Время змеиных свадеб⁠⁠

Часть первая Время змеиных свадеб

Часть вторая Время змеиных свадеб

Часть третья Время змеиных свадеб

Часть четвёртая Время змеиных свадеб

Часть вторая

— Вот, — сказал мужик, вводя Степана в избу, — сыном Кости Заващикова назвался. Кто у нас из Троицка? Что скажете?

С верхних нар соскочил Козлов Петька, детский приятель Степана, и с недоумением уставился на лесного человека, избитого, окровавленного.

— Это не Стёпка. Чужой, — сказал он. — Хотя враз проверить можно. Слышь, паря? Наш Стёпка руками гадюк брал на Исаакия, когда они особо злы и ядовиты. Одна под крыльцо нашей избы заползла. Вынь-ка её оттуда. Тогда поверю, что ты дяди Кости сын.

Заващиков вышел в сенцы, взял топор и саданул им сбоку по доскам крыльца. Выбил две и сунулся в дыру по плечи. Через некоторое время вытащил голову. На его шее извивалась гадюка. Степан схватил её за хвост и раздавил башку  гадине каблуком сапога.

— Стёпка, ты штоль? — проговорил Петка Козлов. — На себя не похож.

— Так его шаманка ломает. Как человеку быть похожим на самого себя? — заступился мужик, который привёл Степана. — Пал Палыч велел ему отдых дать.

Но Заващиков не захотел ни есть, ни отдыхать. Сел за стол и стал по глоточку пить разбавленную водой водку. Скоро он почувствовал, что безумие отпустило его. Шаманка ушла. И он стал расспрашивать про то, что случилось в Троицке.

Оказалось, что его школьный учитель, политический ссыльный Котов начал агитировать за создание Союза батрацкой молодёжи. К нему присоединился другой ссыльный, Брызганов, служивший у Окладникова счетоводом. Они вдвоём напускали революционного тумана в головы людей, мол, теперь всё в Троицке народное: и земли, и спиртово-водочный завод, и власть над таёжной глубинкой. Как трескотня птицы кедровки, которая слышна на всю тайгу, эти идеи полетели далеко, добрались до соседних сёл. И Котов с Брызгановым почувствовали себя народными вождями. К ним быстро присоединились дезертиры с фронтов и уголовники. Очень скоро Союз батрацкой молодёжи превратился в неуправляемую вольницу. Понапрасну Котов и Брызганов надрывались, призывая людей к порядку, к созданию новых органов власти и народной дружины. Как от случайно забытого уголька начинает полыхать тайга, так занялось пламя погромов.

Первым пострадал заводчик Бочаров. Он сглупил дважды. Сначала велел дочерям возвратиться домой из революционного Иркутска, не поверил, что народная власть продержится долго. А потом выдал ключи от ворот своего завода, потому что понадеялся, что его, как добровольно примкнувшего к новой жизни, оставят в живых. Пришлый люд, прятавшиеся в тайге от закона дезертиры и каторжники дорвались до бродильных чанов, до подвалов со спиртом и водкой. Бочарова застрелили и двинулись к его дому. Бывшие верные слуги испугались толпы, и дочерей заводчика с горничными схватили годами не знавшие женщин каторжники.

Имущество справных крестьян, дочери Бочарова, бабы и девки стали общественным достоянием. Запылала церковь. И это означало, что теперь над людьми никого нет: ни царя, ни Бога. Тяжкий труд земледельцев, семьи и хозяйства никому не нужны. А зачем, если можно вот так просто взять что бабу, что барана или лошадь?

Кто-то из менее горячих, чем Константин Заващиков, крестьян подался с семьями к купцу Окладникову, который дремать на стал, а принялся вооружать своих людей.

Степан вспомнил слова Бочарова: «Послужишь Отечеству — в зятья возьму» и решил спросить о младшей Устинье, жива ли она.

Петька Козлов осклабился:

— Устька-то жива. Дозорные Пал Палыча её подобрали. Считай, девка полураздетой, в туфлях по снегу убёгла. Но ничего, обморозилась не сильно, зажило на ней всё, как на собаке. Только головой повредилась.

Замащиков спросил:

— Поговорить-то с ней можно?

Козлов заржал:

— С ней всё можно. Хочешь, так пошли.

