Рассказы штурмана Игоря Жилина (ч.6)
Как два пальца об асфальт
Не знаю, кажется, в Анадыре, точнее — в посёлке Угольные Копи, идя в ногу с мировым прогрессом, понастроили фешенебельные отели с горячей водой и тёплыми туалетами. Но это вряд ли. А в семидесятые годы перелётные экипажи селили в старый покосившийся барак, где дежурный матрос топил углём печи и наливал воду в рукомойники. Где он её брал при морозе -45°C, тоже было великой тайной. Мы не роптали — лишь бы было тепло, да работал ресторан «Чукотка».
А вот с туалетом отдельная песня: тут без сдачи зачёта по пользованию не обойтись. Когда я поинтересовался у матроса, где у них гальюн, он с каким-то странным интересом взглянул на меня, спросив, впервые ли я здесь и есть ли у меня с собой газета. Поскольку в то время мы о туалетной бумаге даже не знали, я кивнул, и матрос повёл меня в конец коридора.
Когда он открыл дверь, нас обдало клубами морозного пара. Дощатая пристройка продувалась насквозь. Вверх, как в парной, вели какие-то деревянные ступени. В последней, располагавшейся под самым потолком, было прорезано несколько отверстий-очков, из которых дуло так, что усидеть не представлялось возможным. Внизу громоздились ледяные сталагмиты. Оказывается, в вечной мерзлоте выгребные ямы не роют — всё делается с высоты.
— Товарищ лейтенант, вы расстелите над очком газету да наступите по краям ногами, чтобы её не сдуло, — учил мой провожатый.
Удалось мне это с третьей попытки: газета каждый раз стремительно взмывала под потолок.
— Ничего, научитесь, — успокаивал меня матрос. — А теперь делайте своё дело прямо на газету, а я пойду, дела у меня. Да, чуть не забыл: в конце резко соскочите, чтобы всё упало вниз, — после всех этих манипуляций я сам чуть не упал вниз.
Вот вы говорите: «Нанотехнологии». Да как два пальца об асфальт!
Как я в партию вступал
Очень просто и буднично. Случилось это под Новый год на втором курсе училища. Я тогда был комсоргом взвода и отличником. Во время вечера танцев в Доме офицеров наш командир роты подозвал меня и приказал:
— Жилин, собери сюда сержантов и комсомольских активистов роты, которых здесь увидишь.
— Не к добру это, — подумал я и принялся исполнять приказание.
Когда мы подтянулись к нашему ротному, он, ничего не объясняя, приказал построиться и следовать за ним. По пути мы терялись в догадках — что бы это значило. Фантазии нашей хватило лишь на то, что случилось что-то нехорошее…
Заведя нас в канцелярию и рассадив за длинным столом, майор довёл до нас информацию о том, что командование и политотдел училища приняли решение создать в нашей роте партийную организацию, а нам предстояло стать её ядром.
— Поэтому, не откладывая в долгий ящик, берите бумагу, образец заявления на столе и пишите русским по белому, как вы хотите быть в первых рядах строителей коммунизма.
Кто-то заартачился, заявив, что ещё внутренне не готов к такому важному поступку, что ему нужно время для осознания этого события.
— Объясняю для тупоголовых, — вежливо продолжал наш майор. — Я получил приказ, и я его выполню. Пока ваши заявления не будут у меня, никто отсюда не выйдет. Для ускорения процесса могу вам продиктовать текст. Надеюсь, фамилии свои вы не забыли и ошибок не наделаете.
Сопя от усердия, мы под диктовку написали свои заявления, отличавшиеся лишь фамилиями, и сдали их ротному.
— Ну вот, другое дело, — удовлетворённо улыбнулся наш отец-командир. — Идите, продолжайте ваши танцульки и помните — вы сделали ещё один шаг к настоящей мужской жизни. Поздравляю!
Не стану врать, в этот момент торжественные фанфары почему-то не зазвучали в моей душе…
Каскадёр
В училище в нашей роте учился цыган по фамилии Челпых. Из-за своего взрывного темперамента он частенько попадал в непредвиденные ситуации.
Тёплым летним вечером в обнимку с девушкой и под лёгким хмельком возвращался Челпых из увольнения. Наказав своей пассии ждать его на спортгородке за казармой, он поднимается в роту, чтобы, отметив увольнительную, вернуться к своей избраннице.
В дверях Челпых нос к носу сталкивается с командиром роты. Учуяв запах спиртного, ротный останавливает курсанта:
— Товарищ курсант, да вы пьяны! От вас дух идёт, как от пивной бочки.
— Никак нет, товарищ майор! Это у меня зуб разболелся, и я прикладывал ватку со спиртом, — не моргнув глазом, отвечает Челпых.
