Цепи 2⁠⁠

Цепи

5

Я просыпаюсь от ее всхлипыванья. Перед правым глазом расплывается темное пятно. Голову сжимает обручем боли. Мне нужны обезболивающие. Я понимаю, что при такой боли вряд ли смогу сосредоточиться на черве и поймать его в ловушку.

Однако попытаться стоит. Я одеваюсь и выхожу из спальни.

Девушка сидит на полу возле дивана. Лицо ее покрыто черной паутиной слез. Увидев меня, она отворачивается и смотрит в стену. Ее дыхание неровное, прерывистое.

– Я схожу на улицу, и потом сядем завтракать, – говорю спокойным голосом.

Запах тухлого мяса бьет по носу, как только я оказываюсь в кухне. Я смотрю на почерневшее лицо отца.

Поднять тушу оказывается не самой простой задачей. Все-таки мне не двадцать и даже не восемнадцать. Можно было бы попробовать вынести его на пару с братом, но, во-первых, боюсь, что он что-нибудь учудит; во-вторых, он и сам не в лучшей форме в последнее время; и, наконец, в-третьих, я не хочу, чтобы он видел девушку.

В итоге волоку тело сам. От давления из раны в горле отца льется сукровица. Несколько капель тонкой нитью льются по моим рукам. Запах становится невыносимым. В коридоре бросаю его на пол и выбегаю на улицу. Изо рта фонтаном вырывается не меньше литра бурой жидкости, сдобренной вязкими коричневыми комочками.

Возвращаюсь в дом, шатаясь. В горле саднит. Я ослаб. Червь вновь вцепился в излюбленное место и высасывает жизненные соки. Теперь его оттуда ничем не выманишь. Придется ждать обеденного сна.

Хватаю тряпку и начинаю тщательно размачивать желе под стулом отца. Оно давно засохло и теперь крошится под моим напором. Начинает вонять то ли йодом, то ли бинтами.

Провозился с пятном добрых полчаса и сижу на стуле.

Мне не дает покоя боль в голове. Она с каждым днем все хуже. Смотрю в зеркало на стене и понимаю, что один глаз практически вылез из орбиты – верхнее веко не видно, придавленное глазом. Из-за этого похожу на какого-то психопата из дешевого фильма ужасов. Не хочу показываться в таком виде в зале, поэтому остаюсь сидеть за столом. Обойдемся без завтрака.

Меня будит ее голос. Я раздраженно смотрю на часы и понимаю, что не проспал и часа. Выхожу в зал.

Она говорит, что ей очень жаль, что она разбудила меня. Она говорит, что ей нужно в туалет.

– Я ведь поставил ведро рядом с диваном, – говорю.

Она говорит, что не может делать это в ведро.

Я подхожу ближе и вижу, что она уже мочилась внутрь. Вопросительно смотрю на нее.

Она говорит, что не может сходить по большому в ведро. Она говорит, что у нее ужасно болит живот, но в ведро она этого делать не может и не хочет.

– Слушай, – говорю. – Я не стану выводить тебя на улицу. Тебе нечего стесняться. Я все понимаю. Я вообще не вижу причин стесняться этого. Все люди ходят в туалет.

Она говорит, что предпочитает все-таки уединение. Она говорит, что не сможет этого сделать, если даже захочет.

– Давай сделаем так, – говорю. – Я выйду на улицу на пятнадцать минут, а ты в это время. Ну ты понимаешь ведь?

Она пожимает плечами и начинает плакать.

Она говорит, что хочет домой. Она говорит, что хочет увидеть маму. Она обещает, что никогда никому не расскажет, где была, если я ее отпущу.

Я ничего не отвечаю. Подхожу к ведру и ногой пододвигаю к ней ближе. Иду на улицу. Она останавливает меня у двери. Она с трудом выдавливает из себя слова.

Она говорит, что я могу сделать с ней все, что захочу. Она говорит, что согласна на все. Она просит за это отпустить ее.