Петька привёл Замащикова к отдельно вырытой землянке. Они спустились по обсыпавшимся ступенькам в крохотное убежище, где еле-еле уместились печка, стол с краюхой хлеба и пустыми ковшиком, от которого разило бражкой. Лежбище было закрыто замызганными занавесками. В прореху свешивалась тонкая женская нога со ступнёй в синеватых шрамах. Нога дёргалась в такт хриплому пыхтению и ритмичным движениям кого-то громадного. Степан сморщился не только от звуков, но и запахов соития, которые били в нос не слабее бражки.

Громадная ручища, поросшая волосами, раздвинула занавеску. Выскочил, ни капельки не стесняясь, здоровенный бугай. Его буйные волосы на животе и в паху были мокрыми.

— Степан, — тоненько и жалобно раздалось с лежанки, покрытой сеном.

Замащиков вздрогнул: неужели узнала?

Козлов заржал:

— Да у неё все Степаны! Сколько бы в очереди ни стояло!

Бугай разочарованно перевернул пустой ковшик, подвязал штаны и выбрался из землянки, подмигнув Козлову. На смену ему спустился молодой бурят:

— Моя время! Моя!

Петька сказал:

— Да твоя, твоя. Смотри не оплошай, как в прошлый раз.

Обнажённые тонкие руки в синяках потянулись к буряту, нежный голос прошептал:

— Степан… Степаша…

Наверху Заващиков гневно спросил:

— Почему Окладников такое допускает? Ведь он с Бочаровым дружил.

Петька отмахнулся:

— Делать больше Пал Палычу нечего. Всё равно Устька головой повредилась. И ей занятие, и ребятам удовольствие. Многие же полгода дома не были, позабыли, как баба пахнет.

Прибежал давешний малец, который приносил Степану кружку водки, крикнул:

— Пал Палыч уже сейчас зовут! Срочно!

Окладников жил в третьей избе заимки в одиночестве. В ней не воняло портянками, мокрой одеждой и раскисшей от дождей обувью. В красном углу были иконы с лампадкой. За накрытым столом сидел сам купец в одежде вроде кителя, офицер и мужичок-с-ноготок в латаной рубахе, весь заросший волосами, из-под которых сверкали цепкие и злые глазки.

Купец обернулся к Заващикову и сказал:

— Проходи, Степан. Раздели с нами трапезу, чем Бог пожаловал.

Мальчишка быстро поставил перед Заващиковым фарфоровую кружку с чаем, но ни закуски, ни пирогов на тарелку ему не положил. Степан застеснялся своих ободранных рук с чёрными от земли ногтями, но потом увидел, как такими же заскорузлыми и грязными лапами, ловко орудуя ножом и вилкой, невысокий мужик расправляется с куском телятины, и взял кружку. Боже, это даже не тот плиточный чай, который покупал экономный отец, а настоящее блаженство, испробованное им только раз в жизни при выпуске из школы прапорщиков!

Но яркий вкус напитка не сделал его менее внимательным.

Этот мужичок-с-ноготок явно не так-то прост. И он не из таёжных людей, скорее, переодетый военный. Может, даже легендарный штабс-капитан Плужников, который со своим неуловимым отрядом выслеживал и бандитов, и красных, развешивал их на соснах вниз головой, надрезав вену.

Окладников задал неожиданный вопрос:

— А скажи-ка, Степан, отчего тебя в Троицке звали заговорённым?

Мужичок так и вцепился в него взглядом.

Степан поведал историю своего исцеления.

— А как шаманка к тебе привязалась?

Заващиков не стал скрытничать. Рассказал и про бунт солдат, и про неудачную попытку его убить, и про решение вернуться домой, впрячься в хозяйство, оставаясь в стороне от всех бурь. Поведал, что видел родное село издали, сожжённый родительский дом, незасеянные наделы. И о том, что с большим опозданием решил подняться к шаману за силой отомстить. Причём первым — Котову с Брызгановым, которые собрали вокруг себя варначьё и не совладали с ним.

Окладников сказал:

— Понятно. Но только бывших политических ссыльных уже нет в живых. Сгорели в том огне, который сами так долго и тщательно раздували. А вот в Тырети такая же беда, как в Троицке. Там так называемая народная дружина поболее. В неё влились люди из нескольких бурятских селений. Поколобродят у себя и двинутся на мои земли. Так, Синельников?

Мужичок сначала вроде не услышал обращения, но потом кивнул.

