Умер Резо Габриадзе
Резо Габриадзе в любой ипостаси искусства свой человек: живопись, скульптура, литература, театр, кино. Благодаря ему поколения узнали что за птица «Мимино», освоили новый эзопов язык «Кин-дза-дзы» и получили краткий, но всегда верный рецепт счастья — «Не горюй». Творения Габриадзе разошлись по свету, а его скульптуры, например, страдают от перемены мест. Так, памятник Чижику-Пыжику в Петербурге, хотя и не свистит, но с завидной регулярностью оказывается «свистнутым». Да и нос майора Ковалева, также выполненный Резо Габриадзе, тоже однажды разгуливал по Петербургу у кого-то за пазухой. В конце концов, искусство должно принадлежать народу…
Резо Габриадзе воздвиг себе памятник рукотворный. Его главным детищем бесспорно остается тбилисский театр марионеток. Слава его гремит по миру, так что гастроли стали нормальным режимом его работы.
Габриадзе в былую, доковидную эпоху, часто бывал с гастролями в Москве. Самые яркие мои впечатления связаны с его спектаклями «Рамона» и «Сталинград».
«Рамона». В творчестве тех, кого при жизни современники удостаивают титула Мастера, наступает период воспоминаний. Это не подведение итогов, не шаг назад, а просто поворот головы с ироничным прищуром: «посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший». Свой век. Для Мастера Федерико Феллини таким этапом был «Амаркорд» (дословно «Я вспоминаю»), фильм о городе детства, куда не купить плацкартный билет. Для Мастера Резо Габриадзе таким «Амаркордом» стала «Рамона». Слово «ностальгия» применительно к этому спектаклю обрело первоначальный двухчастный смысл – «возвращение на Родину» и «боль».
Эта история любви Рамоны и Эрмона – двух паровозов. Она паровозка маневровая — триста метров туда, триста метров обратно. Он – дальнего следования. Их история началась с курортного романа в Гаграх в счастливом мае 1945-го и переросла в настоящую любовь. Вокзал не возможен без встреч и расставаний, а потому Эрмона позовет на Чукотку страна на три месяца. Еще три и еще три. И еще три года. Цыганка нагадает «Рамоне» по колесику слезы и встречу, а радио пронесет через всю страну слова любви Эрмона его любимой «пятилеточке в три года». И могла бы завершиться эта история открытым финалом: «Они жили долго и счастливо», но ее ждал конец. А концов, как заметил другой Мастер – М. Жванецкий, — счастливых не бывает…
Потертый лоскутный занавес спектакля сшит из детских воспоминаний – лето, солнце, Цхалтубо, Кутаиси, виноград, словом, — «потерянный рай». На одном рисунке — мальчик, балансирующий на парапете, отбросив костыли, на другом скамейка, у которой расположились тросточка и костыль. Уже без мальчика. Время стремительно, как экспресс: ни пересадок, ни остановок, и только «туда». Спектакль начинается с прибытия поезда. Поезд не люмьеровский, родной. «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы», — рисуют артисты-кукольники мелом железную дорогу, — « Ехал поезд запоздалый…». Гудки, дым, вереницы паровозов, скрытая глазу суета ночных полустанков. Все это не уходящая, а давно ушедшая натура. Только на пленке и в памяти еще и остались подрагивания и скрип колес, «набегающие глаза» вагонов… Один этот дым и в правду стоит «тысячу фунтов — одно колечко!». Гудки, увертюра спектакля, воскрешают в памяти (наперекор хронологии — генетической) то как встречали и провожали поезда, как жили вокзалы и станции, как запрыгивали на подножку поезда… Паровозы, пройдя войну и мир, не потеряли красоты и привета (того, по чему привечают) времени, а электрички так и остались «колбасными». Другие времена, другие приметы времени, и тот поезд ушел…
«Расстояние: версты, дали… / Нас расклеили, распаяли, / В две руки развели, распяв, / И не знали, что это – сплав…», — приходит в голову после спектакля о любви двух локомотивов. Так о человечен. Переплавка, перековка, перестройка, перезагрузка и вечный вопрос «Куда мы катимся?» по наклонной без тормозов – лежит за пределами спектакля, но поезд, больно хорошая метафора. Укладывая рельсовые пути, выруливая из тупиков, кляня стрелочников, мы сменили не один состав. «Наш паровоз вперед летит» закончилось тем, что «Наш поезд уходит в Освенцим / Сегодня и ежедневно!». Сегодня мы, как Рамона, маневровые, то разгон, то торможение. Но к маневру, верим, всегда готовы.
