Я ль не пастырь им – заблудшим в тумане овцам?
Решетки. Загнанный в клетку зверь, когда окончательно сходит с ума перестаёт их замечать. Он кидается на них, раз за разом, сдирай шкуру, выворачивая лапы из суставов, но не понимает, что они являются преградой. Загнанный в клетку зверь - ужасающее зрелище, история, как дикость сменяется равнодушием, а затем безумием. Роберт Грей был не из них. В клетку он запер себя добровольно, признавая за собой сумасшествие и соглашаясь на реабилитацию. Одним из его условий содержания в клетке была свобода из оной, но меньшего размера, его ручной крысы. Матильда свободно передвигалась по палате, спала на подушке или в кармане свободных брюк...
Раз, два, три, четыре, пять...оставляя маленькое расстояние между грудной клеткой и тёмным полом, выбрасывая тело вверх, хлопок, десять, одиннадцать двенадцать. В голове сложные уравнения, при упражнениях на пресс – стихи Байрона.
*
Солнце согрело ладонь, высушило крошки хлебного мякиша.
– Они знают, Матильда, они уже знают. Но голуби глупы, хотя теория коллективного разума этих тварей мне нравится. Только лишь представь, где-то в чердачном углу сидит голубь о сотне глав, смотрит красноватым янтарём глаза на пыль, что светится в лучах солнца.
Птица села на пальцы и стала клевать крошки, опоздав лишь на мгновение, в течении которого лапки её были зажаты в стальной хватке.
– Глупая тварь и жизнь твоя глупа, хоть и прекрасна.
Он выдёргивал перья, пока ещё живой голубь бился, не осознавая происходящего. Хрустнули под ножкой опущенного стола кости в крыльях, показалась яркая алая кровь. Птица ползала по полу, пытаясь взлететь, тыкалась ослепленной головой и странно молчала, чем неимоверное раздражала. Мужчина наступил, уверенный в том, что именно предсмертный крик есть истина сущности живого.
– Добрый пир, Матильда, приступай к трапезе.
На белом подоконнике окна городской психиатрической больнице сидела крыса, умываясь. Лучи заходящего солнца оттеняли светлую шерстку её, бесстыдно касались маленьких красных капелек крови на тонких усах.
*
– Добрейшего утра, Джессика, – улыбнулся Роберт Грей, обтирая потный торс собственной майкой, когда в его палату заглянула не по годам серьезная барышня-интерн.
– Доброго, мистер Грей, доктор Мартер ждёт вас. Как будете готовы, постучите в дверь, санитары вас сопроводят.
– Благодарю, Джессика, – в улыбке его, где особенно отвратительно выделялся сколотый клык не было доброты, юная Джессика заметила это давно, но каждый раз наблюдая его улыбку ей было не по себе.
Спустя четверт часа, Роберт Грей постучал в дверь собственной палаты, собираясь не войти, но выйти. Дверь открылась, хотя не сам он открыл её. Двое людей стояли у порога, они улыбались и он улыбался в ответ. В коридорах этого дома улыбка лжи ценилась куда больше, чем удар правды.
Они шли по коридору, идущий в середине сунул руку в карман, чувствуя под пальцами мягкую шерстку дремлющей крысы, а когда путь их закончился около двери с табличкой, мужчина руку вынул, постучав.
– Войдите, – прозвучало изнутри и он вошел, оставив провожатых за порогом. В комнате, где шторы были задёрнуты, в светлом кожаном кресле сидел мужчина годами старше, чем вошедший. Он предложил своей пациенту сесть, а сам закрыл папку, в которую было вложена фотография.
– Полиция вновь интересовалась состоянием вашего здоровья, мистер Грей. - Мягко улыбнувшись, доктор переплел пальцы и взглянул в глаза мужчине. - И я затрудняюсь с ответом.
– Отчего же? – Откинувшись на спинку стула Роберт Грей чуть склонил голову.
– От того, что беспокоится о вашем здравии мне нет необходимости. Это если говорить о здравии вашего тела. А что до разума... здесь сложнее.
– Разве?
– О да, мистер Грей. Вы, как несомненно умный, начитанный человек, который к тому же должны понимать, что наши трехнедельные сеансы не позволяют мне, к собственному стыду, полностью нарисовать картину происходящего. Вы, не побоюсь этого слова, словно кот Шрёдингера, в несколько ином контексте - больны и здоровы одновременно.
