Свет
Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы.
МФ:5-14
Теплый летний воздух обдувал мне щеки, приятно пахло акацией. Я открыл глаза и нашел себя прямо посреди улицы, на дороге. В глаза мне ударил свет, как обычно бьет по глазам солнце, когда выбираешься из дома в поисках приключений на одно место. Однако это было совсем не солнце, а скорее даже наоборот, всю улицу освещал ряд из новых, современных фонарей. Раньше-то дорогу освещали древние, потрепанные временем балки, которые еле ветру могли противостоять, не то что темноте. Половина лампочек на таких уже давно выгорели и, шагая по улице ночью, тебя будто пропускало через калейдоскоп, где из цветов на выбор только черное, белое и смерть от алкаша с ножом. Теперь же было все видно четко и ясно, даже отчего-то казалось, что когда взойдет солнце, и электрический ток покинет эти свежесплавленные железяки, с которыми нам еще жить тут лет двадцать (большего не жди, надеюсь, хотя бы не ржавеют), будет как-то особенно сумрачно, захочется ожидать повторного наступления ночи, да и вообще жить только в ночи, просыпаться к вечеру и выходить посмотреть на то, как театрально все выглядит, лишь только подробно удается это изучить.
Что самое странное - пропали даже тени, будто весь наш небольшой поселочек, где было не больше, чем необходимо обычному провинциалу - пивнушка, пожарка, школа и садик с парочкой послевоенных мемориалов, на которые можно с гордостью водружать бутылки пива, мигом очистился. Да, очистился, что-то явно было не так как прежде.
Немного оглянувшись, я чрезвычайно удивился. Во-первых, трещины на асфальте куда-то убежали, и без них было немножко скучно, на что теперь жаловаться-то, письма писать в органы в жажде получить хоть какой-нибудь ответ, но открывая письмо, видеть там только что-то наподобие:
“ДА ВЫ ЧТО! КАКАЯ ПОДЛОСТЬ! ВСЕГО ХОРОШЕГО!”
Разметка, которую наносили наверное в последний раз лет семь назад, была также в расцвете сил - белая, пестрая, знаки по всей дороге такие четкие, за километр увидишь переходик и то, что дети тут бегают, и точно не собьешь, как в прошлом году маленького человечка, который жил своей жизнью и ни на что еще не начал злиться, бежал себе, как мама научила, а потом жизнь его образумила, что мол бегать ты не будешь, лежать будешь всю жизнь на коечке, да передвигаться на колесиках вместо ножек своих маленьких, а все вокруг будут кружиться вокруг тебя, говорить, что все прекрасно, и что все-то наладится, да никто никогда не поймет, слышать-то слышат, но слушать никому не впрок в этот век.
Примерно сейчас начали мои уши улавливать какой-то то ли писк, то ли звон. Нет, у меня разумеется всегда в голове пищит, да это нормально, это у всех так, надо бы спортом заняться, начать с понедельника. Но этот писк был каким-то особенным, будто что-то он хотел донести, но его языка и сигналов человеческий мозг понять не мог, или все-таки мог, но делиться со мной не хотел. Ну хорошо, положим, дорога чистая, ровная, чего же не так? Да что-то как-то и непривычно, что все так. Хочется, чтобы всегда была какая-то отмазка, чтобы вот идешь по улице грустный, бедненький и уставший, одинокий во всем мире, а посмотришь на разбитый ухаб и подумаешь себе: “Это все наверное обстановка такая, надо бы ее сменить” и идешь дальше, выбрасываешь свой мусор за 2 недели, возвращаешься и сливаешься с постелькой, переменяешь обстановочку как можешь.