А поскольку разборки с нетрезвыми военнослужащими запрещены, командир приказал старшине запереть курсанта в каптёрке до вечерней проверки. Лучше бы он этого не делал. Цыганское свободолюбие было попрано. Челпых, как дикий зверь в клетке, метался по каптёрке и бился о закрытую дверь, грозя всем мыслимыми и немыслимыми карами.
Вдруг он затих. Думали, что он уснул. Но не таков был наш цыган. Открыв окно, он крикнул ожидавшей его подруге, что сейчас спустится к ней. Отыскав в каптёрке стопку простыней, Челпых связал их в своеобразный канат. Привязав один конец к радиатору батареи и стоя на подоконнике, второй он крепко сжимал в руках. С лицом камикадзе и воинственным кличем курсант бесстрашно сиганул с третьего этажа. И если в начале полёта он напоминал гордого орла, то приземление больше походило на шлепок лягушки об асфальт. Нет, он не выпустил простыней из рук, и они выдержали вес героя. Просто самодельный канат оказался длиннее, чем требовалось, что и подвело незадачливого каскадёра.
Спасло его то, что территория спортгородка была щедро посыпана опилками вперемежку с песком. Поднявшись на ноги и отряхнувшись, Челпых, слегка прихрамывая, направился к девушке. Всё обошлось, только во время своего героического прыжка он порвал брюки и оцарапал ногу о карниз. Царапина вскоре зажила, а вот брюки жалко…
Ковбаса
С наступлением весны экипажи военно-транспортной авиации вместе с перелётными птицами потянулись с юга на север. Начинались так называемые овощные рейсы. По заказу военторга самолёты загружались на южных аэродромах первыми овощами и везли их в далёкие северные гарнизоны, где измученные долгой полярной ночью жители с нетерпением ожидали свежие витамины.
С грузом зелёного лука, огурцов и редиски мы приземлились на военном аэродроме близ Архангельска. Предстояло выгрузить половину содержимого грузовой кабины, догрузить освободившееся место товарами военторга и отвезти всё это на Новую Землю. Руководил разгрузкой-погрузкой довольно упитанный подполковник с петлицами артиллериста.
— Подполковник Ковбаса, начальник военторга всего Севера, — представился он нам. — Я буду сопровождать груз.
Загрузив на борт партию ковров, две тонны коньяка в коробках и десять сорокалитровых молочных бидонов, берём курс на архипелаг. В полёте нас вызывает гражданский диспетчер:
— У вас посадка на двойке?
— Следуем по плану, — отвечаем ему как положено.
Здесь надо уточнить, что наш аэродром посадки ещё со времён испытания хрущёвской «кузькиной матери» считался режимным. Его название, как и позывной, в открытом эфире запрещалось произносить.
— Ну, я и спрашиваю — у вас посадка на Амдерме-два? — наседает диспетчер.
Как потом выяснилось, у «граждан» этот аэродром назывался Амдерма-два, и два раза в неделю туда летал Ан-24. Но мы тогда этого не знали.
— Следуем по плану, — как попугай повторяет помощник командира.
Поняв, что из нас как из Мальчиша-Кибальчиша военной тайны не вытянуть, диспетчер продолжает:
— Ваши военные позвонили. Аэродром, куда вы следуете, закрылся по погоде. Вам посадка в Нарьян-Маре.
Сели в Нарьян-Маре. Створки грузолюка до кабины стрелка были выпачканы чем-то белым, а на полу в конце грузовой кабины по колено лежала сметана. На высоте её выдавило под давлением из под крышек бидонов. Сметана хорошая — густая, хоть ножом режь.
— И что теперь с этим делать? — спрашивает у начальника военторга мой командир.
— Да что хотите. Хотите, ешьте её, хотите, продавайте, невозмутимо отвечает подполковник: — Мне лишь бы пломбы на крышках были целы.
Поскольку на пустынном аэродроме продавать сметану было некому, мы, не ожидая повторного предложения и вооружившись ложками, накинулись на эту сметану, словно три дня не ели. Ковбаса тоже принял участие в этом празднике живота…
Говорили же нам, что жадность до добра не доведёт, а всё без толку. Минут через двадцать весь экипаж с начальником военторга во главе рядком сидел на краю бетона, свесив свои обнажённые пятые точки над чистым снегом, размышляя о прекрасном. Продолжать полёт в таком подвешенном состоянии было бессмысленно. Надо было лечиться. Соль у нас была, а второй ингредиент народного средства предоставил начальник военторга, выставив коробку коньяка.
— Мне процент на бой положен, — успокоил он нас и себя.
Не помню уже, после которой бутылки Ковбаса начал рассказывать нам свою историю:
— Я сам с Украины, — в чём мы и не сомневались. — И тоже мечтал стать лётчиком, но судьба так сложилась, что стал тыловиком. И нисколько не жалею об этом. Ведь без нас и самолёт не взлетит, и танк не поедет, и пушка не стрельнёт.
