Село Счастливое (ч.1)
Село Счастливое было ярким примером того, что укрепившиеся в народном сознании крылатые выражения и поговорки порой настолько же не соответствуют действительности, как и образ Кутузова, отчего-то изображаемый подавляющим большинством художников одноглазым. Наверное, первые жители-основатели – бежавшие в начале девятнадцатого века из Центральной России на Урал «политические», встретившиеся где-то по пути и сумевшие сбиться в одну ватажку, - всецело верили в то, что «телега» поедет ровно так, как ее назовешь. Возможно, так оно поначалу и было; по крайней мере, сумело же поселение, пусть с трудом, но разрастись из нескольких землянок до почти трех десятков домов и сплестись с «цивилизацией» - райцентром в сотне километров от Счастливого, - колдобистой дорогой по которой пару раз в неделю пробиралась ржавая «буханка» потерявшего от сифилиса нос Степана, чтобы привезти жителям кое-какие продукты.
Однако с установлением советской власти что-то пошло не так: хоть к чему-то способная молодежь начала уезжать в города, оставляя в Счастливом стариков и менее амбициозных сверстников, считающих книги хорошей растопкой, а высшей степенью жизненного успеха – набитый самогонкой погреб. Со временем хранившие хоть сколько благообразный дух старики умерли, а вечно пьяный молодняк наплодил потомства, воспитанного матерным словом и твердым кулаком. Довольно скоро молодые счастливцы, в свою очередь, тоже начали давать приплод, показывая детям ту невзрачную, тоскливую и грубую жизнь, к которой привыкли и сами. Каждое новое поколение все больше отдалялось от своих праотцов, наполненных светлыми идеалами счастливой и свободной жизни для обычного человека, что в итоге привело к тому, что к моменту описываемых событий – только отгремела Олимпиада в Москве, - Счастливое являлось рассадником неудержимого пьянства и откровенной злобы к более успешным людям, будь то заезжие чужаки или даже собственные соседи.
Жили собственным хозяйством - даже у последнего забулдыги водилась кое-какая скотина. Питались, в основном, тем, что сами и вырастили: случилось богатое на урожай лето – все счастливы и радостны; а заморозило посадки в середине июля, либо сгнили корнеплоды от избытка дождей – всю зиму у счастливцев животы от голода бурчат, заставляя яриться друг на друга по любому поводу. Были, конечно, и зажиточные сельчане, однако крепкое состояние их держалось, как правило, недолго: раз за разом с ухватившими в этой беспросветной хмари за хвост птицу счастья случались различные беды, из которых самой безобидной было полное разорение.
На особицу от остальных держалась семья Власовых. Глава семейства, пятидесятилетний Егор - крепкий широкоплечий мужик, был из «пришлых», то есть из той небольшой доли жителей, кто оказался в Счастливом не с самого рождения, а в результате обстоятельств. Поговаривали, что эти самые обстоятельства были у Егора непростые: дескать, натворил он дел в «цивилизации», а потому надобно было ему схорониться, чтобы не угодить за решетку. Как бы то ни было, в селе он жил тихо, мирно, никогда не отказывал соседям в пусть небольшой, однако безвозмездной «материальной помощи», а оттого влился в незатейливый социум, пусть и был он человеком некомпанейским, ни с кем толком дружбы не водившим.
Жил Егор охотой. Он мастерски владел этим ценнейшим, в условиях таежной жизни, навыком. Он не только метко стрелял, но и отлично знал повадки животных, умея настигнуть подранка без, иной раз, вносящих сумятицу собак, каким-то шестым чувством определяя среди зарослей путь стремящегося найти укрытие животного. Это позволяло ему зарабатывать ровно столько, чтобы не считаться «буржуем», однако все же иметь все самое необходимое в достатке. Пусть и хотелось Егору, порой, чего-то большего, однако же вспоминая того же Ефимку Феоктистова, что нашел где-то древний курган с залежами изделий из золота и имел глупость перед кем-то из счастливцев об этом по пьяни похвастаться, решал, что уж лучше «не выделяться». Уж чересчур жестоко обошлись с «заделавшимся буржуем» Феоктистовым: засыпали мышьяка в колодец в его дворе, от воды из которого умерли его жена и дочка, а сам бедолага тронулся рассудком настолько, что перестал пить воду практически совсем – лишь когда совсем прижмет, то либо из грязной лужи полакает, словно пес, либо ледышку пососет. И свидетелей не найдешь: хоть и живут в узком кругу, однако как до злодеяния доходит, так все будто бы слепы враз оказываются.
