Высшая мера справедливости (окончание)⁠⁠

Высшая мера справедливости

Высшая мера справедливости (2)

Высшая мера справедливости (3)

Высшая мера справедливости (4)

Высшая мера справедливости (5)

… В покое? В безопасности? Как бы не так! Мое новое тело, это ничтожное белковое вместилище размером с орех, с самого начала преподнесло мне сюрпризы.

Человек устроен так, что не может обходиться без сна, даже если он всего лишь человеческий зародыш. Спал и я. А проснувшись, с ужасом понимал, что часть моих воспоминаний… нет, не исчезла, но основательно поблекла. Выцвела, как выцветают краски на картине под прямыми лучами солнца. Я понимал, чем мне это грозит, и меня это категорически не устраивало.

Каждый раз, просыпаясь даже после короткого сна, я занимался тем, что вспоминал. Я трудился, не щадя себя; я был реставратором, восстанавливающим былую сочность красок. Я выматывался так, как не выматывался в годы своего ученичества в Обители. Потому что там, в прошлом, рядом был Учитель, готовый в любой момент подставить плечо, поддержать, указать на ошибки и помочь исправить их.

Здесь и сейчас я был один – сам себе Учитель, сам себе плечо. И действовать мне приходилось на свой страх и риск, не опираясь на опыт моих собратьев. Потому что ни у кого, кроме меня, не было подобного опыта. Я не хвастаюсь, я просто констатирую факт.

В отчаянии я пробовал совсем не спать, но эта затея, как и следовало ожидать, провалилась.

Где ты, безмятежное существование в материнской утробе? Ощущение покоя и абсолютной защищенности, которое я хорошо знал, к которому привык за все свои предыдущие рождения? Здесь и сейчас я был на войне: позиционной, затяжной, изнурительной. Шаг вперед, шаг назад, бросок вперед, отступление… Я терял свои позиции и отвоевывал их, я укреплял тылы и увязал в обороне противника. И конца этому не предвиделось!

Проанализировав свою ситуацию, я понял, где именно я совершил ошибку. Я не изучил свое новое обиталище, удовлетворившись тем, что сохранил свою изначальную сущность. Я доверился ему и, как оказалось, зря! Что ж, еще не поздно восполнить этот досадный пробел.

Наблюдая исподтишка за крошечным кусочком живой плоти, иногда ослабляя направляющие вожжи и позволяя телу действовать самостоятельно, я с неприятным удивлением убедился, что оно, это тело, обладает некоей свободой воли. Если можно так выразиться, у него были зачатки мышления. Не в том смысле, к которому мы привыкли, это было всего лишь мышление клеток, органов и систем. Но оно мне мешало!

Взять, например, мой новый мозг. Не могу сказать, насколько он анатомически отличается от моего прошлого, но на уровне физиологии разница была огромная – он, этот мозг, спал двумя полушариями сразу! И меня увлекал в двуполушарное сновидение, лишая надежного бодрствующего стража. Уверен, моя амнезия была связана именно с этой особенностью моего нового тела, которую я никак не мог предусмотреть. Мне такое даже в голову не приходило!

Возможно, эта особенность была вызвана тем, что человечество, к которому когда-то принадлежал я, и местные разумные пошли разным эволюционным путем? И среди предков моего нового тела никогда не числились морские млекопитающие? Не знаю, да и знать, если честно, не хочу. У меня была серьезная проблема, которую надо было устранить в самое ближайшее время.

Но как это сделать?

Вмешаться в работу моего нового мозга? Попробовать научить нерожденного младенца спать левым и правым полушариями по очереди? Не уверен, что у меня получится, да и последствия могут быть непредсказуемыми, я ведь всего лишь человек, а не Всемогущий Дан.

Дистанцироваться от него? Расслабить тугие путы, связывающие нас? Немного, чтобы только получить возможность мыслить независимо?

Оставить все, как есть? Позволить событиям развиваться самостоятельно, без моего участия? В надежде на то, что все кончится благополучно для моего Я?

Она была слишком ничтожна, эта надежда. С каждым днем мне становилось все хуже; с ужасом я видел, что моя память с каждым днем становится все короче; я понимал, что пройдет еще немного времени, и я исчезну, растворюсь в своем упрямом новом теле, заживу его жизнью. И зачем тогда всё? Моё упорство, мои страдания… вся моя прошлая жизнь, наконец?

И я решился.

Это было труднее всего, что выпадало на мою долю в любой из моих жизней! Я словно шел над пропастью по канату, в кромешной тьме, а злой ветер налетал на меня со всех сторон, грозя столкнуть в бездну, из которой не будет возврата. Натянув связующие нас – меня и мое тело - нити до предела, я давил, насиловал его, заставляя подчиниться. На стороне моего тела была генетика и инстинкты; на моей – черный колдун, живший в незапамятные времена, его специфический опыт и мое желание выжить любой ценой.