«Ага, ты такой же Синельников, как я — Дева Мария», — подумал Степан.

— Мы думаем, что пойдёт эта народная дружина не тайгой, не охотничьими тропами, а прямо по дорогам от села к селу. Она же вооружена, кого и чего ей бояться?

Заващиков насторожился. Он уже понял, чего хочет от него купец. Нужно будет напасть на красную банду со стороны Змеиного распадка, одна часть которого — почти отвесный, поросший лесом склон горы. А другая, хоть и пологая, до поры до времени может скрыть людей Окладникова.

Однако купец оказался хитрее:

— У нас десять конных, совершим набег и поскачем назад. А Синельников из Змеиного распадка в тыл красным ударит. Если ты, Степан, покажешь спуск. Ты пей чай-то, а то остынет.

Заващиков отхлебнул из кружки и спросил:

—  А где сейчас люди Синельникова?

— А вот этого, кроме него самого, никто не знает. В лесу прячутся. На заимку не придут, — ответил купец. — Да ты не переживай, народ бывалый, не пужливый.

Заващиков решил потягаться с этим загадочным Синельниковым, который выглядел нищим бродягой, но пользовался ножом и вилкой:

— Правда, ваше высокоблагородие? — спросил он. — Скоро Исаакиев день, не всякий по распадку пройдёт.

Окладников и его гость переглянулись. Синельников промокнул губы салфеткой и сказал:

— Всё это народные суеверия. Змеям сейчас не до людей — брачный сезон. Но эта людская блажь нам на руку. Красных бандитов распадок отпугнёт. А высокоблагородием самого штабс-капитана Плужникова назовёшь, если с ним встретишься. Ну что, Пал Палыч? Выступаем через три дня, как договорились? Проводнику твоему я поверил.

Окладников кивнул и пригласил:

— Заночуйте здесь, у меня.

Синельников отказался:

— Для меня лучшая перина — земля, за которую стою и голову сложить готов. Не обижайся, Пал Палыч, что отвергаю твоё гостеприимство.

Но купец обиделся:

— У меня люди верные. Тоже голову хотят сложить за свой обжитой край, за труды, в землю вложенные. За то, чтобы смертоубийства прекратились и брат против брата не шёл, сын против отца не вставал. Вон, у моего Аялки-бурята младший, связавшись с красными, отца-мать пристрелил. А за что? Чтобы с красной бандой сёла грабить и народ губить.

Синельников ушёл, не прощаясь и не бросив взгляда на иконы.

И только тогда купец стал потчевать Степана. Но он и одного пирога не одолел, кусок в горло не лез.

— Моё угощение не нравится? — улыбнулся купец. — Или помочь не хочешь? А может, за труды что-то потребуешь? Я твоего батюшку знал, хваткий был земледелец, своего никогда не упускал.

Заващиков попросил:

— Отправили бы вы, Пал Палыч, дочку Бочарова из лагеря. Негоже всему отряду над ней измываться. Против Бога это.

Купец поднял бровь:

— Любовь у вас, штоль, была? То-то она всех Степанами зовёт. Хотя в одном ты прав: бабы только от дела отвлекают. Завтра же прикажу Аялке отвезти её в моё Малиновое, поселить в хорошую семью. Может, и пройдёт её душевная болезнь.

Степан поблагодарил купца, уже хотел уйти, но остановился и сказал:

— Дозвольте сегодня ночью в лес сходить.

Окладников попытался его успокоить:

— Хочешь посмотреть на людей Синельникова? Не стоит. Его слово крепкое, как камень. А вдруг снова в приступе свалишься?

Степан уверенно сказал:

— Не свалюсь.

— Ну ладно, добро. Я скажу Ваньке, пусть ребятам передаст, что ты у меня ночуешь. Но к утру чтобы здесь был, как часовой при штыке и ружье.

Шаманка не только измучила Заващикова, но и одарила особой «сумеречной» зоркостью, сделала его шаги беззвучными. Степану показалось, что он не идёт, а как бы парит над землёй. Слух его стал острым, как у зверя, а обоняние рассказало обо всём, что творилось вокруг. Заващиков пристроился идти шаг в шаг за дозорным, дышать в одном темпе с ним, предугадывать каждое его движение. Он просто остановился за деревом, мимо которого прошёл дозорный, и скользнул во тьму. Ему вслед донеслись слова Окладникова:

— Эй, ребята, есть кто здесь?