Жена Егора - Евья, - так же как и он, родилась во множестве километров от Счастливого. Она была манси по национальности и жила первые двадцать лет своей жизни в верховьях реки, называемой ее народом Тагтом. На беду местных жителей, в окрестностях нашли залежи меди, после чего пение птиц и умиротворяющий шум леса сменился дребезжащим гулом извергающих черный дым огромных железных машин, ворочающих раскуроченные недра. Крупный комбинат не стал утруждать себя созданием резервуаров-отстойников, вместо этого сливая отравленную воду куда вздумается.
Ядовитые ручьи потекли по тайге, уничтожая все на своем пути. Дичь ушла из облысевшего леса - облетела не только листва, но и неприхотливые хвойные одеяния сползли с ветвей, будто в агонии начавших сплетаться меж собой в узлы, превратив стройные станы древних деревьев в уродливый вакорник. Исчезли ягоды и грибы; чудом пока еще остававшийся ягель вызывал смертельное отравление у вздумавших попробовать его разводимых манси оленями, а из родников, где местные привыкли набирать воду для питья, ныне вытекали коктейли из серной кислоты и тяжелых металлов.
Семья Евьи, как и все остальные жители павыла, была вынуждена сняться с насиженных мест и спуститься вниз по течению – туда, где воды Тагта, к тому моменту разбавленные притоками других рек, уже были не столь опасными. Новое поселение решили ставить поблизости от Счастливого. Это обстоятельство и свело ее, в конечном счете, с Егором Власовым.
Однажды поздней осенью, когда зима уже безбоязненно заявляет свои грядущие права на землю, покрывая ее слоем снега, во время очередного похода за дичью Егор услышал испуганный женский вскрик, а затем – злобный медвежий рев. Рванув в сторону шума с ружьем наперевес, Власов выскочил на поляну, где лежали перевернутые нарты с опрокинутыми товарами, предназначенными, судя по всему, для обмена в Счастливом – мороженое мясо, оленьи шкуры, обувь из камуса. Рядом с нартами захлебывался крупный олень с разорванным горлом, на сотрясающееся в судорогах тело которого была одета упряжь.
Держа под прицелом окрестные деревья, Егор пытался прикинуть, куда же бросился медведь, услышав приближение охотника, однако следов хозяина леса на поляне не было видно вообще – хотя отпечатков лап других животных здесь было вдоволь. Недоумевая, он уставился на вылезшую из-под нарт девушку в волчьей шкуре, чье лицо практически полностью скрывали разметавшиеся волосы, черные, как смоль.
-Куда ушел медведь? – спросил Егор напряженно, мельком успев отметить красоту незнакомки.
-Не было здесь медведя, - заявила та, тяжело дыша. –Был куль – лесной дух, принявший облик медведя и задравший моего любимого оленя. Куль оказался труслив: стоило тебе прибежать, как он растаял в воздухе.
Решив, что у девушки душевное потрясение, вызванное страхом и болью за любимого питомца, Егор не стал задавать лишних вопросов. Медведя действительно нигде не было видно – судя по всему, он уже имел знакомство с охотниками и знал, на что способен человек с оружием в руках. А потому, Егор и спасенная им девушка перевернули нарты, погрузили туда товары и покатили сани прочь, вдвоем впрявшись в упряжь. Так Егор и Евья познакомились, начали жить вместе, а уже через год у них появился сын Семен – единственный коренной, из семьи Власовых, счастливец.