– Любопытное сравнение. И в чем же это заключается? - Роберт Грей подался вперед, крайне заинтересованный словами доктора.
– В том, что Вы несомненно больны. Но болезнь Ваша настолько тесно переплелась с Вашей реальностью, что является для Вас нормой, Вы дышите с ней, живёте с ней... так, как будто это исключительно верное поведение здорового человека. Я хотел бы Вам кое что показать, запись допроса, если позволите. Случившегося где-то за... вроде как пару недель как Вы здесь появились.
***
– ... и в связи с этим, мне кажется будет наиболее верным подвергнуть Вас гипнозу. И, к собственному сожалению, за Вас уже приняли решение.
– Кто же?
– Власти правопорядка, Роберт. Которым нахождение Вас здесь не с руки.
Гипноз, когда запертые двери приоткрываются, а то и вовсе распахиваются. Незваный гость проходит по вашему светлому ковру, оставляя на нём темные грязные следы, берёт ваши вещи, переставляет их, рассматривая, поднимается на второй этаж, заглядывая в комнаты. Пустой, идеально убранный дом, двери открыты, светлые занавески, деревянная посуда, даже милый глазу "островок" на кухне. Только лишь... картины на стенах. Рамы их тяжелы, как и само содержание: в ярких красках неизвестный автор передал все детали потрошения, четвертования, распятия, видно, как с этих картин на безупречно чистый ковер капает темно-красная кровь. Видно, что внутренности вываленные на стол, за которым сидит молодой мужчина масленно блестят. Человек на полотне дышит, он жив. Они все ещё живы, хоть и нарисованы. Видно, как раздробленная кость выпирает из обрубка пожилой женщины, а рядом лежит её же рука, край которой обгрызает маленькая серо-белая крыса. И кто-то стонет, подвешенный на больших крюках мужчина, чья кожа слишком растянута, стон слетает не с губ, но с языка, который искусно прорезав снизу мышцы вытащили наружу. И ковер пропитался кровью настолько, что утратил свой бежевый цвет, ноги утопают в набухшем от влаги ворсе, оставляя после себя следы, который тут же превращаются в маленькие багряные озёра. Люди на картинах шевелятся, стонут, но не могут умереть, у людей на картинах нет на это права, потому как у них нет души. Нет, она не была найдена Робертом Греем, ни в первый, ни в шестой раз, как бы он не старался. Но несмотря на возможный ужас, который мог бы испытать доктор от рассказа Роберта, пока тот находился под гипнозом – он не боялся, не было страха, не было понимания, не было ничего... было, спокойно, будто - так и надо. Хлопок.
*
Здесь, в этой палате, Роберт Грей вот уже месяц как, перед обедом рассказывал своей крысе Евангелие. Он ходил из угла в угол, с расстановкой читая стих за стихом, убрав руки за спину и рассматривая потолок. Он улыбался, зная, что здесь его улыбка правдива, потому как улыбается он тем, кто не может улыбнутся в ответ. Он слышал как в соседних палатах кто-то громко клянется всех убить, останавливался, прислушиваясь и улыбался, вспоминая как в это утро рассказывал доктору о своём доме. Он не скупился в выражениях, не скупясь на детали, но опустил главное, что несомненно заметил врач. Хотел ли Роберт уйти от наказания, что ждало его за пределами психиатрической клиники? Несомненно хотел. И посему, лишь на миг остановившись, прислушавшись и замолчав, продолжил расхаживать по комнате, цитируя главы Матильде.
Обед в общей столовой, правда, за столом он один, из футболки с длинными рукавами на стол поставила лапки бело-серая крыса.
– Аааааааааы, убери её! – Взвизгнул кто-то. Роберт повернулся, посмотрев на мужичонку, что размазывал соус по рукам, – убери её! Чума, зараза! Сифилис! Гонорея! Смерть, Смерть! Черные всадники, смерть живому, сметь! Травы пожухнут, вода загниет! Трупный яд! Отрава, чума!
Многие перестали жевать, бросил вилки, некоторые заплакали. Человечек стал размазывать соус по лицу, нечленораздельно шепча. Роберт Грей продолжил жевать, скармливая кусочки пасты Матильде. Шепчущего увели умывать, медсёстры забегали по столовой, успокаивая других.