– Я не знаю, за кого ты меня принимаешь, – я подхожу к ней. – Ты оказалась тут совершенно случайно! – я перехожу на крик. – Ты сама виновата. Если бы ты не пялилась в окно там во дворе, то ничего этого бы не было!

Она кричит в ответ, что ничего не видела и не смотрела в окно.

– Придется потерпеть, – говорю уже более спокойно. – Я что-нибудь придумаю. Мне нужно придумать, что сделать с братом.

Она спрашивает, что с братом и где он.

– Он сейчас в соседней комнате, – указываю на запертую дверь.

Она спрашивает, что с ним.

– С ним все в порядке. Если ты будешь нормально вести себя, то мы можем провести вечер втроем. Можем поиграть в карты. Ты любишь карты?

Она кивает.

– Хочешь, мы поиграем сегодня втроем в карты?

Она кивает.

– Хорошо, – говорю. – Только ты должна вести себя хорошо. Я не собираюсь поощрять выпадки – ни твои, ни его, – я указываю на дверь, за которой находится брат. – И еще. Не разговаривай с ним. Понятно?

Она кивает.

– А теперь сходи в туалет, – я пододвигаю ведро еще ближе. Жидкость в нем бьется о стенки. Мне на ногу попадает теплая капля. – Пятнадцать минут.

Эта чертова капля мочи вывела меня из себя. Я до сих пор чувствую ее тепло на лодыжке. Что на меня нашло? Почему она так на меня действует? Что я пытался сказать ей? Я никогда не использовал такие слова, как „поощрять“ в живом диалоге. И уж тем более не выдумывал слов типа „выпадки“.

Все дело в ее чертовом предложении. Я ни о чем другом и думать не могу. Как же хочется принять его. Ну кто узнает? Один раз и все. Я, конечно, не выпущу ее сразу, но, может, тогда смогу привести мысли в порядок.

Я окончательно убеждаюсь, что червь питается эмоциями. Он стал больше в два раза.

Я становлюсь на колени и опускаю голову в снег. Пытаюсь сосредоточиться и вытеснить боль из головы. Ничего не получается: червь крепко вцепился зубами и не двигается с места. От холода в глазу снова темнеет.

Мне становится страшно. Впервые за последние недели мне по-настоящему страшно за жизнь. Я понимаю, что лишь усугубляю положение, придавая ему такое значение, но ничего не могу поделать. Червь растет, а я кормлю его практически добровольно. Не могу думать ни о чем, кроме девушки. Сердце бешено колотится. Голову сжимает со всех сторон. Дыхание становится сбивчивым, частым и громким, как у заядлого курильщика.

Если мыслить, как посторонний человек – я довольно часто прибегаю к подобным методам, чтобы анализ получался непредвзятым – то все можно объяснить очень и очень прозаично, одним словом. Гормоны. Всему виной гормоны. Они выбивают меня из колеи, заставляют терять контроль над собой. Тело меняется.

Кто-то скажет, что это пубертатный период, но ведь все было в порядке, пока тут не появилась она.

Как же это сложно! Не хватает слов.

Как там было в Евангелии? „Вначале было слово“. Черта с два! Если бог и существует на свете, то он точно не умеет говорить. А если и умеет, то уж точно не пользуется этой возможностью. Он наблюдает за своими творениями из своих небесных чертог и тихонько посмеивается в свою божественную бороду, вспоминая день, когда наделил строителей великой башни этим „даром“. Вавилонское проклятие было ниспослано демиургом, чтобы все запутать, а не помочь. Слово, то, что подняло человека на вершину эволюции, теперь оставляет его в самом ее хвосте. Слово – самое худшее, что можно применить для передачи большого объема информации.

А объем информации в моей голове, образовавшийся в результате взрыва гормонов, равен в данный момент бесконечности. Самого богатого языка не хватит, чтобы хотя бы примерно описать, что я сейчас чувствую; описать все переплетения вопросов, желаний, ощущений.