— Уткин в дозоре, Пал Палыч.

— Видел ли человека?

— Никого не было, Пал Палыч.

— Ну и добро… — пробормотал купец.

Заващиков остановился в чистом от бурелома месте, в сосняке с гигантскими стволами и ветвями, царапающими небо с едва проступившими звёздами. Пахло смолой, прошлогодней прелой хвоей и… людьми. Обычный глаз не уловил бы движения в ложбинке, заваленной хвоей, и не различил бы в пне с торчавшей вверх корой фигуру, прижавшуюся к трухлятине. Степан насчитал девять людей, которые слились с ночной тайгой. Но его ноздри уловили запахи мясной отрыжки и трубочного табака. И как раз этого человека, который недавно оставил их, среди других не было…

Степан задумался: Синельников покинул лагерь. С какой целью? Явно не освободить кишки от сытного ужина. Хотя всё может быть. Ночью тайга полна хищников, и гадить рядом с лагерем означало бы привлечь их. И тут он сам совершил ошибку, сделал необдуманный шаг вправо.

Из-под валика сухой хвои высунулись пальцы, зашарили по его сапогу. Заващиков не дал шанса человеку прийти в себя после сна, бесшумно упал на него грудью, перекрывая рот и нос, нашарил рукой горло и впился в него пальцами, стараясь зажать сонную артерию. Видимо, он порвал кожу ногтями, которые, скорее, напоминали когти, и пальцы заскользили от крови. Несчастный под ним дёрнул ногами, издал хрип. Но Заващикову всё же удалось умертвить его.

Кровь — это плохо. Хороший охотник, как и зверь, сразу учует её. Сдерживая рвотные позывы, Заващиков облизал свою руку и солоновато горькую, грязную и паршивую шею убитого. Наверное, после безумия шаманки чужая кровь оказалась полезной для Степана. Сил явно прибыло. Он поднял невысокого человека, закинул его завалившуюся голову себе на плечо, чтобы с шеи не капнула на землю кровь, и, мягко ступая, отправился дальше, в подветренную сторону, откуда тянуло зверем. Идти пришлось долго. Его остановила медвежья тропа.

Заващиков порычал, заставляя горло вибрировать. Тишина. Прошёл ещё немного и понял: хватит, дальше нельзя. Он швырнул в кустарник подношение хозяину тайги и тихо, медленно удалился.

Возле избы Пал Палыча Степан дождался дозорного и, подкравшись сзади, зажал ему рот, шепнул в ухо:

— Не ори, убогий. Сейчас пойдёшь в избу и скажешь, что Заващиков вернулся из разведки. Потом выйдешь на крыльцо и махнёшь мне, если Пал Палыч соизволит принять меня. И это… впредь не ротозейничай, а то сдохнешь ни за что ни про что. Понял?

Дрожь дозорного ощущалась даже под наверченной на тело одеждой и тёплым армяком. Бедолага кивнул, и Заващиков толкнул его к избе.

Окладников в исподнем сам выскочил на крыльцо, помахал рукой. Степан быстро скользнул к двери, но сначала глянул в глаза купцу, которые казались тёмным провалами на белом, как мел лице. Купец тихо сказал: «Один я, один…»

Изба освещалась только лампадкой, но Окладников опустился на лавку, тревожно глядя на Степана, которому самому пришлось зажечь керосинку.

— Пал Палыч, Синельников куда-то ушёл из своего лагеря. Его люди, числом… восемь, умело маскируются на земле. Думаю, выступать нужно уже послезавтра утром. Не стоит делать это на третий день.

Окладников возразил:

— Все знают, что слово Синельникова — закон. Он ведь в тайге с семнадцатого года. Ты думаешь, что он — штабс-капитан Плужников? Это не так. Плужников всего лишь легенда, сказки. Не мог Георгиевский кавалер дезертировать из белой армии.

— Пал Палыч, а вы можете сказать, где был Синельников до семнадцатого года? Где его родные места, чем занимался? Его манеры вы видели, сами привечали, как «белую кость» императорской армии. Вдруг он сговорился с кем-то? Ведь и настоящего числа его людей мы не знаем. Да и с троицкой бандой он запросто мог сговориться. Ранним выступлением мы сорвём его планы. Ему придётся либо напасть на нас без подкрепления, либо сразиться вместе. Вот и посмотрим, кто он такой.