***
Семен рос парнем добродушным, порядочным и, что было совсем уж неподходящим душевным качеством для села Счастливого – чересчур доверчивым. Доверчивость эта накладывалась на не в меру бурное воображение, что иной раз заставляло его видеть и слышать то, чего и не бывало никогда. Скажет отец в лесу, что кукушка своим размеренным речитативом человеческий срок отсчитывает, так Семка вдруг в ее квохтанье вполне разборчивую речь начинает различать: «Один, два, три…». Или, к примеру, проорет шатающийся в ночи Коля Протасов, чей мозг в белом пламени горит, что черти кругом его обступили и ходу не дают, так младший Власов и в углу своей спаленки начинает рогатого видеть.
Когда Семен вышел из того возраста, пока частые фантазии можно было объяснять незрелостью детского ума, стало понятно, что кроется в нем какой-то изъян. В иных, отличных от присущих жизни в местах, подобным Счастливому, условиях, это может был бы не изъян вовсе, а удивительная особенность, придающая личности своеобразный шарм, однако же в тайге это было поводом для, в лучшем случае, насмешки. Отец вину валил на мать, объясняя (в первую очередь себе), по его выражению, «фантомы» сына многочисленными рассказами матери о поверьях и мифах своего народа.
-Забила ему голову ерундой по самую макушку своими «историйками», и продолжаешь, - ворчал он, возвращаясь домой с охоты и заставая мать на кухне, рассказывающей сыну очередную легенду про создание мира людей из ила Мирового океана.
А Евья, как назло, мало того, что своевольна – мужу, если ей это не по душе, не повинуется, - так еще и знает такое количество «историек», что на целую энциклопедию хватит! Так что, когда Семка вошел в тот возраст, когда иные уже отцами (пусть по глупости, но все же) становятся, однако же все еще возвращался домой дрожащим от страха после рассказанных ребятами страшилок у костра, Егор плюнул на сына: пусть верит во что хочет, лишь бы только выполнял то, что отец по хозяйству делать требует.
И все бы ничего, прожил бы младший Власов в Счастливом до седых волос, пусть и заклейменный народной молвой как «шалый» - не он первый, не он последний, как говорится, - однако на свою беду сдружился с братьями Фимой и Матвеем Ерофеевыми, вместо того, чтобы держаться от них подальше и не верить ни одному их слову.
Никто не знал, сколько лет, на самом деле, братьям. Поговаривали, будто они жили в Счастливом еще в те времена, когда в сельском клубе-библиотеке, уже несколько лет как разобранным на дрова, хранились копии «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, захваченные кем-то из отцов-основателей во время добровольной ссылки, прежде чем были отправлены в печь в качестве растопки неким «хозяйственным» сельчанином. По крайней мере, спроси любого из стариков – как давно помнишь Ерофеевых? – так услышишь, что еще во времена юности он знавал рыжих, как лисы, братьев. И пусть и выглядело это, для человека со стороны, фактом странным, однако для счастливцев было делом совершенно несущественным: ну выглядят Ерофеевы, от силы, лет на тридцать, в то время как их современники песком исходят, так и бог с ними – не особенно подобные заковырки хочется решать, когда живот от голода бурлит.
Такое положение дел вполне устраивало загадочных братьев, которые и сами, по правде говоря, не знали секретов своей долгоиграющей молодости. Чувствовали лишь, что пока в Счастливом унылая жизнь царит, так их тела словно власти времени не поддаются, а стоит лишь кому-то из счастливцев заметно счастливее стать, баланс гнетущего бытия нарушая, так сразу же и суставы их начинает прихватывать, да морщины враз появляются. Однако случись с не в меру удачливым соседом беда, да желательно пострашней, так Ерофеевы словно молодеют, вновь чувствуя себя отлично.