Я вытаскиваю голову из снега и беззвучно смеюсь. Плечи трясутся, и от этого боль в голове становится невыносимой. Такой же невыносимой, как и желание рассмеяться в голос.

Смеюсь от безысходности и тоски.

Она никогда не посмотрит на меня. Она никогда не посмотрит на такого как я. И дело тут вовсе не в том, что я держу ее в плену. Ей нравятся тупые имбецилы вроде моего брата. Он умеет драться; он умеет быть смешным в нужный момент; у него прекрасная внешность; он в прекрасной форме; на физкультуре, если он того захочет, у него будут лучшие результаты. То, что он оставался на второй год в начальной школе , мало кого интересует. Самое главное – он обладает всеми качествами настоящего самца.

А девушки вроде нее – яркий пример, доказательство эволюции. Ее выбор – хорошо сложенный самец, с симметричным лицом, чувством юмора, способный защитить и прокормить ее и потомство, которое в свою очередь и само должно перенять черты отца и матери. Ей плевать на то, что брат не прочел ни одной книги добровольно; что он в прямом смысле тупой; что он совершенно ничем не интересуется; что он глубоко убежден в том, что поручик Ржевский и Наташа Ростова – герои одного произведения.

А самое главное – весь мир поддерживает и ее, и его. Отец бил меня за то, что я слишком много читаю и не выхожу на улицу. Он всегда любил старшего сына и с презрением относился ко мне. Брат, конечно, не виноват в этом, но в последние месяцы и он стал невыносим. И дня не происходило без издевательств. Особенно запомнились дни, в которые отец ставил вторую стопку рядом и звал брата.

Во мне нет зависти. Я не завидую тупым. Мой путь – это то, что я избрал. С ударением на „я“. Оба они получили по заслугам.

Меня берет тоска от предчувствия. Скоро меня не станет. Эта головная боль – прямое подтверждение. Не нужно быть врачом, чтобы понять это. К врачам обращаться поздно. Когда я жаловался на головную боль отцу, он давал мне подзатыльник и велел не ныть. Теперь ныть уже поздно, я знаю.

Это не зависть. Это осознание несправедливости мира. Меня не станет через месяц-два, а они продолжат жить. Не просто продолжат, а будут откровенно рады моей смерти. Не смотря ни на что, я брата люблю и отпущу его, как только он поймет, что случилось. Но насколько коротка окажется его память? Да, сейчас он плачет и просит за все прощения, но дай ему шанс, он вгонит нож мне между лопаток.

И она сделает так же.

А я не хочу подыхать. По крайней мере, сейчас. В мире так много вещей, о которых мне хотелось бы узнать, прежде чем и мое лицо почернеет, как и лицо ублюдка отца.

До меня доносятся голоса. Подхожу ближе к дому и прислушиваюсь. Голоса идут изнутри. Они приглушены стеклом, но тем не менее слышны. Чему тут удивляться, если расстояние между ней и братом исчисляется не только метрами, но и дверьми и стенами?

Сжимаю кулаки и устремляюсь в дом.

Она сидит, как ни в чем не бывало, и обнимает колени. Я стараюсь дать понять ей всем своим видом, что все слышал. Она отрывает подбородок от колен и смотрит испуганно.

Она спрашивает, что случилось.

Я ничего не отвечаю ей и иду прямо к брату.

Брат не реагирует на мое приближение. Он лежит на спине с закрытыми глазами. В моих руках палка. Я с размаху опускаю ее вес на его живот и хватаю его за волосы.

– Что случилось? – орет он и пытается защититься синими руками.

– Не разговаривать! Я сказал: не разговаривать! – я сопровождаю лекцию ударами по голове.

В пылу ломаю на многострадальной перевязанной руке еще один палец. Брат вскрикивает, но затем замолкает. Он ложиться набок и начинает рыдать. На меня его поведение выливается ведром холодной воды. Я соображаю, что наделал. Мне становится невыносимо стыдно. Я сажусь на кровать и откидываю палку в сторону. Притягиваю его к себе. Пытаюсь успокоить.