Ладно, проехали, нет у нас теперь дороги, прямо американское шоссе. Посмотрел я значит направо - там у нас было два дома четырехэтажных, послевоенного времени, синенький садик с дырявым заборчиком, через который постоянно шастали всякие темные личности, желая посидеть в беседочке, да вспомнить свое детство, когда им совсем не хотелось травкой ограждаться от мира, и забытье еще не вошло в обиход как единственное лекарство от неимоверной тоски и боли, прежде всего боли своей несостоятельности, которая будто сети накинула на душу и держит, не давая тянуться к солнышку и добру. Бывают такие люди, которым просто от рождения невозможно быть хорошими, все-то у них и в семье, и внутри течет совсем не по-хорошему, и добрые дела они могут делать только в маске, как супергерои, а потом приходить себе в комнатку, выключать свет, ложиться и тихонечко плакать, хочется делать доброе, но не можется, зараза заволокла рассудок и еще не придумали никакого лечения, кроме психиатрической больницы, где тебя напичкают лекарством, скажут: “ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!”, выпустят, дадут убить какую-нибудь девочку в переулке от горя, потом вернут обратно и будешь сидеть там, а чего хуже будут ставить над тобой опыты, мысли станут протухшим молочком, а мозги перемелют в крупу, и все твое существование безвозвратно сделается кашицей..
Что-то я отдалился от темы, есть вопросы посерьезнее. Если вам когда-нибудь приходилось вставать утром и начинать свои ежедневные мечтания на предмет различных перемещений в пространстве и времени, скажем, в какой-нибудь Гамбург или куда получше, то сегодня я вам говорю откровенно: все ваши мечты когда-нибудь исполнятся, нужно только открыть глаза посреди дороги черт знает во сколько, и все наладится. Все послевоенные разбитые дома обратились во что-то наподобие особняков, где живут богатые мужички с рублевки, которым явно повезло в жизни. Детский сад стал целым комплексом из различных зданий: главное, беседка, столовая и т.д. Все эти здания были отделаны настолько аккуратно и чисто, что никакой московский таджик не сможет даже помыслить ничего подобного. Все остальное тоже потерпело некоторые преображения, Ренесанс отдыхает. Ну вот, например, труба. Труба как труба, по ней газ течет и людям греться дает. Что, казалось бы, с трубой сейчас не так? Почему труба красная-то? Она всегда была бурая. Вот как я родился, так и была бурая, и еще стояла бы бурая, пока ядерная война бы не началась и не унесла весь мир в преисподнюю, ну или метеорит бы не шахнулся о Землю, прекращая всеобщие мучения. Зачем она вдруг стала такой новенькой, красненькой, чужой?
Что же тут творится-то такое? Вообще этот неразрешимый вселенский вопрос я должен был себе задать еще в начале, когда оказался в одной своей измятой пижамке посреди улицы, видимо часу в третьем ночи (луна уже садилась), вокруг - ни души, раньше хоть собака какая-то голодная пробегала, хотела бы она тебя сожрать, да только сил у нее не было, рыкнешь на нее и мчится себе дальше, за машинами прыгать в своем яростном остервенении, а потом ее либо пристрелят за нападки, либо сама издохнет от пустого желудка. Вы когда-нибудь знали голод в своей жизни? Нет, не из книжек, и не из рассказов дедушки, пережившего войну, а сами, на своей шее когда-нибудь вынашивали эту чуму? А представьте себе, лежите вы в гнилой хибарке где-то на обочине мира, в животике урчит, тело корчится в судорогах, и нету даже сил пойти и нарвать чего-нибудь около дороги, от чего скорее всего отравитесь, но хотя бы немного почувствуете сытость, слюна брызнет вновь и жизнь станет немножко светлее.. Да, светлее.. Проходят мимо люди, сытые, румяные и при этом всем слышишь от них всякую дурь, про то как убиться хочется и про то, как мир очень несправедлив к ним, втираешься себе дальше в уголок, в позу эмбриона ложишься и думаешь, когда наконец милостивый боженька твою душу приберет и за муки вознаградит. Но этот момент не наступает дни, недели, месяцы. Тело человека очень стойкое и изо всех сил старается выжить, даже когда рассудок уже утерян и будущее застилает тьма, оно как рыбка на песке дрыгается, не желая отдавать свою последнюю самость, от которой может и пользы никому никакой нет, да и само оно уже не радуется совсем, да только хочется, хочется дальше!
Философия! Только через нее можно убежать от всего бреда, который со мной сейчас происходит. Ладненько, иду я дальше значит, направо, к своему домику (хотелось мне очень залезть под одеялко подальше от всей этой чертовщины и немножечко вздремнуть, снится видимо что-то гадкое, надо вернуться в свой мир теми же методами, что и ушел оттуда).