Я так и не понял до конца, что именно я сделал. Но впервые за все это время я уснул глубоко и спокойно. А мой новый мозг работал в привычном для меня ритме. Он обрел новое свойство… и, возможно, что-то утратил. Но я ничего не мог с этим поделать.

Я обживал свое новое вместилище, и настроение у меня было прекрасное. Да, были шероховатости, мое тело иногда взбрыкивало, как норовистый конь, желающий сбросить наездника. Иногда приходилось прикладывать значительные усилия, чтобы восстановить над ним контроль, и это меня слегка беспокоило. Но я самонадеянно решил, что разберусь с этим позже. Главное, что моему самосознанию больше ничего не угрожало.

… Когда начались роды, я испытал невыразимое облегчение. Пребывание в тесноте и враждебности материнской утробы начало утомлять меня. Мне не терпелось своими глазами увидеть мир, в котором мне предстояло прожить долгие годы.

***

Я жадно разглядывал свой мир и людей, его населяющих. Перед глазами плыло, зрение не хотело фокусироваться, взрываясь слепящими вспышками, но кое-что мне разглядеть удалось.

Аборигены. Две руки, две ноги, одна голова – явные гуманоиды, вроде моих соотечественников на Беррине. Тела  и лица скрыты – шерстью? перьями? одеждой? Вокруг – множество предметов явно искусственного происхождения. Может, какая-то аппаратура? Будем надеяться, что я попал в какой-то технократический, довольно развитый мир.

На краткий миг мое зрение прояснилось, и я отчетливо увидел: больничная палата, врачи, одетые в медицинские халаты; один из них низко склонился надо мной, и я разглядел отражение какого-то уродливого тельца в его очках.

Что ж, совсем неплохо! Меня это вполне устраивает – я привык к определенному уровню комфорта. Оказаться в каком-нибудь средневековье было бы куда хуже.

О составе атмосферы, давлении и прочих физических параметрах этого мира я нисколько не переживал. Разумеется, мое тело великолепно приспособлено к местным условиям жизни, так что беспокоиться не о чем.

Аборигены передвигались и разговаривали. Движения их казались мне неестественными, модуляции их голосов странными. Но меня это не беспокоило – так воспринимал мир новорожденный младенец, в теле которого я пребывал. Пройдет совсем немного времени, и ребенок поползет, потом встанет, потом начнет ходить. Он начнет понимать обращенную к нему речь, научится говорить… таким болтунишкой станет, что только держись! Все будет, дайте только срок! Это естественный ход событий.

Я чувствовал себя победителем и торжествовал.

***

- Вы только взгляните на этого мальчишку! – воскликнула акушерка. – Как он смотрит! Как будто всё понимает!

Роженица устало улыбнулась.

- Дайте его мне, - попросила она, протягивая руки. – Хочу, наконец, познакомиться со своим сыном… Ну, здравствуй, малыш. Мы с папочкой очень ждали тебя.

Ребенок пристально, не моргая, смотрел в лицо матери, и было в его взгляде какое-то недетское напряжение. И ни намека на обычную младенческую бессмысленность в бледно-голубых глазах. Казалось, он прислушивается к словам, пытаясь уловить их смысл. Дети так не смотрят! Особенно новорожденные дети!

Молодая мать вздрогнула.

- С ним точно все в порядке? – жалобно спросила она.

- Ну, конечно! – акушерка ободряюще улыбнулась. – Отличный здоровый младенец. Практически эталон. Подними его повыше, девочка, поближе к груди. Пусть займется делом. А то ишь, какой важный выискался! Ну вылитый начальник!

Она засмеялась, и молодая мать, успокоившись, приложила ребенка к груди. Набухший сосок ткнулся в розовые губки, но младенец никак не отреагировал.

- Не хочет? Ничего, это бывает. Проведи ему пальцем по щечке, ближе к губам – это стимулирует сосательный рефлекс. Смелее, девочка, не бойся. Вот так, вот так…

Младенец, словно опомнившись, обхватил сосок губами, замер, а потом резко дернул головой: раз, другой… Короткая судорога скрутила крошечное тельце.

- Что с ним? – изо всех сил закричала мать, пытаясь удержать ребенка. – Что с моим сыном?

Акушерка совершила невозможное – она успела подхватить падающего новорожденного, и ребенок безвольной тряпочкой обвис в ее руках. Его холодная, как у лягушки, кожа стремительно наливалась восковой бледностью. А на помощь со всех ног уже бежал неонатолог, толкая перед собой грохочущий реанимационный кювез.

