ПОЛЁТ. На Землю он больше не вернулся...⁠⁠

Подлинные истории из журналистского блокнота.

Моя лучшая школьная подруга – Света Мелихова пришла к нам учиться в шестом. Ее отца тогда перевели в наш город служить, и семья переехала из Ростова-на-Дону. Вот с тех самых пор мы и дружим. С тех пор я люблю и помню всех Мелиховых. И живых, и тех, кто ушел... Там же, в доме Светиных родителей познакомилась я и с Геной Максимовым. Не был он тогда еще ни капитаном, ни инструктором, ни военным летчиком. Был просто курсантом Ейского Высшего Летного Училища. Там же учился в те времена и Светланкин брат – Александр.

Вообще-то, прежде чем рассказывать эту правдивую и трагическую историю, я должна, наверное, сказать несколько слов о семье моей подруги, о том, какой это был замечательный дом… Вот вроде и квартира не очень, чтоб большая, и кухня в квартире маленькая, и народу, порой, бывало, полно – к Свете приходили подруги, к Саше,– друзья, только в этом доме почему-то никто никому не мешал ... Всем находилось место, всем хватало тепла. И даже моя неприкаянная душа отогревалась там. Не чувствовала я себя в доме подруги чужой и лишней.

Сегодня, годы спустя, мысленно, я иногда возвращаюсь в этот дом, вспоминаю всех его обитателей, вспоминаю Светланкиных родителей, испытывая бесконечную нежность... И сегодня я ощущаю, как недостает мне их... Жили Мелиховы недалеко от школы, и мы, нередко, после уроков заходили к Светлане. Помню, как-то уже в самом конце, когда мы уже почти оканчивали школу, пришла моя подруга в класс, какая-то сама не своя. Сидит, словно по дороге ей кирпич на голову свалился… Потом говорит:

– Жанка, а у нас мать с ума сошла…

– В каком смысле?

– В прямом! – отвечает – рожать собралась!!!

Событие это и в самом деле, было не обычное. Мы-то, считай, выросли. Света и Саша – взрослые совсем, им скоро своих ребят нянчить, а тут вдруг такое известие…

А потом появилось в доме Мелиховых это прелестное, маленькое создание, с большими, карими глазами, в ярко красных ползунках в белый горошек… Галинка. Казалось бы, хлопоты, заботы, вечная усталость с малышом, ничего подобного! Дом Мелиховых оставался гостеприимным и теплым. И не только для нас. Не раз видела, как соседи к тете Зое заглядывали. Кто за советом, кто за помощью. А Галинка на глазах подрастала. Когда ходить начала, бывало, дотопает до стола, ухватится маленькими пальчиками за край, встанет на цыпочки, чтобы увидеть, что это мы там, на столе со Светой делаем, – одни глазенки с мохнатыми ресницами над столом…

Помню и люблю

Насколько мудрым было это решение Светиных родителей, мы смогли оценить уже значительно позже, когда разлетелись из родительского дома старшие ребята, а в доме Мелиховых жизнь ни на мгновение не останавливалась. Не опустел дом, – в нем по-прежнему детские голоса звучали. Подрастала Галина, появились у нее друзья… Да и Саша тогда нередко дома бывал – ейские курсанты в Таганроге летали... Помню, я уже в институте училась, Света вообще в другом городе жила, бывало, зайду к Мелиховым, – тетю Зою проведать, а там, в коридоре, в ряд, несколько пар курсантских сапог стоит… Значит, нет полетов, в увольнении ребята…

С тех пор прошло немало времени. Нет больше тети Зои. Давно нет. А мне до сих пор не хватает ее. Вспомню, – ком к горлу подкатывает, слезы наворачиваются. Спокойная, ироничная она всегда была открыта навстречу, находила нужные слова. С нею можно было говорить обо всем. Даже о том, о чем не поговоришь со своей собственной мамой. Плохо живется мне, оттого, что нет больше Светланиной мамы. В нашу последнюю встречу, тетя Зоя уже не двигалась, не разговаривала после инсульта. Только лежала как-то поперек, на диване в большой комнате, смотрела на нас со Светланой, пытаясь улыбнуться, а из края глаза скатилась на подушку медленная слеза. Что будет с нею, тетя Зоя знала лучше нас – всю жизнь медицинской сестрой работала... Не знаю, как пережил утрату Светин отец, когда остался один... Кадровый офицер. Высокий, всегда подтянутый, Николай Александрович Мелихов даже в гражданском костюме оставался офицером. Он был для меня символом надежности, постоянства. И мне очень не хватает его иронической улыбки, его замечаний. Обычно немногословен, но, бывало, скажет что-то с серьезным видом, подняв глаза от газеты, и ты стоишь, думаешь, шутка это или всерьез…