Следующая остановка - детская площадка. Представляю вам самый современный, самый подходящий для детей нашего времени парк развлечений! Здесь только самые черные, как наши обугленные скамеечки, мысли посетят вас и ваших отпрысков, на которых вам, разумеется, совсем не плевать! Первое в программе: железная горка, которой уже за пятьдесят, покрытая всяческими детскими трудами наших посетителей, раскрашена в цвет юношеского максимализма, обе нижних ступеньки лесенки давно отвалились, превратившись в орудие убийства местных гопников (ДЕВОЧКИ, ОПАСАЙТЕСЬ!), а ржавчина видимо была на ней прямо с рождения ее на советском заводе, лет 100 назад. Качели выполнены в готическом стиле, в жанре фильма ужасов, где вы убегаете от человека с милой улыбкой, в руках у него тесачок, попадаете в комнату с цепями и всякими прогнившими столами, на которых красиво расположились манекены и трупы. Далее, у нас… ой… Чего это такое?! Дальше думалось мне каруселька, с которой можно в космос детишек запускать (безопасно), а тут…. Что ж за ужас то… Турничок новенький стоит, брусья, спортивная дорожка назревает. Да, именно назревает, В ПРОЦЕССЕ СТРОИТЕЛЬСТВА НАХОДИТСЯ! Знаете, иногда рисуют людей с расстроеными личностями, как бы разделяя чертой их лица, настроение мол у них меняется, и внутри живут, как в теремке, много разных мужичков (а иногда и женщин, и детей), которые между собой то перекликаются и дружат, то ссорятся и начинается у человека абсолютный бедлам в самом его сокровенном, ну и далее, и далее… Так вот тут тоже самое с площадочкой, будто отмерили сколько надо, заменили одну половину комнаты, а другая еще в планах. И оно движется дальше, вот уже постепенно восстанавливаются те самые проклятые ступеньки, на которых малыши себе ноги ломали, вот слезает краска и растворяется, как будто в другую вселенную переносят.
И все этот свет, в глазах уже режет, невозможно смотреть без слез на беззвездное небо (или звезды там были, но все было настолько светло, что различить их свечение было невозможно) такое яркое, как в Петербурге бывает, только там хотя бы пройтись по улице можно без сумасшествия, только грустно немножко, но дальше болезнь не развивается. Все таки культурная столица!
Ты чего удумал, дружок? А где…. Где моя будочка, построенная во время войны как спуск в бункер, в которую мусор выбрасывали? На ней еще такой великолепный синий дельфинчик был изображен, проходишь бывает мимо, да и встречает он тебя, как родного, вокруг него же куча разносортных граффити, которые явно должны были что-то значить, и вот на тебе! Нету! Верните будочку, уважаемые. Без нее антураж уже не тот здесь… Оградка около сгнивших клумб под домом решила воскреснуть, словно феникс, после последнего пожара от брошенной сигаретки. Да что вы удумали, ироды?! Кто этим промышляет-то? Только сейчас до меня дошло, что фонарей-то никто и не привозил. Что вчера-то было? Их же все поставить, да еще так кучненько, так умело, ушло бы не меньше года, работа-то не волк у наших собратьев с гор, в лес не убежит. А сейчас что же получается? Стоят, как миленькие, дорожку освещают, в душу светят просто, и никуда не скроешься от них.
Дошел я уже до подъезда, медленными шажками шел, озираясь, да все-то было освещено и ни откуда ко мне не подберешься исподтишка, бандюга какой-нибудь не прыгнет отжать невинность. Вот она дверь. Дверь моего дома, моей крепости. Вечно-то тут висели объявления о выборах с жирненькими маслянистыми лицами кандидатов, из которых кого не выбери, тот наверняка к тебе ночью придет и заберет последнее. Они ведь даже на бумагу цветную потратиться не могут, печатаются в черно-белом, и так ведь примут и сожрут. Еще эти объявления о продаже квартиры. Чего ты их тут развешиваешь? Тут богатых нет.
Так вот, дверь. Не было на ней ничего совсем. Грязь, которая оставалась от торчалых постояльцев, по ней долбивших весь прошлый месяц, пока их не пришли и не приняли в места более достойные, чем наша улица, совершенно испарилась. ДВЕРЬ БЛЕСТЕЛА! Тут уже ничего не поможет.