***

Оно спит, мое тело, мое бедное больное тело с искалеченной душой. Оно спит так крепко, что я получаю возможность ненадолго вновь стать самим собой. Это случается все реже, но все же случается иногда. И в эти редкие драгоценные моменты я пытаюсь понять, что же со мной случилось? В чем я ошибся? И когда?

Когда я впервые понял, что произошла катастрофа? Внутри материнской утробы? Вряд ли – мое тогдашнее состояние, хоть и сильно отличающееся от всего, что я переживал ранее, не вызывало у меня особого беспокойства. Я списывал все происходящее на то, что мне удалось сохранить память. Да, непривычно, да, трудно. Но я же справлюсь? Приспособлюсь?

Пожалуй, впервые это случилось тогда, когда меня приложили к материнской груди сразу после родов, - вспышка острой, как укол иглой, тревоги. Я пытался и не мог сосать материнское молоко. И не из-за стыдливости, брезгливости и прочих благоглупостей. Нет! Мое новое тело не справлялось, оно что-то делало не так! Я ему помогал, как мог, но у нас ничего не получалось. И ощущение какой-то страшной, неотвратимой беды охватило меня.

… Наверное, это было предчувствие. Или я уже все понял, но гнал от себя это понимание? Не знаю. Не помню. Все таки это было так давно…

Потом был судорожный приступ, реанимация, ИВЛ и принудительное кормление через зонд. Я забился в самый дальний уголок сознания, затих, замер – шла борьба за жизнь, и инстинкты в данный момент были важнее разума. Я надеялся, что мое тело выживет, и оно выжило.

Стараясь ни во что не вмешиваться, я украдкой, как через замочную скважину, подглядывал за своим телом. Я видел, как мать кормит его грудью, и понимал разницу между нами.

Мы, люди Беррины, как наши предки, как наши двоюродные братья человекообразные киты, не имеем настолько мягких щек, чтобы всасывать жидкости. Любые, включая материнское молоко. Наши младенцы сильно сжимают материнский сосок, стимулируя цилиарную мышцу молочной железы, и густая питательная жидкость под давлением впрыскивается им в рот.

Тело, в которое я попал по воле Великого Дана, действовало не так. Оно создавало отрицательное давление в полости рта, втягивая щеки и помогая себе языком, и именно что высасывало молоко из груди матери. Точно так же, как это происходит у сухопутных животных Беррины.

Малейшие мои попытки поучаствовать в этом процессе вызывали мгновенный сбой: мое тело бросало грудь и начинало корчиться в судорогах. Мне пришлось смириться и отступить. Я надеялся, что временно.

Моим надеждам не суждено было оправдаться. Чем дальше, тем очевидней становилась разница между нами: мной и моим телом.

Держать головку, переворачиваться, садиться, ползти… Обычные этапы развития любого здорового ребенка. Я тоже проходил через эти этапы, но результат был плачевный. Я не мог, чисто физически не мог слиться со своим телом! Я был словно внутри гигантской неповоротливой оболочки, я сражался со своим телом, двигая его руками и ногами, как ребенок заставляет двигаться куклу – осознанные волевые усилия вместо естественной легкости. И все это сопровождалось криком, который я так и не научился контролировать.

Когда я уставал от этого безумства, когда в отчаянии отпускал управляющие поводья, дело становилось еще хуже – мое бедное тело замирало и отказываясь реагировать на окружающее.

Со слухом и зрением дело обстояло еще хуже. Сам себе я напоминал человека, ослепшего и оглохшего в осознанном возрасте. Закрывая глаза, я видел памятью: леса Беррины, океаны Беррины, людей Беррины. Я слышал их голоса и смех, слышал пение птиц и шум ветра. Но стоило мне открыть глаза…

Серая размытая муть, в которой метались бесформенные тени. Они возникали внезапно, выныривая из мутной глубины, они стремительно передвигались, не давая сфокусировать на них взгляд, они несли угрозу, и мое тело пугалось.

Прикосновений оно пугалось тоже, потому что они были всегда неожиданны и непредсказуемы. Когда что-то непонятное касалось моего тела, лишало надежной опоры, хаотически перемещало в пространстве, я не мог сдержать крик. Даже мне – мне! который перенес столько тяжелейших испытаний – становилось не по себе. Особенно когда это сопровождалось резкими тревожными звуками или глухим далеким бубнежом, не несущим никакой информации.