«Кто я, дорогая моя Матильда, как не загнанный в клетку зверь? Среди безумцев невольно сам им станешь. Среди живых сам станешь живым, среди мёртвых... останешься прежним. Менять людей? Насильно только лишь, насильно... а нужно ли? Кому нужно менять людей? Лишь только тому, кто небезразличен. Я ль не пастырь им – заблудшим в тумане овцам? Я ль не свет от маяка, который выводит корабль к пристани? Я не безразличен к людям. К их порокам, к их жизням.»
________
Продолжение в комментариях.
Раз, два, три, четыре, пять...оставляя маленькое расстояние между грудной клеткой и тёмным полом, выбрасывая тело вверх, хлопок, десять, одиннадцать двенадцать. В голове сложные уравнения, при упражнениях на пресс – стихи Байрона.
*
Солнце согрело ладонь, высушило крошки хлебного мякиша.
– Они знают, Матильда, они уже знают. Но голуби глупы, хотя теория коллективного разума этих тварей мне нравится. Только лишь представь, где-то в чердачном углу сидит голубь о сотне глав, смотрит красноватым янтарём глаза на пыль, что светится в лучах солнца.
Птица села на пальцы и стала клевать крошки, опоздав лишь на мгновение, в течении которого лапки её были зажаты в стальной хватке.
– Глупая тварь и жизнь твоя глупа, хоть и прекрасна.
Он выдёргивал перья, пока ещё живой голубь бился, не осознавая происходящего. Хрустнули под ножкой опущенного стола кости в крыльях, показалась яркая алая кровь. Птица ползала по полу, пытаясь взлететь, тыкалась ослепленной головой и странно молчала, чем неимоверное раздражала. Мужчина наступил, уверенный в том, что именно предсмертный крик есть истина сущности живого.
– Добрый пир, Матильда, приступай к трапезе.
На белом подоконнике окна городской психиатрической больнице сидела крыса, умываясь. Лучи заходящего солнца оттеняли светлую шерстку её, бесстыдно касались маленьких красных капелек крови на тонких усах.
*
– Добрейшего утра, Джессика, – улыбнулся Роберт Грей, обтирая потный торс собственной майкой, когда в его палату заглянула не по годам серьезная барышня-интерн.
– Доброго, мистер Грей, доктор Мартер ждёт вас. Как будете готовы, постучите в дверь, санитары вас сопроводят.
– Благодарю, Джессика, – в улыбке его, где особенно отвратительно выделялся сколотый клык не было доброты, юная Джессика заметила это давно, но каждый раз наблюдая его улыбку ей было не по себе.
Спустя четверт часа, Роберт Грей постучал в дверь собственной палаты, собираясь не войти, но выйти. Дверь открылась, хотя не сам он открыл её. Двое людей стояли у порога, они улыбались и он улыбался в ответ. В коридорах этого дома улыбка лжи ценилась куда больше, чем удар правды.
Они шли по коридору, идущий в середине сунул руку в карман, чувствуя под пальцами мягкую шерстку дремлющей крысы, а когда путь их закончился около двери с табличкой, мужчина руку вынул, постучав.
– Войдите, – прозвучало изнутри и он вошел, оставив провожатых за порогом. В комнате, где шторы были задёрнуты, в светлом кожаном кресле сидел мужчина годами старше, чем вошедший. Он предложил своей пациенту сесть, а сам закрыл папку, в которую было вложена фотография.
– Полиция вновь интересовалась состоянием вашего здоровья, мистер Грей. - Мягко улыбнувшись, доктор переплел пальцы и взглянул в глаза мужчине. - И я затрудняюсь с ответом.
– Отчего же? – Откинувшись на спинку стула Роберт Грей чуть склонил голову.
– От того, что беспокоится о вашем здравии мне нет необходимости. Это если говорить о здравии вашего тела. А что до разума... здесь сложнее.
– Разве?
– О да, мистер Грей. Вы, как несомненно умный, начитанный человек, который к тому же должны понимать, что наши трехнедельные сеансы не позволяют мне, к собственному стыду, полностью нарисовать картину происходящего. Вы, не побоюсь этого слова, словно кот Шрёдингера, в несколько ином контексте - больны и здоровы одновременно.
– Любопытное сравнение. И в чем же это заключается? - Роберт Грей подался вперед, крайне заинтересованный словами доктора.
– В том, что Вы несомненно больны. Но болезнь Ваша настолько тесно переплелась с Вашей реальностью, что является для Вас нормой, Вы дышите с ней, живёте с ней... так, как будто это исключительно верное поведение здорового человека. Я хотел бы Вам кое что показать, запись допроса, если позволите. Случившегося где-то за... вроде как пару недель как Вы здесь появились.