Достал я значит ключик от домофона (как он у меня оказался, не знаю) и гордо вошел, прикрыв нос. Это для того, чтобы рыбная вонь и сигаретный дым сразу не смогли повалить меня в обморок, обычная процедура при вхождении в свои хоромки. Светло, хахахах…. Светло. Я чуть не ослеп от лампочки на первом этаже. ПОЧЕМУ ОНА ГОРИТ? Я вообще-то в высшие силы не верил до сих пор, но теперь-то будет свет и у нас…. Горит так ярко, будто не осветить хочет, а поджарить все вокруг. Ну и все как обычно, даже удивляться стыдно. Обшарпанные стены и ступеньки, двери поцарапанные, почтовый ящичек без ящичков, все-то превратилось в пятизвездочный отель. Теперь я даже мог видеть, как хорош и чист у нас подвал, раньше-то вместо него была бездна и пропасть, будто спуск в болото, а теперь вона дверца чистенькая, будто только сейчас поставили. Да уж, ярко заживем.
Осторожно поглядев наверх я убедился, что свет горит и там. Не надо нам вашего света! Я и в потемках уже научился ориентироваться, теперь переучиваться. Ну хорошо, поднимаемся… Цветочные горшки с завядшими фикусами на подоконнике второго этажа превратились в оранжерею, новенькие, фиолетовый и розовый, а на них зеленеет величественное растение, которое прямо руками захотелось потрогать, но я не стал, мама в детстве отучила руками трогать всякое странное, лучше держаться подальше.
Иду наверх, иду. Тихо что-то. Только писк этот, будто датчик радиационный, только постабильнее и потише. Все так красочно, будто какая-то рекламка с товаром, который мне презентуют как могут, все достоинства на виду, только бы взял. Раньше хоть какая-то дряная музыка на колонке играла из соседской квартиры, не давала конечно спать, мучала и бесила всех жителей дома, с музыкой ничего нельзя поделать - выключали в 12 часов, как раз через час после положенного, чтобы когда приехала машина с мигалкой, домик уже мирно спал, жители той квартирки тише воды ниже травы, а перегарчик у нас не запрещен, если машину не водишь по контроллируемой трассе (по обычной можно).
Вот и дверь моей квартиры, которую я знаю как свои пять пальцев, точнее уже не знаю и наверное смутно даже помню, разводики от всякой жижи, которую очень часто проливают местные аборигены, все до единого ушли в небытие, сама дверца железная и, разумеется, с нее вообще вся ржавчина уже давно сошла. А мне так хотелось самому ее почистить, лет десять уже, никак руки не доходили! И это забрали, бестии! В подъезде вообще будто все пребывало в еще более худшем состоянии, чем на улице. Все было слишком идеально - все объекты для перестройки находились непосредственно близко с лампочками, главными источниками этого сумасшествия.
Ключик вошел как-то слишком складно в скважину, повернулся тоже без особого усилия, дожились. Открыл я дверь и обомлел. Это же не моя квартира совсем… Когда у меня были такие милые обои, такой паркетик сверкающий, такое зеркальце в ободке из красного (ну вообщем дорогого) дерева, тапочки рядом лежат чистенькие, не пожатые жизнью, тумбочка не завалена монетками разного номинала, которые уже лет 20 люди туда сюда перебрасывают, ботиночки мои дешевенькие стали ботфортами иностранными, господи….
Все-то шло очень прекрасно, будто в сказку попал, будто в рай пустили досрочно, да и жить что-то захотелось, но вот что-то будто потянуло меня в сторону, со спины, и не мог я совсем этому сопротивляться, тянуло как огромный магнит маленькую скрепочку, как кошка тянет котенка за шкирку в новую лежанку в кустах. И тут мне прилетело чем-то очень тяжелым и большим по голове, искры полетели из глаз и я отключился.