Когда не стало тети Зои, Николай Александрович какое-то время жил один. Летом, каждое утро, когда не проснулся еще народ, шел на море. Пока солнце не жжет, пока вода чистая... Мы-то, живя на море, не часто вспоминали об этом своем даре бесценном, о том, что можно, вот так идти, наслаждаться этим даром, – встречать утро на берегу... Конечно, в последние годы жизни Николая Александровича я видела его редко, но с уходом его, мир наш утратил для меня что-то очень важное, правильность свою, что ли… надежность... Хорошо помню, как родители Светы и Саши общались между собой. Как, по-доброму, с любовью подтрунивали друг над другом, как ненавязчиво воспитывали своих ребят… У каждого в этой семье были добрые, домашние имена...Не буду их называть – не моя это тайна. Но столько нежности было даже в этом, столько любви...

Курсанты и летчики

Как я уже сказала, брат Светланы, после школы поступил в Ейское летное училище. Он и так был одним из самых заметных мальчиков в нашей школе, и даже в нашем городке, – высокий, красивый, умница большая. А уж когда курсантскую форму надел, равных ему, и в самом деле, не было. Тетя Зоя очень гордились Сашей. Мы не раз говорили с нею о Сашином выборе – непростое это дело – быть военным летчиком. Да и наслышаны были все мы о летной жизни – военный аэродром в городе. «Сушки» и днем и ночью слышно… Всякое бывало... Но, каждый раз, когда заходил разговор о Саше, тетя Зоя говорила:

– От судьбы не убежишь! Хочет летать – пусть летает! Не буду я его отговаривать! Это его выбор. Жизнь вообще опасная штука!

И друзей Сашиных, курсантов, потом летчиков, тетя Зоя принимала в доме своем, как родных.

И Геннадия, – он тоже летал тогда в Таганроге и бывал в доме Мелиховых. Потом Светлана вышла за Гену замуж. Я тогда уже не жила в городе, уехала по распределению в Сибирь, потом в Москву. Но, возвращаясь, приезжая в город, я обязательно встречалась с дорогими мне людьми, заходила к Светланкиным родителям, к Свете и Гене... Если приезжала в августе, мы вместе отмечали День авиации. Это было свято. Иногда День Авиации совпадал с моим днем рождения, – получался праздник вдвойне. По сей день стоит перед моими глазами картинка: праздничный стол, накрытый в квартире Светиных родителей по случаю Дня авиации, капризничающая маленькая Катя – дочь Светы и Гены. Ни мама, ни бабушка, ни дедушка уговорить ребенка не могут. И тогда Гена подхватывает Катюню на бегу, сгребает в охапку, сажает к себе на колени, объясняет дочке, что такое хорошо, а что такое плохо. Девочка тут же затихает. Авторитет отца для Катерины был не пререкаем.

Линия жизни

А той осенью мы были с Геной и Светой в гостях у какого-то летчика, служившего вместе с Геннадием. Жил летчик недалеко от Машиностроительного завода, над морем, в хрущевской пятиэтажке. Был, помню, праздничный стол, уставленный деликатесами и отличными отечественными винами, были интересные разговоры, под стопочку, обо всем, чем живет страна, и мы, как часть ее. И, в конце концов, речь зашла о смысле жизни, о жизни и смерти, о предсказаниях Ностардамуса и предсказаниях вообще… О том, что у каждой жизни есть свой алгоритм и вариантов на самом деле у каждого из нас не так уж много.

В те времена стали появляться в разных научно-популярных журналах материалы по хиромантии. Тема вызвала интерес, и все стали рассматривать свои ладони. Раскрыл ладонь и Геннадий. Линия жизни у него обрывалась, не дойдя даже до середины. Это был первый сигнал беды, но тогда я только констатировала сам факт, не почувствовав той особой тревоги, как это обычно бывало...

Я поспешила замять тему, обратить все в шутку. В самом деле, какие могут быть суеверия, какая хиромантия, если мы все – комсомольцы? Разговор перешел на другие, более интересные темы и, вскоре, мы все забыли о произошедшем… А весной следующего года я приехала в город снова и, конечно, один из первых своих визитов нанесла Максимовым. Света с Геной и Катюхой жили теперь далеко, на Кислородной площади. Транспорт там неудобный, проще всего добираться до них либо на такси, либо пешком. Света, конечно, обижается, когда я, ссылаясь на эти «трудности», не иду к ней, а стараюсь зазвать ее к себе. Впрочем, признаюсь, побывать у Максимовых, – для меня всегда праздник. Света замечательная хозяйка. Я вообще не представляю, как она все успевает? Она же сутками работает в этой своей хирургии, и при этом всегда делает дома всевозможные заготовки на зиму, великолепно шьет, в доме у нее всегда порядок, ни пылиночки. А как готовит! Я думаю, что именно такой и должна быть идеальная офицерская, да и вообще любая жена.