Умом я понимал, что ничего особенного с моим телом не происходит. Просто его купают, переодевают, кормят… играют с ним, наконец, или носят на руках, напевая колыбельную. Но та стремительность, с которой это все происходило, исключала возможность сосредоточиться, осознать происходящее и ответить соответствующей реакцией. Только страх, истерика и крик, выворачивающий душу.

Я старался обуздать свое новое вместилище, я очень старался. Иногда время словно бы замедлялось. Тогда прояснялось зрение, обострялся слух, и на краткий миг передо мной распахивался мой новый мир, яркий и приветливый. К сожалению, «краткий миг» это не фигура речи, это жестокая реальность. Он проходил, и я вновь оказывался в темнице своего тела, которое уже начинал ненавидеть.

Порой, не выдержав, я сбегал, замыкался сам в себе, оставив мое тело на произвол судьбы, и оно, радуясь покою, замирало бессмысленным куском плоти. Или, нечленораздельно мыча, начинало раскачиваться из стороны в сторону.

… Полагаю, со стороны это выглядело страшно…

***

Итак, я не сумел овладеть своим новым телом, стать с ним одним целым. Мы были как сиамские близнецы: вроде бы отдельно друг от друга, но связанные перемычкой.

И я начинал подозревать, в чем тут дело.

Матрица! Матрица моего бывшего тела, память о котором я так хорошо сохранил! Она стала моей неотъемлемой частью, моей сутью, о чем я даже не догадывался тогда, в своей прошлой жизни! И она была несовместима с моим новым телом…

Я двигался, как уроженец Беррины; я воспринимал мир, как уроженец Беррины. И пусть телесно моих прошлых органов чувств не существовало теперь, память о них сохранилась, прописанная на самых тонких планах бытия.

Мое тело тоже обладало своей памятью – телесной, генетической памятью предков. У которых, например, не было сонара. У меня был, а у них нет, даже в рудиментарном состоянии. И я оказался лишенным очень важного для меня органа чувств.

Великий Дан! Я и не думал раньше, как важен был для меня сонар! Сколько информации я получал с его помощью! И как буду страдать, лишившись его.

Значит ли это, что мое новое тело обладает органами чувств, о которых я даже не подозреваю? И которыми не могу воспользоваться только лишь потому, что они не прописаны в матрице моего прошлого тела? Боюсь, что дело обстоит именно так.

Мы – я и мое тело – несовместимы как фрачная пара и осьминог.

Память ты моя, память! Самонадеянный идиот, я был уверен, что ты станешь моим спасением. Теперь я вижу – ты принесла мне гибель. Теперь я осознал мудрость Великого Дана: лишая нас памяти о прошлых жизнях, Он дарил нам жизнь новую.

Я совершил невозможное; я натянул фрачную пару на осьминога… и стоит ли удивляться, что костюм треснул по швам, а осьминог сдох? Нет, не сдох еще. Еще копошится, выброшенный на берег, еще шевелит вялыми щупальцами. Надолго ли?

Я не знаю, какой диагноз поставили моему телу. Умственная отсталость? ДЦП? Аутизм? Всё вместе? Или что-то иное, свойственное только этому миру? Не важно. Важно то, что моя гордыня стала причиной несчастья этого ребенка, принесла горе его родителям. О своих страданиях я даже говорить не буду, я их заслужил.

Великий Дан! Теперь я понимаю, почему Тебя называют Ужасным! Чувство всепоглощающей, выворачивающей душу вины, когда твой поступок привел к необратимому злу, когда ничего нельзя исправить – какое наказание может быть страшнее?

Умереть – вот настоящее счастье! Уйти на новое перерождение, забыв всё! Только оно мне не доступно – мое искалеченное тело по-прежнему не подчиняется мне. Нож, открытое окно, какая-нибудь бытовая химия… все это бесплодные мечты. Все, что я могу, это уснуть, пусть даже ненадолго, чтобы хоть так оградить несчастного ребенка от моего разрушительного влияния. Может быть, это поможет? Может быть, он потихонечку выправится? Говорят, детский мозг на удивление пластичен, он способен компенсировать многие дефекты.

Великий Дан! Теперь я понимаю, почему Тебя называют Справедливым. Ты действительно справедлив – я получил всё, что хотел, к чему стремился всей душой. И не Твоя вина, что это не принесло мне счастья. Здесь и сейчас, вспоминая себя-былого, я чувствую себя преступником, приговоренным к высшей мере справедливости.

… В последнее время я много сплю. Мне снится сон – один и тот же, из раза в раз. Мне снится молчание Дана. Великого и Ужасного Дана, Мудрого и Справедливого. И я, червь, копошащийся во прахе, из бездны отчаяния взываю к Нему: оглянись! Не оставь меня любовью Своей!

Будь Милосердным!