На утро я проснулся и начинал собирать обрывки сна, я всегда так делал. Ничего важнее снов в жизни нету, ничего. Они - самые теплые, самые искренние проявления души человеческой, и ничего их не может заменить в своем великолепии и благообразии, никакие богатства, никакие райские наслаждения, сны это и есть нектар жизни, без которых каждый бы давно скорчился и издох, как цветы без солнышка. Солнышко в глаза… Так что там было во сне? Все что-то смутно, но будто иду я в туманчике, ничем не озабоченный, вокруг меня голоса людские, все спешат кто-куда, может у них забот полон рот, но все таки спешат, радуются своему существованию в этой пелене. И тут, словно маяк, падает на меня луч света, такой яркий, и весь я стою голый, будто вся моя подноготная теперь известна всему миру, туман разошелся и повылезали оттуда вурдалаки (я говорю это не оттого, что свет ненавижу, а потому что они смотрели на меня как-то голодно, будто не ели сто лет и перед ними свинья с яблоком во рту, уже готовая к трапезе), одни смеялись, другие пальцем на меня показывали, и хотелось как-то смыться, но пришпилил меня этот свет к земле, будто Око Саурона на меня обратило свой взор и нельзя было тронуться, иначе помимо вурдалаков прибегут еще и орки какие-то меня ногами побивать и говорить, что я провинился в их законах. Дальше - хоть тресни меня - ничего не помню. Мигом все потухло и пропало, будто в гроб меня заткнули и в землю заложили, но даже там хоть что-то да видно, даже в самой черной пещерке начинаешь потихоньку различать силуэты камней, но я будто ослеп, нет, будто был слепым с рождения и никогда не видел цветов, я даже не знал, что это такое - цвет, что такое синий и красный, я вообще ничего не понимал, об чем мне толкуют родители, что машина вот желтая проехала, да откуда мне вообще знать, что такое - этот ваш желтый!
Я открыл глаза, лежу у себя в постели, не как обычно после пробуждения в невероятной позе, будто вместо сна я танцевал тиктоник, нормально, как человек, а не как обезьяна мохнатая. Солнечный свет проникал в комнату и вызывал немного чужеродное ощущение, не то что до этого.. А что было до этого? Наверняка кавалькада кошмаров прошлась по моему израненному сознанию и вообще не стоит выдумывать. Комната моя была хороша. Никогда я ее такой хорошей не видел. На столике ни царапины, ни даже пятнышка жирного, шкафчик стоит ровно, книжки стоят как солдаты по построению, одежду будто кто-то уже выгладил за меня, вот оно - начало новой жизни, лучик света через щелочку безумия.
- Сынок, ты уже проснулся? Иди скорее кушать, завтрак уже остывает! - услышал я из соседней комнаты материнский голос, потянулся и с широкой улыбкой на лице подошел к окну.
Дети играли на нашей чудесной площадочке, машины современные, небывалой красоты заграничные спорткары разъезжали по сверкающей под солнцем дороге, все были явно счастливы. Фонари стояли на своем месте, нависая над нашим крохотным поселком, словно дозорные. В ногах у меня замурлыкал мой котик Васька, с черной роскошной шубкой, от него прямо так и веяло добротой. Только глаза у него какие-то помутненные, от этого мне стало как-то не по себе, волосы подернулись немножко, но я решил дальше не думать об этом.
Вышел из комнаты, встретил отца, собирающегося на работу в белоснежной рубашке, он так совершенно надел на себя галстук при мне, чего никогда не было, всегда то приходилось звать маму на помощь, а теперь и без нее обошелся. Пробор на волосах, как будто из барбершопа вышел, как будто гелем дорогущим намазался, но это было не так, он будто с такими волосами проснулся и это было совершенно обычно.
Модные черные брючки и башмаки, отполированные заранее, дополняли его образ, как отца семейства, очень делового и важного, идущего на встречу мировой важности.
- Здравствуй, сынок! - повернулся он ко мне, обратившись басом,- как спалось тебе сегодня ночью?
Глаза его чем-то напомнили Ваську, такие же мутные, пропащие, отчужденные, но я отбросил любые раздумья. К чему печалиться в такой светлый день?
- Великолепно, отец, что сегодня на завтрак?
- Иди спроси маму, сейчас будем садиться.
Прошел я дальше по коридору, все было так мелодично, как в диснеевском мультике, птички пели за окном, листва тополей теперь не топорщилась во все стороны, шуршала и убаюкивала, но спать вовсе не хотелось, хотелось только смотреть вперед и радоваться настоящему. Мама у меня всегда была красивая, но в этот день в особенности. В последнее время, помнится, начались у нее на работе какие-то беды с деньгами, уже хотели ее уволить, а еще сестра умерла, и ничего не могла она с собой поделать, ходила, как на иголках, и если бы не отец, то точно бы сошла с ума или еще чего похуже. Хотя бывает ли что-то похуже помутнения светлого, чистого разума? Какая цель и назначение человека, если он не может создавать, творить своим главным инструментом поэзии, художества, если он лишается всей своей чувственности, превращается в кусок мяса, которого только и заботит, что поесть, да поспать?