***
– ... и в связи с этим, мне кажется будет наиболее верным подвергнуть Вас гипнозу. И, к собственному сожалению, за Вас уже приняли решение.
– Кто же?
– Власти правопорядка, Роберт. Которым нахождение Вас здесь не с руки.
Гипноз, когда запертые двери приоткрываются, а то и вовсе распахиваются. Незваный гость проходит по вашему светлому ковру, оставляя на нём темные грязные следы, берёт ваши вещи, переставляет их, рассматривая, поднимается на второй этаж, заглядывая в комнаты. Пустой, идеально убранный дом, двери открыты, светлые занавески, деревянная посуда, даже милый глазу "островок" на кухне. Только лишь... картины на стенах. Рамы их тяжелы, как и само содержание: в ярких красках неизвестный автор передал все детали потрошения, четвертования, распятия, видно, как с этих картин на безупречно чистый ковер капает темно-красная кровь. Видно, что внутренности вываленные на стол, за которым сидит молодой мужчина масленно блестят. Человек на полотне дышит, он жив. Они все ещё живы, хоть и нарисованы. Видно, как раздробленная кость выпирает из обрубка пожилой женщины, а рядом лежит её же рука, край которой обгрызает маленькая серо-белая крыса. И кто-то стонет, подвешенный на больших крюках мужчина, чья кожа слишком растянута, стон слетает не с губ, но с языка, который искусно прорезав снизу мышцы вытащили наружу. И ковер пропитался кровью настолько, что утратил свой бежевый цвет, ноги утопают в набухшем от влаги ворсе, оставляя после себя следы, который тут же превращаются в маленькие багряные озёра. Люди на картинах шевелятся, стонут, но не могут умереть, у людей на картинах нет на это права, потому как у них нет души. Нет, она не была найдена Робертом Греем, ни в первый, ни в шестой раз, как бы он не старался. Но несмотря на возможный ужас, который мог бы испытать доктор от рассказа Роберта, пока тот находился под гипнозом – он не боялся, не было страха, не было понимания, не было ничего... было, спокойно, будто - так и надо. Хлопок.
*
Здесь, в этой палате, Роберт Грей вот уже месяц как, перед обедом рассказывал своей крысе Евангелие. Он ходил из угла в угол, с расстановкой читая стих за стихом, убрав руки за спину и рассматривая потолок. Он улыбался, зная, что здесь его улыбка правдива, потому как улыбается он тем, кто не может улыбнутся в ответ. Он слышал как в соседних палатах кто-то громко клянется всех убить, останавливался, прислушиваясь и улыбался, вспоминая как в это утро рассказывал доктору о своём доме. Он не скупился в выражениях, не скупясь на детали, но опустил главное, что несомненно заметил врач. Хотел ли Роберт уйти от наказания, что ждало его за пределами психиатрической клиники? Несомненно хотел. И посему, лишь на миг остановившись, прислушавшись и замолчав, продолжил расхаживать по комнате, цитируя главы Матильде.
Обед в общей столовой, правда, за столом он один, из футболки с длинными рукавами на стол поставила лапки бело-серая крыса.
– Аааааааааы, убери её! – Взвизгнул кто-то. Роберт повернулся, посмотрев на мужичонку, что размазывал соус по рукам, – убери её! Чума, зараза! Сифилис! Гонорея! Смерть, Смерть! Черные всадники, смерть живому, сметь! Травы пожухнут, вода загниет! Трупный яд! Отрава, чума!
Многие перестали жевать, бросил вилки, некоторые заплакали. Человечек стал размазывать соус по лицу, нечленораздельно шепча. Роберт Грей продолжил жевать, скармливая кусочки пасты Матильде. Шепчущего увели умывать, медсёстры забегали по столовой, успокаивая других.
«Кто я, дорогая моя Матильда, как не загнанный в клетку зверь? Среди безумцев невольно сам им станешь. Среди живых сам станешь живым, среди мёртвых... останешься прежним. Менять людей? Насильно только лишь, насильно... а нужно ли? Кому нужно менять людей? Лишь только тому, кто небезразличен. Я ль не пастырь им – заблудшим в тумане овцам? Я ль не свет от маяка, который выводит корабль к пристани? Я не безразличен к людям. К их порокам, к их жизням.»
________
Продолжение в комментариях.