Окладников долго хмурил белёсые брови, потом сказал:

— На рисковое дело толкаешь меня, Степан. Но сейчас время такое, что верить никому нельзя. А почему у тебя усы-то в крови?

— Запнулся да упал, губу прикусил, — ответил Степан.

— Уж не оборотень ли ты, сын Кости Заващикова? — мрачно пошутил купец.

Но Степан не счёл нужным шутить, поэтому высказался серьёзно:

— Больной я, одержимый шаманкой. Только и всего.

— Ну раз так, ложись вон там на лавке под образами. И почему только я не боюсь тебя?

Заващиков ответил:

— Да потому, что мы с вами, Пал Палыч, честные люди: своё добро защищаем и порядок в своём краю. Вы же тоже из крестьян, так? Знаете, что человеку нужно: работа до поту и хозяйство. И справедливость, добиться которой, кроме нас, некому.

Но перекреститься на образа даже для того, чтобы вызвать доверие купца, Степан так и не смог. Задул лампу и улёгся не раздеваясь на лавку с чистой накидкой.

Он открыл глаза, как только за незанавешенным окном забелел утренний туман. «Странно, — подумал Степан. — Вечером окна были закрыты. Значит, всё же побоялся купец. Подкрался да раздвинул тряпки на окнах. Поди, ещё и дозорного приставил, чтобы приглядывал». И беззвучно посмеялся над храпевшим Окладниковым.

Замащиков вышел до ветру, только спрятался за деревьями. Из-за них он и увидел, что бывшую дворянскую дочь Юстиниану, а ныне потаскуху Устьку, вывел из землянки бурят, гружённый поклажей. Рот душевнобольной был завязан белым платком, руки примотаны к туловищу. Это правильно. Но когда Устька и её проводник скрылись в тумане, у него почему-то засвербело на сердце. Он не был влюблён в спасённую девчонку. Она не значила для него ничего. Просто Окладников мог бы дать коня для девки, не приученной ходить по тайге. А раз не дал, значит, согласился со Степаном, и завтрашнему выступлению быть. Вот так получилось, что он позволил втянуть себя в смертную борьбу, которой сторонился. Перестал быть хозяином самому себе.

Над заимкой ещё не запахло кашей, как явился разъярённый Синельников. Махая руками, низко нагнув голову, он зашагал к избе купца, забухал в дверь кулаком. Орать не стал. Но Степану и так было ясно, для чего он пришёл. А также то, что хозяин тайги сытно поел ночью. А может, сожрав внутренности и голову, прикопал в буреломе вчерашнего покойника.

Окладников недаром выбился в купцы второй гильдии. На лице его не отразилось ничего, кроме удивления и озабоченности, когда он выполнил требование Синельникова. Странный лесной человек присел на корточки и велел всем членам отряда купца пройти перед ним. Он внимательно оглядывал одежду людей, присматривался к обуви. Его широкие ноздри раздувались, злые чёрные глаза сверкали. Заващикову он приказал остановиться, поднялся и уставился чёрными щёлками в заспанные Степановы глаза, карие с зеленью и золотистыми крапинками. Выдержать этот взгляд оказалось трудно, гораздо труднее, чем идти по медвежьей тропе. Заващиков почувствовал, что ещё минута, и он не выдержит. Заорёт, бросится на Синельникова, учудит что-нибудь, к примеру, кинется убегать. Но наконец Синельников махнул рукой — проходи дальше.

Степан ощутил, что под рубашкой взмокла рубаха и ещё раз подумал: кто же этот Синельников? Наверное, тоже полузверь-получеловек, как и он сам. А может, заговорённый какой-то силой. Как бы то ни было, он не нашёл того, кто убил его человека.

Окладников снова увёл союзника в завтрашнем налёте в избу. Степан нашёл себе дело: стал колоть дрова для печки купца. И услышал их разговор даже сквозь толстую бревенчатую стену.

Окладников пытался образумить взбешенного лесного человека:

— Может, твой боец до ветру пошёл да не в ту сторону свернул, на медвежью тропу?

— Да ты шутишь! Я следы борьбы сам видел! — ярился Синельников. — А вот других, возле нашей лёжки, не заметил. Даже не учуял. Не по воздуху же убийца летел?

— Ну, в старину сказали бы, что без шамана не обошлось, — пошутил купец не без подначки. — А сам-то ты где был, а? Почему ничего не услышал? Дозорный твой на посту задремал?