- Доброе утро, родной, хорошо себя чувствуешь? - мутно произнесла мама.
Если отец говорил четко (ну или во всяком случае мне так показалось), то она будто зашла поглубже в этот серый невод. Взгляд ее был ровный и бодрый, но глаза… Глаза как раз между строк показывали, что что-то было не так.
- Хорошо, мамуль, а у тебя все в порядке? Что-то ты выглядишь как-то неважно сегодня.
- Вчера светло очень было, всю ночь светили в окно, как из прожектора, и мне не спалось. Теперь все хорошо, даже лучше, чем было.
- Ну и славно! Что у нас сегодня на завтрак?
- Особое блюдо, любимый, сейчас сам все увидишь.
И вправду, на столе стояли какие-то вроде бы французские подносы, блестящие и чистые, три штуки, большой, средний и немножко поменьше. Видимо, разделили по порциям, догадался я. На полу также стоял один подносик, для Васьки, и про него-то у нас никогда не забывали, хоть и кормили неважным кормом, но был он как человек, как член семьи. Подумалось мне, что вот сейчас, после этого счастливого переворота, который вот-вот наступит, только отобедав со своими самыми близкими людьми, мой жизненный путь будет избавлен от рытвин и трещин в асфальте, от жадности, злости, гордости, зависти, да и вообще от всего самого плохого, чем занимаются все люди.
Пришел отец, сели за стол, мать достала всем по вилке и ножу, из серебра, чище некуда. И тут отец повел себя как-то особенно, гордым голосом начал читать что-то наподобие речи, звучно и восторженно:
- Приступая к этой пище, мы принимаем себя и отрекаемся от прошлого, мы зажигаем новый огонь в наших сердцах и забываем про непостоянство света снаружи, мы становимся целыми, мы отрешаем все наши беды и скорбь, превращая их в счастье света.
На последнем слове мать открыла все блюда как бы разом, будто руки у нее было четыре, да еще и довсюду достающие, как-то слишком мгновенно передо мной предстала картина и я понял, что теперь все будет слишком хорошо. Перед нами лежали наши прошлые, грязные тельца, все удачно упакованные под каждое блюдо, приготовленные как в ресторане Мишлен, такие ароматные, что хочется все отдать, лишь бы прикоснуться хотя бы к кусочку, хотя бы к одной волоконке этого великолепного мяска. Огонь отлично постарался над ним, при этом ничего не подгорело и прожарилось, что было совершенно необычно, потому что мясо то было не самого лучшего качества, я то помню, каким я был до этого поворотного момента величия. Мы все разом, как по команде, приступили к еде, всосались в этот непередаваемый экстаз, при этом ценя каждое мгновение всего действа. Сок наполнял наши рты, но не выливался из них. Мы все ели очень культурно, никто не чавкал, ничего не падало на пол.
Васька закончил первым и улыбнулся мне. Далее закончил отец, подмигнул нам всем, мать чуть ли не бросилась петь, а у меня мед разлился по телу, теперь я ощущал мир по-настоящему, как надо, теперь в моей жизни больше не будет неприятностей и передряг, недомолвок с друзьями, теперь я буду любить и себя и всех остальных равной любовью, теперь я даже не буду думать, что кто-то может решиться совершить какое-нибудь злодейство, ведь мне казалось, что все, как и я, отведали этой амброзии и теперь были готовы отправиться в озаренное светом будущее.
Превосходно. Теперь нам нужно придумать, как потушить этот шарик снаружи, - произнес довольно отец и начал вставать на работу.
“Действительно, светит что-то очень странно, слепит всех зрячих”, - подумалось мне, и казалось, подумалось также и матери, и Ваське, да и каждому прохожему на улице. Мы будто стали одной материи, одним ульем, одним муравьиным племенем, и были сплочены своей общей идеей как никогда, и никакая чернь не могла нам помешать, ведь свет победить нельзя.