Сдружился же Семен с братьями (или, вернее, они с ним) во время одной из посиделок подле костра, что любила устраивать сельская молодежь теплыми летними вечерами после работ по хозяйству. Собирались здесь, обычно, те, кто в силу возраста предпочитал болтать с друзьями о всякой всячине да слушать различные байки, нежели обжиматься с подругами по темным углам. Приходили иногда, по старой памяти, и парни постарше, часто уже обросшие семейными заботами. Однако недолго посидев, уходили – пусть об этом никто и не говорил вслух, но перешагивая определенный рубеж, вчерашние мальчишки становились чужими в этом беззаботном кругу подле огня, чувствуя себя неуютно среди тех, кому еще только предстояло окунуться в череду нескончаемых забот.
В тот июльский вечер, когда младший Власов сдружился с братьями Ерофеевыми, компания из восьми ребят потягивала украденный четырнадцатилетним Антоном Елизарьевым отцовский самогон. Над неизменно разведенным костром перекатывался заливистый смех, звучала губная гармошка. Семен крепкий напиток не пил, вместо этого угрюмо глядя на ребят и ругая про себя Антона: было очевидно, что сегодня они не в том настроении, чтобы пытаться напугать друг друга страшными историями. Когда прогремел очередной взрыв смеха, вызванный особенно похабным анекдотом, слушать который Семену было особенно противно из-за картин, против воли создаваемых его жадным до «работы» воображением, он с досадой хлопнул по земле и начал вставать, намереваясь пойти домой.
-А ну, молодежь, подвинься! – резанул воздух высокий голос Фимы. –Двигайся, кому говорят!
-Угощай, чем есть! - вторил ему басом Матвей. –Не поверю, что насухую сидите!
Ребята начали торопливо прятать бутыль, не зная, чего ожидать от незваных гостей. Хоть и не ходило за братьями плохой репутации, ибо в преступных поступках никто и никогда их не замечал, однако все откуда-то знали: лишний раз лучше с ними не связываться. Было в Ерофеевых нечто такое, что заставляло других нутром чуять беду, что те приносили с собой. Может, дело было в их колючих глазах неопределенного цвета, остававшихся злыми даже тогда, когда рябые лица уродовала улыбка, выглядевшая на них также уместно, как на волчьей морде. Может, в их способности внезапно встречаться тем, кто о них невольно вспомнит: не раз бывало, что какой-нибудь задержавшийся в гостях счастливец идет домой зимним вечером, когда сонное солнце уже давно спряталось за горизонт, а на лавке перед его домом братья сидят, о чем-то тихо переговариваются.
-Ну-с, все косточки нам перемыли? – осклабившись, спросит Фима.
-О чем это вы? - смутится бедолага, а сам думает, что, возможно, мельком пьяный разговор и коснулся проклятых братьев.
-Не отпирайся, все знаем, - загудит луженой глоткой Матвей. –Соскучился, наверное? Так запускай в дом, стол накрывай и семью буди гостей встречать!
Мужик стоит, топчется на месте, не знает, что сказать: и отказать боится, и в дом заводить не хочет.
-Ну, коль в гости не пускаешь, так мы пойдем, - с притворным сожалением протянет Фима.
–Но знай – в следующий раз разрешения спрашивать не будем, - хлопнет по плечу Матвей.
Скроются во тьме, а мужик, даром что неверующий, истово перекрестится и даст зарок не пить никогда, чтобы не дай бог о Ерофеевых разговор не завести случайно.
Как бы то ни было, никто не хотел с ними дольше вынужденного поблизости оставаться, поэтому ребята, будто сговорившись, начали быстро расходиться. Пошел было домой и Семен, но тут Фима перегородил ему дорогу, расставив длинные ноги и сложив жилистые руки на груди.
-Погоди. У Матюхи историйка есть для тебя интересная, - развязно произнес он. –Не пожалеешь, обещаю!
-Да я, пожалуй, пойду… - неуверенно начал было Власов.
-А вдруг попадешься бирюку, у которого вместо лапы – толстая ветвь? Это волк, твоим отцом недавно подстреленный, только не животное это вовсе, а самый настоящий человек! Он, пока серой шкурой не обзавелся, старовером был, в скиту жил. Как-то раз скит этот настигли царские солдаты, да тут же почти всех убили; один только Прокопий бежал. Оказался он в тайге глухой, да встретил там духов лесных, которые ему зверем и предложили стать и жить столько, сколько ни один человек не живет. Прокопий недолго думая, согласился - как убили всех его близких, так он разочаровался в роде людском, желая подальше от жилищ человеческих новую жизнь начать.