– Прости меня, – шепчу и глажу его по голове. – Прости. У меня просто как забрало закрыло. Я буду держать себя в руках.

Я отрываю полоску материи от простыни и туго перевязываю сломанный палец.

– Не говори с ней, пока меня нет дома. Хорошо? Даже если она будет кричать тебе оттуда. Хорошо?

Он кивает в ответ на каждый мой вопрос. Я оставляю его одного и выхожу к ней.

– Ты знаешь, что такое „мальчик для битья“? – спрашиваю.

Она говорит, что что-то такое где-то слышала, но не уверена.

– В средние века к принцам приставляли пажей. Мальчиков для наказания. Почти всегда они становились лучшими друзьями с принцем из-за того, что больше ровесников к царским особам практически не допускали. Так вот… Если принц шкодил, то били как раз этих мальчиков, потому что царских особ бить строго запрещалось. Ты понимаешь, к чему я?

Она говорит, что не совсем.

– Если ты будешь разговаривать с ним в тайне от меня, то я буду его бить. Я не хочу избивать тебя. Ты ничего плохого мне не сделала. А он сделал. И он будет страдать каждый раз за вас двоих! – мне самому становится тошно от своих слов, но я действительно не могу поднять на нее руку.

Она говорит, что ничего не делала, и не знает, почему я так взъелся.

– Держишь меня за дурака? Смотри не прогадай. Когда-нибудь ты лишишься своих привилегий.

Она клянется в том, что ни с кем не говорила.

Я стискиваю зубы и иду на кухню. Презираю себя за малодушие. Какой к чертовой матери мальчик для битья? С чего ей такие льготы? Не становлюсь ли я поверхностным? Что тогда отличает меня от всего этого стада?

Бью себя раскрытой ладонью по лицу.

Еще раз…

Еще…

Еще…

Еще…

Открываю выдвижную полку в шкафу и хватаю скалку.

Я не верю в бога. Но я знаю, что средневековые монахи отлично знали, как выбить дурь из головы.

Десять ударов отмечают десять темных островов на карте тела. Каждый мой вскрик, коими сопровождается самоистязание, вызывает бурю эмоций в зале. Девушка рыдает. Да и черт с ней. Я не позволю чувствам овладеть разумом.

Нужно успокоиться.

Чтение – вот, что мне всегда помогало.

6

Покупаю в магазине свечи. Лишняя трата денег, но девушка вела себя тихо, как и обещала. А спать по двенадцать часов в день она, конечно, не может.

От тела отца мне так и не удалось избавиться. Нужно ждать весны. Земля промерзла так, что нельзя выкопать яму, не разбудив всех соседей. Пришлось закидать его снегом. Надеюсь, что солнце не сыграет со мной злую шутку.

Продавщица пялится на меня с таким лицом, словно я в чем-то подозревает. Хочется сказать ей что-нибудь ядовитое, но боюсь, что запомнит меня. Даю ей деньги, потупив взгляд. Дожился.

7

Она спрашивает, когда сможет увидеть брата.

– Он не может нормально ходить, – отвечаю. – Он не хочет, чтобы ты видела его таким.

Она говорит, что ей необходимо общение. Она говорит, что сойдет с ума, если будет сидеть тут целыми днями. Она говорит, что тишина ее пугает.

– Если ты будешь вести себя хорошо, то завтра вечером сможешь его увидеть.

Она спрашивает, не обманываю ли я ее.

Я и сам не уверен. Ловлю себя на мысли о том, что мне совсем не хочется, чтобы они встретились. До темноты в глазах кусаю щеку с внутренней стороны. Железный вкус во рту заставляет меня отвлечься.

Она спрашивает, все ли со мной в порядке.

– Все нормально, – отвечаю. Пытаюсь улыбнуться.

Она показывает пальцем на меня и говорит, что у меня кровь во рту.

