале Кутузове. Но Саша уже знает все это наизусть.

А Ваня каждый раз что-нибудь новое расскажет или придумает любопытное занятие. Вот и третьего дня, когда они гуляли вдоль берега, Ваню окликнул старый рыбак. Гувернер хотел увести детей, но рыбак насмешливо произнес:

— Ты, хранцуз, не больно тут того этого. Можешь панича держать на привязи, а нашего Ваню тебе еще никто не отдавал во власть. Тоже мне вояка нашелся… Бонапартово племя!..

Саша вырвался от гувернера, надерзил ему и настоял на том, чтобы немного поговорить с Ваниным знакомым.

Рыбак был веселый, разговорчивый, от него пахло свежей рыбой, морем. Он обещал Ване взять его на следующий день с собою на рыбную ловлю. Но когда Ваня попросил взять и Сашу, старик задумался и, почесывая затылок, сказал:

— Это мы сами решать не можем. На это требуется позволение господина городничего.

Саша уговорил отца. Казначеев позвал рыбака, долго о чем-то расспрашивал его и потом согласился:

— Ладно, Александр, отпущу тебя. Князь Михаил Илларионович одобрил бы такое решение. Расти храбрецом. Только матери раньше времени не говори. Я ей сам скажу.

Саша вернулся домой к вечеру. Утомленный, с обветренным лицом, но счастливый от переполнявших его новых впечатлений, он крепко уснул, не слушая нареканий гувернера.

Стоит Саше только вспомнить, что скоро надо будет уезжать из Феодосии в Симферополь, что кончатся все эти прогулки, разговоры с Ваней, как ему становится нестерпимо грустно.

Но Саша не говорит с Ваней о разлуке, он на что-то надеется, что-то хочет придумать. Наконец он решается.

В воскресенье, когда Варвара Дмитриевна уехала в церковь, а Казначееву нездоровилось, Саша вошел к нему в кабинет. Он начал просить отца взять Ваню в Симферополь.

Рядом с развалинами древней скифской столицы Неаполя Скифского, на месте небольшого татарского поселения Ак-Мечеть1, в 1784 году русское правительство основало новый город. Ему дали название Симферополь, что означает — город пользы. На гербе города был изображен улей с пчелами и наверху надпись: «Полезное».

Вначале в Симферополе было менее тысячи жителей. Но город быстро рос. Он стал центром Таврической губернии, образовавшейся после воссоединения Крыма с Россией. Сюда наехали чиновники, купцы, мещане. Симферополь отстраивался. Вскоре здесь появились щеголеватые дворянские особняки и безвкусные, но фундаментальные купеческие дома.

Тихий и сонный город чиновников, отставных военных и купцов тонул в роскошных садах.

В Симферополе была губернская гимназия. В тамошнюю гимназию 15 августа 1831 года и был определен Иван Гайвазовский.

Ваня тяжело переносил разлуку с отцом, матерью, старшим братом, с родной Феодосией, где безвыездно прожил свои детские годы.

И особенно томила его тоска по морю.

Даже новая жизнь, гимназия — все перемены, наступившие в его судьбе, не могли отвлечь его от воспоминаний.

Тогда, чтобы заглушить нестерпимую тоску, он подолгу, часами, не отрываясь, писал то карандашом, то пером, то акварелью виды далекой, но такой любимой, дорогой сердцу Феодосии.

На этих рисунках жило, дышало море, то голубое, кроткое, во время штиля, то разъяренное, черное в шторм. Рисовал он и рыбаков, дружно выгружающих богатый улов, и детей, весело играющих на горячем прибрежном песке у стен мрачных генуэзских башен. Были у него рисунки, на которых мечтательно потягивали: кальян старые толстые турки или плясали матросы в кругу веселых друзей. А однажды он написал акварелью свадебное шествие. В рисунке не было застывших, неподвижных фигур, процессия — вся движение, а над виднеющимся вдали морским заливом — легкие, радостные облака.