Охотился он себе на зайцев да хомяков, да раз наткнулся на отца твоего, который в угодья Прокопия забрел: тот ему лапу отстрелил напрочь, однако Прокопий сумел убежать, укрыться. С тремя лапами сложно жизнь волчью вести, а потому, пока рана не затянулась, он нашел ветку потолще, да зубами ее прямо в обрубок приспособил. Теперь, может быть, он и не столь ловок, как прежде, однако жажда отомстить твоему отцу столько сил придает, сколько ни у одного медведя нет.
-Откуда вы об этом знаете? – изумленно прошептал Семен, перед глазами которого пронеслась целая череда картин.
-Ну, в общем-то, сам Прокопий-бирюк и рассказал, - натурально изображая смущение, сказал Матвей. –На днях я ему попался – думал кончилась жизнь моя, - но волчара согласился отпустить в обмен на то, что я ему на ваш дом указал…
-Да что же это! – задохнулся Семен. –Надо бежать, быстрее предупредить отца!
-Погодь, - остановил его Фима, схватив за плечи. –Есть еще кое-что…
-Прокопий сказал, что откажется от мести, если твой отец больше никогда не возьмет в руки оружие, - продолжил Матвей. –Так и сказал: «Пусть живет, но животных более не трогает!».
-Ох, не поверит отец мне, - потер лоб Семен. –Он живет охотой…
-Придется чем-нибудь другим жить начать, - крякнул Фима. –А способ твоего отца от охоты отворотить имеется: вот эту штучку ему в кружку насыпь, - он протянул стеклянный пузырек размером с мизинец, в котором находился сероватого цвета порошок, - у него от того зрение попортится – не ослепнет, но ружье больше верным другом не будет. Да, способ грубый, однако другого столь быстро и не сыскать – Прокопий уже, наверное, за вашими окнами следит, подходящего момента выжидая.
Семен колебался недолго. Для начала он решил попробовать убедить отца в опасности, грозящей их дому – падкий на «историйки» разум уже заставил его увидеть вместо бредущей по околице заблудившейся коровы, встреченной им на обратном пути, огромного волка, старающегося вызнать как можно больше про человеческое жилище. Однако Егор, ожидаемо, лишь отмахнулся от сына, разбудившего его среди ночи.
«Эх, бесполезно!» - в отчаянии думал Семен, нащупывая в кармане пузырек. «Видимо, придется советом Ерофеевых воспользоваться».
-А раз уж разбудил, то воды принеси – в горле пересохло! – скомандовал охрипшим со сна голосом отец.
Восприняв эту просьбу как знак свыше, Семен сходил за водой, насыпав в кружку сероватый порошок, который тут же и растворился без остатка. Отец, ничего не подозревая, выпил воду, лишь в конце проворчав что-то насчет «странного привкуса».
За завтраком он несколько раз начинал яростно тереть покрасневшие глаза и даже вставал из-за стола, чтобы промыть их с водой. Мать обеспокоенно глядела на супруга, в то время как Семен старательно делал вид, что ничего не замечает.
-Заболел, что ли? - пробурчал себе под нос Егор.
-Может, никуда не пойдешь? – положила ему на плечо руку Евья. –Один день отдохнешь – ничего страшного не случится.
-Еще чего! – с раздражением спихнул руку жены Власов. –Знаю я ваше племя: вам волю дай – так будете целыми днями на полатях лежать и в потолок плевать! – наскоро собравшись, он хлопнул дверью и был таков.
-И что это нашло на него? – изумилась мать. –Совсем на своей охоте помешался!
Семен лишь пожал плечами, уставившись в тарелку.