— Конечно, конечно, — соглашались мы, поглощая его коньяк.
— Вы не обижайтесь, авиаторов я всегда уважал, — продолжал подполковник. — Но после одного случая моё отношение к лётчикам переменилось. Я только что получил майора. Идём с женой по Крещатику, а навстречу младший лейтенант в авиационной форме. Явно под хмельком, руки в карманах, в углу рта сигарета. Проходит мимо меня, как мимо столба, даже головы не повернул. Я, естественно, останавливаю его и как положено представляюсь: «Начальник тыла училища майор Ковбаса». Этот мамлей, окинув меня тяжёлым взглядом с головы до ног, не вынимая рук из карманов, выплюнул окурок и заявил: «Ни хрена себе, устроился», — и пошёл дальше, как ни в чём не бывало.
— А вы что же? — интересуемся мы.
— А что я? Патруля рядом не было, не драться же мне с ним при жене. К тому же он был на голову выше меня…
На следующее утро, придя к самолёту, мы выбросили в снег глыбу заледеневшей за ночь сметаны. Пусть хоть песцы погрызут. Запустились и перелетели на Новую Землю.
Командир
У меня был весёлый командир экипажа. Он мог после посадки на чужом аэродроме и выключения двигателей открыть форточку и крикнуть заводившему нас местному дежурному по стоянке:
— Эй, мужик, это что за аэродром?
Услышав в ответ:
— Киев, Борисполь, — делал удивлённое лицо, восклицая:
— Какой ещё Киев, я же в Минск летел, — чем приводил встречавшего в неописуемый восторг.
Мог он перед полётом на разведку погоды, придя на самолёт после предполётных указаний, приказать экипажу попрыгать на месте:
— А как же, всё ж таки на разведку летим, надо, чтобы в карманах ничего не звенело.
Когда обмывали присвоение мне звания подполковника, командир, бросив в мой стакан с водкой две звездочки, провозгласил тост за новоиспечённого старшего офицера. На замечания окружающих о том, что майор уже старший офицер, он, хитро прищурившись, выдал:
— Не скажите. Майора могут разжаловать до капитана, а подполковник, если одну звёздочку и скинут, всё равно останется старшим офицером.
Дома он тоже шутил. На провокационный вопрос жены, отчего он устаёт, ведь самолёт летает на автопилоте, привязал её к креслу перед включённым телевизором и ушёл гулять с собакой. Когда командир через два часа вернулся, жена была в лёгкой истерике. Подействовало — больше она глупых вопросов не задавала.
Весёлый был человек — мой командир экипажа.
Компромисс
Во время полёта, чтобы поточнее выйти на поворотный пункт маршрута, штурман командует командиру корабля:
— Командир, доверните вправо на два градуса.
На что слышит в ответ:
— Штурман, да у меня цена деления на курсовом приборе всего два градуса, плюс поправка на зрение. Поэтому развороты меньше трёх градусов и не проси.
— Хорошо, тогда доверните вправо пять и влево три, — нашёл компромисс штурман.
Контрабандист
Во времена развитого социализма наш экипаж повёз в Сирию военную делегацию. Пробыли мы там пять дней. После нашего всеобщего дефицита на рынке в Дамаске глаза разбегались, и голова кружилась от обилия и разнообразия товаров.
В то время на Родине писком моды были шубы из искусственного меха. Долго прицениваясь и отчаянно жестикулируя, наш механик после продолжительных и громких торгов, призывая в свидетели всех святых и какую-то мать, приобрёл в лавке у сирийца их аж две. Одну жене, вторую на продажу.
Опанасыч — настоящий хохол и прапорщик, он даже не пукнет без выгоды для себя. Правда, командировочных на покупку всё равно не хватало. Тогда механик сразил сирийца наповал, когда, сняв со своей руки командирские часы, протянул их ему.
Обратно летели через Одессу. Опанасыч, не зная, сколько шуб можно провозить через границу, надел одну на себя, сверху натянув лётный комбинезон. Этаким колобком, сидя в кресле, он и встречал пограничников и пожилого таможенника. Дело было в августе, на улице плюс тридцать, а в салоне самолёта все пятьдесят. Обливаясь потом, с красным от жары лицом механик отвечал на вопросы таможенника, что запрещённых предметов не везёт.
Быстро проштамповав наши декларации и участливо поинтересовавшись, не плохо ли Опанасычу, таможенник направился к выходу. Проходя мимо механика и наклонившись к его самому уху, представитель закона шёпотом, так, что услышал весь экипаж, произнёс:
— А искусственных шуб провозить можно две…