Когда учитель рисовального искусства в гимназии увидел эту акварель, он долго не хотел поверить, что написал ее ученик Гайвазовский. Он думал, что сын губернатора Саша Казначеев принес из коллекции отца работу какого-нибудь петербургского художника и думает сыграть с ним очередную шутку, выдавая ее за акварель своего друга Вани.

Как-то днем, вернувшись из гимназии, Гайвазовский застал в доме губернатора перемены: появился новый учитель — итальянец.

У итальянца было смуглое лицо, живые, блестящие глаза, высокий лоб.

В первый же день он потребовал у Гайвазовского все его рисунки. Он долго разбирал каждый рисунок, сыпал вперемежку итальянскими и французскими словами.

Во время разбора присутствовала сама Варвара Дмитриевна Она благосклонно кивала головой и во всем соглашалась с итальянцем.

Это она взяла его по рекомендации важной губернской дамы. Натальи Федоровны Нарышкиной, к советам которой очень прислушивалась.

Губернаторше нравилось, что этот высокий, худощавый молодой человек, склоняясь перед ней в учтивых поклонах, ежеминутно величает ее eccelenza. Это льстило ее тщеславию.

Варвара Дмитриевна была из обедневшей дворянской семьи, но очень гордилась тем, что происходит из рода князей Волконских.

Она любила подчеркивать свое княжеское происхождение и ко всем относилась свысока.

Лицо ее всегда сохраняло сердитое и недовольное выражение. Сам Казначеев во всем уступал своей супруге, и она фактически держала в руках не только мужа, но и всех его подчиненных.

В Симферополе говорили, что губернией управляет губернаторша.

Итальянец, по-видимому, об этом знал и всячески старался заслужить расположение Варвары Дмитриевны.

Подвергнув рисунки Гайвазовского строгому, даже придирчивому разбору, он отметил в них большие достоинства и даже предсказал юному художнику в будущем большую славу.

Итальянец был хитер: он решил, что не следует разочаровывать губернаторшу в таланте мальчика, которому покровительствует сам губернатор. Это могло бы восстановить Казначеева против нового учителя.

Губернаторша осталась довольна. Ей понравилось, что новый учитель так строг к недостаткам их протеже.

«Заноситься мальчишка не станет, будет знать свое место. Больше почувствует, что приютили и обласкали его, сына плебея», — подумала она. Но в то же время губернаторша была довольна и похвалами учителя. Ей льстило, что такой, как она думала, сведущий человек, предсказывал мальчику-художнику славу и этим как бы подтверждал, что она и ее муж имеют вкус отменный. Это они разглядели еще в первых рисунках феодосийского оборвыша признаки истинного таланта.

Варвара Дмитриевна и решила при первой же встрече рассказать Нарышкиной, как похвально отозвался итальянец об их протеже.

В классной комнате учитель сразу стал иным. Его рассказ о Неаполе, откуда он был родом, пленил мальчиков.

От него Гайвазовский впервые услыхал об Микеланджело, Леонардо, Рафаэле, Сандро Боттичелли, Тициане.

В сумерки, когда гимназические уроки уже приготовлены, итальянец рассказывал своим ученикам о постоянных скитаниях великого Леонардо да Винчи, о его занятиях не только живописью, но и наукой, о его мечте научить людей летать по воздуху.

Мальчики полюбили итальянца. Он был неистощим на рассказы. О чем бы он ни говорил, все было увлекательно интересно.

Даже самые скучные страницы из учебника по древней истории в его изложении оживали.

Когда он говорил, мальчикам казалось, что они переносятся в древний Рим и присутствуют в Колизее на смертельном состязании гладиаторов.

Гайвазовский научился ценить замечания учителя о своих рисунках, они всегда были верны и метки. Но научить, как сделать рисунок лучше, как его исправить, итальянец не умел. Рисовал он гораздо хуже своего ученика и не скрывал этого от мальчика. Огорчаясь этим вместе с ним, он утешал Гайвазовского, что музы сами приведут его к совершенству, а он, учитель, будет вовремя указывать юному художнику на его промахи.