Отец вернулся из тайги лишь под самую ночь. К тому моменту усыпанное звездами небо затянуло тучами, отрезав землю от неверного света ночного светила. Евья сидела подле окна, что-то вязала. Семен же все вглядывался в темноту, стараясь различить силуэт огромного бирюка, у которого вместо одной из лап была толстая ветвь, молясь о том, чтобы средство Фимы Ерофеева все же сработало. Признаков чудовища видно не было, а потому Семен расслабился и сам не заметил, что его начало клонить в сон, как вдруг калитка в заборе распахнулась и в нее вошла огромная фигура, чей единственный глаз светился так же ярко, как небесная звезда.
-Мам, прячься! – вскочил он, бросившись к погребу и поднимая увесистую крышку, скрывающую ведущий вниз лаз.
-Что? – встрепенулась Евья, в свою очередь тоже начавшая клевать носом за вязанием.
-Там Прокопий!
-Какой еще… - начала было женщина, но тут дверь распахнулась и в нее ввалился осунувшийся отец, чей охотничий костюм был весь облеплен репейником. Добычи, против обычного, не было.
-Ох, припозднился ты, - облегченно произнесла Евья.
Ни слова не говоря, Егор не разуваясь прошел к погребу, бесцеремонно отодвинул замешкавшегося сына, сорвал с плеча ружье, от которого сильно пахло порохом, и в сердцах швырнул его в темный зев, словно желая убрать его как можно дальше от своих глаз.
-Все! – гаркнул он. –Не смогу я больше охотиться, на глаза плох стал! Только прицелюсь – перед глазами сумбурчики плыть начинают; с метра мажу! – и ушел в спальню.
С той поры сильно изменился Егор Власов. На широком, скуластом лице отросла косматая, тронутая сединой борода; глаза, прежде живые, горящие огнем, потухли, помутнели, стали ко всему равнодушны. Старший Власов ныне не в меру угрюм, молчалив – вечно в тяжелых думах пребывает прежде отличавшийся здоровым оптимизмом счастливец. Жизнь в селе тяготить начала, вдруг показалась скучной, постылой. Пришлось идти лес валить вместе с мужиками, работавшими на птичьих правах в полулегальной конторе, директор которой - проворовавшийся начальник одной из колоний по фамилии Овчаров, «по-хорошему» ушедший со службы, - мало того, что стремился по любому поводу работяг оштрафовать, так еще и грозился в болотине похоронить тех, кто вдруг решался начать просить компенсацию в случае увечья во время промысла.
А тут еще и Евья легкими начала маяться, нет-нет, да и кровью харкнет. Надо бы в город переезжать, да вот только для такого надо какими-то средствами обладать, а где же взять их в глухомани таежной? Хозяйство не продашь: в селе много домов пустующих - кто уж вздумает в Счастливом на свою беду поселиться, так забесплатно пристанище себе без особых проблем найдет. Долго думал Егор, как жизнь наладить; не одну ночь после изматывающего дня на делянке без сна промаялся. Идея же пришла оттуда, откуда он совершенно не ждал.
Как-то раз, во время короткого обеда, Егор услышал слова старого лесоруба Женьки Коростылева о том, что неплохо было бы найти некую священную для манси рощу, где растут деревья, «сучья которых могут трещать огнем всю ночь». Якобы, о подобном месте он слышал от кого-то из «лесных жителей».
«Понятно, что фантазии это все их дремучие – не существует подобного места» - отпив из фляжки, заявил Коростылев слушавшим его вполуха товарищам, не желавшим забивать себе голову чужими пустыми мечтаниями. «Однако, все же, неплохо было бы такую рощицу найти: представьте только, сколько желающих по дровишки оттуда найдется!».
Егора, который единственный из всех собравшихся возле небольшого костерка лесорубов слушал рассуждения Коростылева внимательно, словно обухом топора по голове ударили; весь день ходил как пришибленный, чем вызвал неудовольствие бригадира, пригрозившего штрафом. Он все удивлялся, как сам не смог додуматься до столь простого способа заработка.
«И вправду: то, что на свету лежит, менее всего заметно».
