Криминальное чтиво
У пацана бритый затылок, волосики – как пух больного цыплёнка. Вставая на звук органа, придерживается за переднюю скамью.
Мать – посеревшая, возрастная, стирает слёзы уголочком платка. Благодарит несчастье. Если бы не на капельницу менять, ни за что бы шприц не выпустил, тьфу-тьфу-тьфу. Свят-свят-свят. Ей невдомёк, что через полгода упустит: уже для неё на лекарства, для него-то последнее продали, - пойдёт торговать, да не удержится сам.
(А говорят, не заразно… Говорят, от нервов всё. От чёрных бессонных ночей, и смотреть на фонарь перед подъездом – вдруг да вернётся кровиночка ненаглядный.)
Так и найдут, холодного, жёлтого, сведённого судорогой в оскале: не сочетается с химией в организме чёртово зелье. Ей, правда, и не узнать о том. Тем же, под утро – а может и позже, может – почуяло материнское сердце оборвавшуюся пуповиночку, а трупы таких никто по времени не считает: нихьт криминаль, аллес ин орднунг.
Я не знаю, я не могу вспомнить, кем кому приходился грузный похожий на Довлатова, поддерживавший пацана под вторую руку на ступенях костёльного крыльца. Видел я его до? Видел я его после? Или вовсе он мне примерещился заболевающему, коммунальный ангел продовольственных очередей и тряских трамваев, фальшиво вызвякивающих «Августина»? Точно одно, мужем он ей или не приходился, или так же где-то тихо погиб, шаря над левым карманом в стылой электричке или сошедшей в кювет фуре.
Галдящей узлами драке будогощинских тёток за сорок хрущёвских метров он не покажет по лестнице вниз.
А может и одна, брошкина или вдовица, отрывала от скудной библиотечной зарплаты крупицы, чтобы было всё у сыночки. Стыдно и заискивающе улыбалась завлабам и стэнээсам, протягивающим к восьмым мартам и новым годам нищенскую седую бабаевскую плитку: мэнээсы с лаборантами такого себе позволить не могли, сами прибегали кипяточком одолжиться: чай в столовой было дорого.
И может один из этих завлабов, застав слёзы, чем мог – тем поддерживал, не рублём, а плечом. Но это порой выходит важнее.
Или кто из прихожан с божеским милосердием был тогда рядом, а больше не смог, может и вовсе был проездом или командировочный.
Я выпустил тогда их из виду: плыли красным и сухим от менингита стены палаты. Хотелось дышать, но никто не давал мне воздуха.
Уже к марту, когда я начал выходить, талый запах и проклёвывающиеся зеленым на проталинах ассоциируя с собственным выздоровлением, в предмете пересудов местных кумушек узнал эту трагедию, виденную мельком и не осознанную до конца.
Как раз делили, грызлись за квартиру заборо-плетне-юродные сёстры, было не важно, которая-то победила. Я бы их не различил даже поставь рядом. Въехавши, наполнила визгами двор. Соседние дети начали приносить домой с прогулок густо просоленные удобрениями афоризмы с редуцированными гласными и инвективным содержанием.
Позже будогощинскую переселенку зарубил кухонным тесаком в алкогольном делирии клочкобородый богоданный супруг, но в этой истории нет ничего красивого, печального и поучительного.
Квартира сколько-то пустовала, и неизвестно в чьей находилась собственности, потом её купили и въехали совершенно другие люди. Приличная семья: востроносенькая чертёжник из КБ и молчаливый, похожий на воспитанного медведя, буровой инженер.
Кстати, покойники им совершенно не мешали, благо в квартире никто не умирал: библиотекарша -- в больнице, сынок её -- в подвале заброшенного детсада, будогощинку -- муж гонял по двору до самой трансформаторной будки.