Ваня мечтал о настоящем мастере-наставнике, но пока довольствовался и этим.

Он ценил в итальянце не только его всегда верные замечания, но и обширные сведения о жизни великих итальянских художников, об их картинах, о том, как они умели составлять краски.

Часто учитель уводил Сашу и Ваню на прогулки. Был он подвижен и неутомим и мальчиков приучал к быстрой ходьбе.

Иногда они уходили далеко за город и навещали богатый дом Натальи Федоровны Нарышкиной.

Ее сын Федор был ровесником Саши и Вани и вместе со своей матерью бывал у Казначеевых.

Во время загородных прогулок мальчики часто встречались с Федей и его гувернером и продолжали прогулку вместе.

На обратном пути молодой Нарышкин всегда зазывал друзей к себе.

Гайвазовский начал примечать, что Нарышкины проявляют к нему такой же интерес, как и Казначеевы. Они дарили его дружелюбным вниманием, но требовали взамен, чтобы он их развлекал игрой на скрипке или новыми рисунками.

Гайвазовскому это даже нравилось. Ему льстило, что такие знатные господа слушают его игру и хвалят его рисунки. Он был им благодарен. Из его жизни ушла нужда. Он больше не ходил зимою в ветхой одежде и в дырявых башмаках. Сейчас у него теплая гимназическая шинель, отдельная комната, книги, рисовальная бумага, различные карандаши и краски.

У него был друг Саша с которым было весело играть, учиться и общаться.

Но иногда, вспоминая бедный отцовский дом, мать, склонившуюся над рукоделием при слабом свете сальной свечи, мальчик чувствовал, что ему неуютно и холодно в богатом губернаторском доме. В такие минуты Ваня все бы отдал за свидание с матерью.

Родители, по-видимому, догадывались о его переживаниях и в письмах постоянно ему напоминали, чтобы он не скучал и всегда был благодарен своим благодетелям.

Однажды в воскресенье мальчику стало особенно горько. Казначеевы поехали в гости к Нарышкиной и взяли его вместе со своими детьми. В комнате Феди Нарышкина Саша Казначеев, Ваня и несколько других мальчиков с интересом рассматривали новые гравюры, которые прислал из Москвы старинный друг Нарышкиных — архитектор Тончи.

Гайвазовский достал альбомчик и начал срисовывать одну из гравюр. Все мальчики сгрудились возле него и заглядывали через плечо на то, как он работает.

Им казалось волшебством, что гравюра так быстро появлялась на листке альбома.

Саша Казначеев даже с кем-то поспорил, что копия вышла лучше самого подлинника.

Но спор был прерван приходом дворецкого. Он передал Гайвазовскому приказание Варвары Дмитриевны взять скрипку и выйти к гостям.

Ваня отдал альбом с рисунками Саше и пошел. Уже в дверях он услышал, как один из приехавших в гости мальчиков сказал:

— Мы нашего казачка тоже привезли сегодня. Батюшка говорит, что такого певчего и у государя нет.

У Вани Гайвазовского в сердце закололо так, как будто в него внезапно вонзили острую иглу. В несколько секунд он понял, что для всех этих господ он такой же мальчик-слуга, как этот казачок. Ване даже померещилось, что ему сейчас требовательно закричат, как бывало кричали в греческой кофейне: «Мальчик! Мальчик, сюда!»

Ваня замер за дверью и, напряженно ожидая, ждал что ответит им его друг Саша. Вот сейчас он скажет, что Гайвазовский ему не игрушка, а друг.  Расскажет как они вместе собирали камушки на берегу моря, как тащили рыбу, как бегали на перегонки с итальянцем...

Но Саша ничего не ответил. Он стал вместе с другими шумно собираться в гостиную.

«Мальчик! Играй, мальчик!»