На следующий день сказавшись больным, он не вышел на промысел, рискуя остаться без работы. Родным заявил, будто по тайге соскучился так, что мочи терпеть нет; надо ему, дескать, хотя бы денек по урманам побродить, в себя прийти, от Счастливого с его людишками, опостылевшими, отдохнуть. Жена неладное почуяла, да смолчала: видела, что муж, как охотиться перестал, то сам не свой стал. Пусть и встревожило ее поведение Егора, да успокоила себя: уж пусть лучше по тайге шатается, нежели с Бахусом дружбу заводит, по примеру многих соседей.
Взял старший Власов с собой топор покрепче, припасов кое-каких – да в лес ушел. День не было его, два, три; родные переживают, тревогу бить думают: на дворе осень вовсю о своих правах заявляет, по ночам холодает так, что лужи тонким льдом сковывает, а отец хоть и опытный лесовик, однако же оделся не столь тепло. Евья к управляющему лесопилки наведалась, просит помочь поиски организовать – самые толковые мужики лесорубами трудятся. Тот – достойный своего начальника ухарь, - лишь фыркнул, да за дверь выставил: Власов лодырь и обманщик, дескать, работать не хочет, вот по лесам и прячется; а работяг порядочных отвлекать от промысла не будет, даже если и вправду беда случилась.
Думала уже Евья к безносому Степану идти, упрашивать до райцентра ее на своей «буханке» свозить, да к участковому обратиться, но тут пропавший сам объявился. Похудевший, шмыгающий носом от зябких ночей, проведенных на влажном мху, однако все же целый и невредимый.
-Задумал я думку одну: как нам немножко состояние свое поправить, - свалив возле зева печки охапку поленьев, выуженных из заплечного мешка, заявил старший Власов, отмахнувшись от объятий жены.
-И как же? - уставились на отца домашние.
-Помнишь, мы с тобой как-то на лыжах решили до твоих родителей пройтись, да я по пути ногу подвернул? - обратился к супруге старший Власов.
Прежде, пока родители Евьи еще были живы, супруги по зиме, когда это было сделать проще всего, часто посещали их, тропя глубокий снег на широких лыжах.
-Ты побежала за помощью, а чтобы я не замерз, наломала веток из лиственничной рощицы, возле которой это случилось… Еще тогда, несмотря на переживания, я заметил, что несколько тоненьких веточек пыхают огнем на протяжении нескольких часов – когда поблизости заскрипели полозья нарт твоих родителей, они все еще согревали меня, - продолжил отец. –Ты еще потом убеждала меня, что мне это все привиделось от холода и боли, однако я-то знал – и вчера убедился в этом воочию, - лиственницы тамошние столь необычным свойством действительно обладают.
-Только не говори, что ты нарубил это в Холат-во̄р сяхыл! – срываясь на мансийский язык, воскликнула в ужасе Евья, отбросив в сторону клубок шерсти, из которой собиралась было что-то связать.
-Даже если и там, то что такого? - удивился глава семейства. -Я специально проверил еще раз: один чурбан горит так, словно не знает, что ему положено сгорать! Только представь, сколько желающих на такие дрова будет! Понятно, в Счастливом с бедолагами нашими много не заработаешь, так я в райцентре продавать их буду!
-Не вздумай! - взвыла Евья, заломив руки. -Там не деревья стоят, но менквы – люди из лиственницы! Одно дело, если ты у них несколько веточек обломишь – даже и не заметят может, - и совсем другое – рубить их тела на куски! Терпеть не будут, шестипалую Яныг-экву на помощь позовут, а та загубит всех обидчиков, кто на ее угодьях разор чинили!
-Чушь какая, - обидно загоготал отец. -На дворе двадцать первый век, а что твои родители в сказки верили, что ты. Да еще и Семке голову пудришь – а он у нас и без того легковерный!
Женщина вспыхнула от злости и вылетела из комнаты прочь, громко хлопнув дверью. Из родительской спальни донеслись ее рыдания, перемежающиеся сильным грудным кашлем.
