Усыпленные пеплом⁠⁠

Я сошла с ума!

Верю. В это верю.

Убеждаю себя, что я не отдаю отчет совершаемым действиям.

По лицу бежит пот, капает на пол… на давно не крашенный, потрескавшийся, впитавший в себя двадцать лет жизни пол. Если бы у слова «жизнь» имелся вкус, он бы напоминал смесь мазута, йода и крови. «Жизнь» бы пахла испарениями спирта, ароматами давно не стиранных штанов и помойного ведра.

Я сошла с ума!

Я хочу сжечь дом!

Я хочу сжечь свой дом вместе со всеми вещами. И людьми!

Тяжелая канистра с бензином. В ней плещутся мое прошлое, настоящее и будущее. Выливаются маслянистой пахучей жидкостью на мебель, стены и половицы.

Откуда во мне столько сил? Я не обращаю внимания на боль в ребрах. Кто знает, как они срослись: ровно или нет? Трещина к трещине. Резь к рези.

Предплечья горят. Они ноют от напряжения. Но я не сдамся. Теперь не сдамся.

Продавленное кресло, на котором три года назад сидела свекровь, пялясь в телевизор, словно губка впитывает бензин. Теперь свекровь похожа на мебель больше, чем кусок облезлой грязной ткани передо мной. Зеленовато-желтое горючее к лицу полумертвой старухе.

«Он пить-то стал из-за того, что с тобой связался. Уродина. Дрянь. Шалава. Женского внимания не хватает. Я его любила, поэтому он и был хороший! А ты? Стерва!»

А потом ее парализовало. Вот она – лежит и не может повернуть голову в мою сторону. Сука!

Она только мычит. «М-м-м… а-а-а!» Сегодня я не буду менять тебе подгузники. Сегодня не будет никаких санитарных процедур. Нас всех умоет и усыпит огонь.

Чувствует ли она дыхание бензина? Или все перебивает ее собственная вонь? Знает ли она, что я сошла с ума?

«А-а-а! У-у-у! М-м-м»!

Я точно сошла с ума!

«Но это не так! Ты все делаешь правильно!» – шепчут мне шрамы от порезов на руках. Он умел причинять боль, смешивая ее с унижениями . Прямо на советском столе, на клеенке, которая приклеивалась к телу, словно скотч. Забить меня в угол, вывернуть руки, взять за кожу и провернуть ее до кровавых подтеков.

– Ты… ты чего? – вываливается небритое опухшее тело из комнаты. Сутулый. Черные круги под глазами. Я отпускаю канистру. Она с гулом заваливается набок, сплевывая содержимое. Игристое не вино.

Что есть сил толкаю орущее на меня животное. Со всей ненавистью, со всеми воспоминаниями! Муж валится навзничь, ударяясь головой о боковину дивана. Она твердая, как край стола. Ткань давно порвалась, мягкая мебель стала металлом, сбросила кожу, сорвала маску.

– Я прирежу! Я зарежу тебя! Как свинью! Собака!

– Сдохни! Заткнись! Сдохни! – Он не может встать, может только повернуться на бок. Его рвет алкогольными массами. Печень сильнее его алкоголизма.

«Тебе нужно было рожать! Он бы не пил. Владик – хороший мальчик. А кто сейчас не пьет? В школе вон однокласснице портфель носил, в училище спортом занимался. С тобой связался – и понеслось. Что смотришь на меня?»

Я сижу на уродливой старухе сверху, трясу ее за плечи. Пытаюсь добиться от нее хоть что-то, кроме «у-а-у». Ее перекошенный после инсульта рот – застывшая ухмылка. Она даже сейчас издевается надо мной, смотрит и без слов говорит: «Тряси, тряси сильнее. Я не скажу тебе ничего доброго!» Заткнись! Бью ее по щекам. Сильно, еще сильнее. Главное – не очнуться от этого кошмара. Прийти в себя значит смириться вновь, стать мхом одного из домов поселка. «Мухосранск», «Гребаноград», «Дерьможизнесинск».

– Все валят, все уезжают. Слышишь, старая рухлядь? Все ищут лучшую жизнь! К морю, горам, закатам и рассветам! – я приподнимаю ее так, что голова бабки бьется о подушку с пожелтевшей наволочкой. – Что видела ты? Сарай с дровами? Магазин с водкой и консервами? – От нее пахнет старостью, смертью и мазью от пролежней.

Мои ладони помнят это тело: в бородавках и папилломах. Я смотрю на руки. Каждая пора забита «Дермазином», линии на ладони – «Левомеколем». Не смыть. Не стереть пемзой.

Иду за канистрой. Я запрещаю себе думать и бояться. Жить в чистилище страшнее, чем умирать в нем.

Я поливаю бензином кожаный мешок с костями и протухающим мясом – от съеденных грибком ногтей на ногах до жидких волос на голове.

– Вот тебе твоя химка и хна! Свинья! – кричу я ей в лицо. Она дышит. Каким-то чудом выплевывает жидкость. Цепляется за жизнь. – Вставай и иди! Ну же! Ну!

АИ-92. Пятьдесят два рубля и восемьдесят копеек за литр. АЗС. Тонны я продала чужим людям и лишь канистру набрала для «родных», «любимых» и «близких».

Из комнаты снова вываливается муж. На руках высохшая кровь от разбитой головы, в правой – столовый нож. Я знаю, как режет это оружие, я научилась терпеть боль.

– Сюда! Ко мне подошла! Ты чего тут творишь? – говорит он. Штаны спущены так, что видно резинку старых дырявых семейных трусов. Запах мочи. Футболка перепачкана рвотой, пивом, всеми его жидкостями.

– Иду! – говорю я. В моих руках полупустая канистра. В полуметре от меня – прислоненная к печи кочерга.

– Напугала, сука, ну-ну! Иди сюда! Че за цирк устроила, дура? Бензин разлила? – он ничего не понимает, просто перекидывает нож из руки в руку. – Тебе мало на прошлой неделе было?

Я без слов хватаю закопченную огнем букву «Г» и наотмашь бью по лицу этого Гандона. Второй удар. Гад. Третий. Говно. Мы муж и жена. Он мой суженый, я его принцесса. На двадцатипятилетие нашего брака он подарил мне вывих руки и разбитый нос. А дарят серебро. Я же не ошибаюсь? Люди еще не разучились делать подарки? В другом мире – мире счастливых, часов не наблюдающих.

Но время 00:45. «Прости меня, кусок металла. Прости, что я прикасаюсь тобой к нему».

Я набрасываю на плечи пуховик, натягиваю на голову шапку. Ноги в валенки. Нахожу в карманах пачку сигарет и коробок спичек.

Я не сошла с ума!

Я отдаю отчет всему, что совершаю!

Я не могла уйти от них раньше, а теперь слишком поздно.

Врут, что спичка горит сорок секунд. Неизвестно, сколько нужно бензина, чтобы сжечь прошлое, настоящее и будущее. Непонятно, как быстро сгорит все и как далеко ветер унесет пепел.

Только от дома такой жар, что, стоя через дорогу, я закрываю глаза и падаю в сугроб.

Руки в стороны. Снежный Ангел.