Я иду к умывальнику на кухне. Из-за зеркальной глади на меня смотрит худощавый подросток с разными по размеру глазами, взъерошенными волосами и слоем бурой крови на зубах. Теперь мой ацтекский нос кажется особенно уродливым. Мы живем, к сожалению, не среди индейцев, где папаши королевских кровей деформировали носы сыновей лишь из-за того, что считали орла царской птицей и хотели, чтобы чада их походили на священное животное. Мой папаша деформировал мой нос просто так, в пьяном угаре. Неудивительно, что она испугалась. Сплевываю красную лужу на белое покрытие мойки.

– Я передумал, – говорю. – Давай поиграем в карты. Я приведу брата.

Она говорит, что очень хочет этого.

Вижу по глазам, что она обманывает.

– Не надо так, – выдавливаю. – Не обманывай меня.

Она говорит, что не собиралась меня обманывать.

– Я знаю, что ты думаешь обо мне. Я не хочу, чтобы вы с братом шептались за моей спиной. Это понятно?

Она говорит, что ей все понятно. Она говорит, что не собиралась меня обманывать.

– Это в ваших же интересах.

Она говорит, что благодарна мне.

8

Брат снова притворяется. Не понимаю, что смешного видит он в том, чтобы делать лицо черным и лежать с выпяченным языком. Я хлопаю несколько раз ему по щекам. Не сильно. Просто, чтобы понял, насколько не уместны его шуточки в данный момент.

– Что случилось? – он садится в кровати.

– Ничего, – отвечаю. – Пойдем в зал? Она хочет видеть тебя.

– Что? Нет, я… Я не могу сейчас, – в его глазах испуг и растерянность.

– И чем это ты занят?

– Я… Но я… Я не могу в таком виде.

– Ничего страшного. Нормальный вид.

– Я не могу ходить. Мои ноги затекли. Я не могу ими двигать.

Я хмурюсь. Вместо того, чтобы лежать целый день, он мог бы немного размяться. Для этого длины цепей хватит. Ничего не говорю в слух. Достаю ключ из кармана и отстегиваю браслеты поочередно – сначала на ногах, затем на руках.

Помогаю ему встать с кровати. Почти дружески хлопаю ему по груди ладонью.

– Все будет нормально.

– А… Мо… А можно мне сесть рядом с ней? – я отчетливо слышу его улыбку.

– Конечно, можно.

На какое-то мгновение я чувствую, что мы – снова братья.

9

Когда мы выходим, ее лицо сначала искажает гримаса отвращения и ужаса. Она пытается зареветь дурниной, завопить и заблевать мне весь зал. В итоге самый низменный инстинкт берет верх. На пол и ее грудь бурым потоком выливается рвота. Вместе с тем джинсы ее становятся темнее между ног. Она теряет сознание.

Я ничего не понимаю. Смотрю на брата. Лицо этого придурка снова черное.

– Какого хрена ты делаешь? – свободную руку сжимаю в кулак и бью брату в скулу. – Ты напугал ее!

Бросаю его на пол. Брат вскрикивает от внезапной боли. Будет ему наукой. Подхожу к девушке. Осторожно подымаю ее. Она дышит. Не захлебнулась блевотой. Осторожно бью ее пальцами по подбородку.

Она открывает глаза. Она вновь готова закричать. Едва успеваю закрыть ей рот ладонью. Она с животным ужасом смотрит глазами-блюдцами на брата.

– С ним все нормально, – говорю. – Он просто не ходил долго. У него мышцы и сухожилья атрофировались.

Ее снова рвет.

Вообще-то мне чужд сарказм, но я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать, что брат и вправду выглядит паршиво.

10

Все выясняется пятью минутами позже.

11

Не хочу об этом.

12

Боюсь.

13

Я сошел с ума. Я… Я – психопат. Червь. Сожрал. Мой. Рассудок. Ха-ха-ха! Червь съел мой мозг.

Но мысли…

Если сожрал, то…

Не могу больше.

14

Теперь многое стало на свои места.

Я вытаскиваю тело брата из зала.

Возвращаюсь.