— Дозорного я нагайкой выпорол. Он поклялся, что глаз не смыкал, в пне прятался. Разве что враг его оморочил, нагнал сумраку в его голову. Вот он ничего не увидел и не услышал.

— И снова всё упирается в то, что сделать такое мог только шаман. Может, ты враждуешь с одним из них? — усмехнулся Окладников.

Синельников помолчал и сказал:

— А этот… проводник твой… Его же шаманка ломала. Вдруг доломала?

Купец возмутился:

— Да он у меня ночевал. Говорил я с ним долго. Опять же буряты считают, что прежде, чем шаманом стать, нужно обряд пройти, продержаться какое-то время в Нижнем мире. Прости меня, Господи, за всякую ересь. А Заващиков только первый приступ одержимости выдержал, что с него взять? Наш он человек, на союзников руку не поднимет. И да, выступаем мы завтра, ждать не будем. Нужно выбить красных из Троицка, пока банды Тырети не подтянулись.

После молчания Синельников сказал:

— Завтра так завтра, хотя менять решение и петлять, как заяц по снегу, не годится. Но твоего проводника я сегодня заберу. Пусть ребятам сначала днём спуск покажет. И выступим мы первыми, ещё до света. На другой стороне Змеиного распадка будем дожидаться.

Окладникову ничего не осталось делать, как согласиться:

— Добро! Забирай Замащикова. Делайте, что хотите, но чтобы была ваша поддержка с тылу.

Степан яростно колол дрова, ругая себя: ну как он не догадался замести следы на лёжке убитого? Пойти с Синельниковым означало близкую смерть: он не расстанется с подозрениями и запросто пустит пулю в затылок. Но Заващиков тут же успокаивал себя: если его убьют, придётся иметь дело с купцом. А за Окладникова многие стояли, и не только зажиточные крестьяне. Никому не хотелось жить в постоянном ожидании смертоубийства. Но если в Троицке случится перестрелка, никто не станет доискиваться, из чьей винтовки или ружья достала Степана смерть.

Он почувствовал, что за ним наблюдают, хотя не слышал шагов того, кто к нему подкрался. Заващиков преодолел желание развернуться и глянуть в глаза тому, кто с неизвестной целью следит за ним. Продолжил так же размеренно, на выдохе, опускать топор на распиленные лиственничные брёвна до тех пор, пока не раздался голос:

— Бросай дрова. Твой топор давно уж затупился, а ты всё им машешь. Силён, однако, без колуна листвяк пластать.

Степан вздрогнул напоказ, вроде бы от неожиданности, обернулся.

Синельников сидел на корточках. Его настроение явно не стало лучше: он покусывал губу, над которой топорщились редкие усики.

“И бородёнка у тебя жидковата. Нет ли в тебе якутской крови?” — совсем некстати подумал Заващиков, но заставил себя улыбнуться похвале.

— Ты сейчас пойдёшь со мной. Ребятам покажешь спуск в Змеиный распадок, пока светло. Скоротаешь часть ночи с нами. Потом мы потемну выступим. Пал Палыча дождёмся в Змеином, — распорядился Синельников.

В его голосе прозвучали командные нотки и та твёрдость, с которой отдаёт приказ офицер.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — встал навытяжку Заващиков и заслужил ненавидящий взгляд Синельникова.

А ничего, пусть знает лесной человек, что и он среди подозреваемых. Степан забрал свой наплечный мешок в общей избе, попил из колодезного ведра, сполоснул лицо и только тогда подошёл к Синельникову, давая понять, что лесной человек над ним не хозяин.

А он заставил Заващикова идти впереди. Но не на глупца напал: Степан посильнее вдавливал ногу в землю, постоянно оборачивался, мол, не знаю пути; спотыкался, норовил свернуть. Лесной человек указывал ему направление рукой. Но когда отошли от заимки на значительное расстояние, Степан снова оглянулся и увидел, что Синельников сидел и принюхивался к его следам. Лесной человек поднял на Заващикова глаза с покрасневшими белками. А шея ненавистника стала багровой от ярости.

Степан не понял, учуял ли Синельников запах чужого на земле или просто осознал намерения ночного гостя. Но всей своей натурой воспринял, что мужичок-с-ноготок готов на него накинуться или выстрелить. Однако он не ожидал по-настоящему рысиного броска с корточек.