-Завтра в эту рощу пойдем, - не глядя на сына, заявил Егор Власов. –И не вздумай при мне даже разговоров об этих плесневелых поверьях заводить – вмиг в чувство крепкими подзатыльниками приведу!
Кивнул с покорным видом Семен, а сам глаза прячет, думает лихорадочно, как бы беду от семьи отвести: ему уже наяву видится, как они бредут с отцом по тайге, а к ним со всех сторон, стелясь по лесному ковру, тянутся узловатые ветви, намереваясь разорвать обидчиков. Дождался, пока измотанный после лесования отец спать ляжет и бегом на улицу – помощи у Ерофеевых просить.
На улице темень: небо затянуло толстым слоем грузных туч, словно даже бродяга месяц с его дальними родственниками звездами не хочет видеть того, что собирается сделать Семен. В некоторых домах свет горит, однако едва ли разгоняет непроглядье, которое будто бы и звуки заглушает, не давая возможности остановить, образумить Власова случайному прохожему-доброхоту, попадись тот вдруг навстречу. Тут еще и туман давай ползти со стороны реки, белесыми космами оплетая покорную землю, погребая в белоснежном саване все, до чего дотянется. Достал Семен фонарик, чтобы дорогу себе подсветить, да только включил его, как луч выхватил в пелене что-то огненно-рыжее.
-Куда бредешь во тьме, словно тать? – хлопнул по плечу Власова долговязый Фима Ерофеев, заставив подпрыгнуть того на месте и выронить от испуга фонарь.
-Слыхали мы, будто захотел твой отец деньжат подзаработать, счастливее стать, да нашу скромную обитель покинуть, – резко вынырнув откуда-то сбоку, недобрым голосом спросил невысокий, с бочкообразной фигурой Матвей, не давая опомниться растерянному Семену. –Так ли это?
-Да… Я, в общем-то, по этому поводу хотел помощи у вас просить, - неуверенно начал Семен.
-Ну говори тогда, с чем шел, - одновременно произнесли братья, разом посерьезнев.
Начав несколько сумбурно, сбивчиво, вскоре Семен взял в себя в руки и поведал о том, что отец нашел опасный для всей семьи способ разбогатеть. Рассказал он и о менквах, и о их заступнице - шестипалой ведьме. Упомянул даже свое видение, в котором к ним с отцом тянулись ветви пострадавших от их топоров людей-из-лиственницы.
-Да уж, - протянул Фима. –Слыхали мы подобные истории от стариков-лесорубов: есть, дескать, такие деревья, что мстить будут, затронь ты их топором. Они, якобы, и передвигаться по лесу могут, будто и не деревья вовсе, а живые существа – все сделают, чтобы обидчику отомстить.
-А твой отец, судя по всему, не на одно такое дерево наткнулся, а на целый сонм, - удрученно покачал головой Матвей. –Чудо, что он еще из той рощи выбраться смог, однако не думаю, что во второй раз такое с рук сойдет ему. А он еще и тебя тянет на погибель…
-Так что же делать мне?! – чуть ли не плача, воскликнул Семен. –Может вы его убедить попробуете?
-Батя твой – человек упертый, - махнул рукой Фима. –Уж что решил, так сделает, хоть сам черт ему мешать будет. Все счастливее стать пытается, никак угомониться не может, - добавил он, будто сам себе. –В общем, поможем мы тебе: за вами завтра увяжемся, ветками обвешаемся, да напугаем батю как следует. Ты только метки по пути нам оставляй – отец твой наверняка будет следы путать, чтобы рощу от посторонних оберечь.
-А вдруг не поможет? – засомневался Семен. –Мой отец-то, не из пугливых…
-А не поможет – так в следующий раз полосу окопаем вокруг рощи, а саму ее сожжем, чтобы уж наверняка!
-Спасибо! – обрадовался Семен. –Уж не первое, так второе точно поможет! Век вам должен буду!
-Да брось, - лукаво улыбнулся Матвей. –Как не помочь соседу? Ты только про вешки не забудь…