«Сталинград» — это вторая режиссерская редакция знаменитой «Песни о Волге». Передуманный и переработанный «Сталинград» обрел форму отрывков из воспоминаний, внезапных вспышек памяти, отголосков. Неровное отрывистое повествование сродни его теме – хаосу войны. В нем не только «Смешались в кучу кони, люди,/ И залпы тысячи орудий / Слились в протяжный вой»… «Сталинград» о том, что война живет, уничтожая, не только на полях сражений, ее тень простирается и на почерневшие человеческие души (невесты, не дождавшиеся солдат-женихов), и на детей, убаюкиваемых под разрывы снарядов, и на последнего муравья, раздавленного солдатским сапогом…
Спектакль Габриадзе начинается с программки, в которой текст «от автора» вызывает дрожь. В нем о поле усеянном телами, трупами, пулями и осколками, о десяти тысячах погибших лошадей,. У Слуцкого были «Лошади в океане», не увидевшие земли, у Габриадзе лошади, в землю обратившиеся. Финал их один. Главный символ спектакля – конь о трех копытах, тянущий четвертое, искалеченное, и невидимый неподъемный воз. Ни дыбЫ, только дЫба.
Рядом со сценой – кафедра. На ней выцветший, обожженный войной человек-марионетка, будет выискивать запыленные временем, не похороненные приметы войны: красную звезду, клочья знамени, каску. Разворошит незажившее и засыпет песком вновь. На этот раз вместе с собой. На сцене же начнет разворачиваться все то, что похоронено, позабыто, но не забудется никогда в том числе благодаря памятливому искусству. Его авторы уйдут, уже уходят, их меньше, чем их зрителей, но в зрителях — залог бессмертия. «Сталинград» создан памятью и в память, в нее же и обратится. Не во прах.
«Сталинград» Резо Габриадзе пьеса не об ужасе войны, или перед войной, она о жизни, военный фон которой, как затемнения на окнах, накрыл собой все прошедшее. Мир остался не в тылу, только в воспоминаниях о мире. О первой любви, о мороженном « в стаканчики положенном», о летних кинотеатрах и велосипедных прогулках. У Габриадзе предметы мирного времени идут на фронт: ведро превращается в военный бронепоезд, тот самый фоменковский, который «На всю оставшуюся жизнь», зонтик пытается защитить от бомбежки, велоспед – железный конь оплакивает своего погибшего хозяина.
«Идут позиционные бои , наши потери незначительны» — железным голосом будут сообщать от Советского информбюро. Сводкам будет вторить «Ленинградская» Шостаковича, под которую, как по конвейеру, будут надвигаться полчища касок с кровавым отблеском. Зрителям предстоит и «Темная ночь», и «Дальний путь на долгие года». Известные мелодии в спектакле – не ф он, но слова пьесы, песни о войне, слов из которой не выкинешь, потому что это реквием.
Сквозная линия спектакля – история любви артистки цирка лошади Наташи и работника сцены тяжеловоза Алеши. История первой любви, из которой, по мысли автора, «никогда ничего хорошего не выходит». Им мирным, цирковым, война уготовит предназначение тягловое и ломовое. Алеше страна вместо новых подков поставит клеймо в виде 58 статьи, очевидно за поездку в предвоенный Берлин, культуре жизни которого так дивились влюбленные копытные. Война и разлучит и сведет вновь, но это война, а потому жизни после встречи не последует. Алеша как Холстомер будет думать о любви всей своей жизни и придет к парадоксальному выводу, что любовь и ненависть почти не различимы. «Где найти в круге начало?», — будет философствовать Алеша, в то время как осколок снаряда будет лететь в намеченную цель. Начало будет найдено, но оно обернется финалом. Алеше останется только строчить из пулемета, и совершить переход из врагов в герои. Посмертно.
@Эмилия Деменцова