Пробую успокоить ее. Она молчит. Не сказала ни слова с тех пор, как увидела брата.

Ее можно понять.

Голова раскалывается. Я чувствую, как червь впился в глазное яблоко. Перед глазом образовывается черное пятно. Я бью по правой скуле кулаком. Кричу. Мне больно.

Вместе со мной кричит она. У нее истерика.

Я встаю и подхожу к ней.

Она просит не подходить к ней близко. Она просит отпустить ее домой. Она говорит, что дома ее ждет мама. Она говорит, что не хочет умирать.

– Я не собираюсь убивать тебя, – говорю. Мне становится страшно, когда я понимаю, за кого она меня принимает.

Она говорит, что я могу делать с ней все, что хочу. Она говорит, что никому и никогда не расскажет, где была все это время.

Мне страшно. Что со мной происходит? Я, наконец, получаю то, чего был лишен всю жизнь – весь спектр чувств от страха и ненависти до невыносимой боли утраты. И мне эти чуждые до сих пор ощущения кажутся лишними.

Не неприятными, что, кстати, тоже отчасти верно.

Не болезненными.

Именно лишними.

Рудиментом.

15

Чертовы эмоции!

Снег тает под моим теменем.

Боль и не думает отступать. Червь вцепился намертво. Такой боли я еще не испытывал.

Чертовы эмоции!

Я вспомнил, как все произошло. Брат умер на глазах еще живого отца. Пошевелиться тот уже не мог, конечно – перерезанное горло не очень способствует физическим нагрузкам.

Почему же я не помнил его смерть?

Ответ напрашивается сам по себе.

Чертовы эмоции!

16

Брат смотрит на меня с упреком. Он хочет что-то сказать, но я закрываю ему глаза, проходя мимо.

Все решено.

Мамины вещи отец не выкинул и не продал. Спицы для вязания лежат на месте.

17

Она одевается. Она стыдливо прячет взгляд. Она думает, что это ей должно быть стыдно, а не мне.

После того, что я сделал с братом, мне нечего бояться и уж тем более стесняться.

Тем более это мои последние ощущения.

18

– Почему ты снова пристегнул меня? – она плачет.

– Потому что я хочу, чтобы ты сделала для меня еще кое-что.

– Что?

– Мне очень больно. Меня терзает болезнь.

– Я… Я не врач. Что я могу сделать? – она рыдает. Ее огромные глаза залиты озерами слез.

– Для этого не нужно быть врачом. Смотри, – я показываю ей ключи от кандалов. – Ими ты сможешь отстегнуться, когда я потеряю сознание.

– Что?

– Не бойся. Это мое решение. И ты не убьешь меня, если сделаешь все правильно.

– Что? Что сделать?

Я показываю ей спицу с круглой пластмассовой таблеткой на конце.

– Боль, – я проглатываю чувства. Червь в голове начинает паниковать. Он бьет хвостом. Хочет, чтобы я передумал. – Боль – ее на самом деле нет. То есть она есть. Но это все на эмоциональном уровне. Чтобы боль не причиняла неудобств, нужно просто отделить лобную часть мозга. Я направлю спицу. Тебе просто останется ввести ее.

Она издает стон.

– Не бойся. Смотри. Я отметил тут, до куда следует ее вводить. Видишь черную полоску?

– Я… Я не смогу, – выдавливает она.

– Сможешь. Я ничего не почувствую. И не умру, если ты сделаешь все правильно, а затем вызовешь „скорую“. Вот держи листок. Я написал, что я с собой сделал. Передай им это и все обойдется.

– Нет. Я… Я не смогу.

19

Она соглашается лишь через пару часов.

На улице уже темно. Лучше бы дождаться утра для нормального освещения, но я боюсь, что передумаю.

Перед зеркалом протыкаю глазницу. Вставляю в образовавшееся отверстие острие спицы. Обматываю бумажным полотенцем. Прикидываю угол. Ставлю в нужное положение.

Иду в зал.

Она ревет.

20

– Бей!