Правда, не всем это дано. Мне вот лично, проще тогда было полностью перепаять сгоревший ПТК нашего старенького телевизора, – его уже не бралась ремонтировать ни одна мастерская, чем закатать банку огурцов на зиму. Ну, не дано мне.

«Наполеон» и Камчатка

Короче, в тот раз Светлана отправила нас с Геной в магазин. Купив, все, что было заказано, мы зашли в винный отдел. Там, среди множества отечественных и заморских бутылок стоял коньяк «Наполеон». Не бренди, не суррогат польский, как сегодня, а настоящий французский коньяк! Правда, стоил тот «Наполеон» 50 рублей! Много это, или мало, можно судить, если знаешь, что самый лучший армянский коньяк три звездочки стоил в те времена 4 рубля 32 копейки, а прекрасные отечественные вина и того меньше. Фитяска, например, Рислинг или Алиготе стоили вообще копейки. Вернее, один рубль тридцать копеек за бутылку. И, между прочим, не помню я что-то, чтобы кто-то спивался тогда из наших знакомых, да и вообще в обозримом окружении. Выбрали мы тогда что-то повкуснее, а Гена сказал, что на свое грядущее тридцатилетие он непременно «приговорит» этого «Наполеона» со своими друзьями-летчиками… Потом мы еще долго шли пешком, разговаривали…

Летом прошлого года в отпуск свой, я летала на Камчатку. На «шабашку», с отрядом научных работников одного серьезного подмосковного НИИ, так что тему для разговора искать не пришлось. Дело по тем временам для нас было обычное, но рискованное. Договор был заключен с ЛПП (лесоперевалка), но работу сначала нам предложили копеечную...

Прикинув, что больших денег не видать, командир отряда на третий день нашего пребывания в Усть-Камчатске, просто сбежал. Ночью, тайно собрал рюкзак и ушел с сухогрузом на Петропавловск. «Замполит» отряда – вообще размазня, слинял еще через день, предъявив отряду какую-то фиктивную телеграмму. Отряд – 27 мужчин и две девушки, остался без денег, без договоров, без командиров, за тысячи километров от столицы… причем отпуск наш , дополненный отгулами, неотвратимо заканчивался.

В отряде прошло бурное собрание, на котором я почему-то отсутствовала. Кажется, задержалась тогда в конторе ... Мужики наши пошумели, пошумели, и неожиданно, по крайней мере, для меня, выбрали меня командиром. А кашеварить вместо меня назначили крепкого парня, служившего поваром на флоте. Люди надеялись, что мой опыт работы в студенческих строительных отрядах поможет исправить ситуацию. Кстати, кроме меня такого опыта, действительно, никто не имел.

Ну, и началось… Поиск новых договоров, добыча материалов и техники, СНиПы, ЕНиРы, закрытие нарядов... Одну бригаду я сразу подрядила на лесосплав… Потом еще подписала договор с местным РСУ на перекрытие пяти крыш в поселке. Часть бойцов отправила возводить трансформаторную подстанцию...

Но самое главное, – пришлось проехаться по всем торговым точкам поселка, включая аптеки, – запретить продавать МОИМ архаровцам все, что в том, или ином виде, содержит спирт. Все, вплоть до настоек лимонника и элеутерококка. Впрочем, и это было только полдела. Рядом у нас была зона – строгий режим, 12-15 лет, бежать там некуда, поэтому работали заключенные в поселке без конвоя, неподалеку от наших объектов. Вот и начали мои «старшие научные сотрудники» потихоньку чифирить с соседями. Пришлось и здесь вводить жесткий контроль. И было это не просто.

Когда Ключевская дымилась...

Честно говоря, представить смазливую, но довольно инфантильную барышню в роли командира, мне трудно и сейчас, годы спустя. Особенно зная, что при первых звуках мата я начинала рыдать, считая мат личным оскорблением, и что все, вплоть до, перекрытых крыш Усть-Камчатска, мне пришлось проверять лично, - дождавшись проливных, камчатских дождей, лазить там самой...

Словом, отпуск у меня получился весьма экстремальный, и, хотя заработали мы в результате совсем неплохо, выдав на борту самолета своим архаровцам деньги, я сказала, что знать их в Москве просто не желаю... Позже когда у меня возникла мысль слетать на Камчатку еще раз, многие мои бойцы, прослышав об этом, запросились со мной.

Так что вспоминала я о своем необычном отпуске с удовольствием и с юмором… Геннадий слушал рассказ, вставлял реплики. Смеялся, когда я описывала, как умирала от страха, узнав, что человек, в черной робе с номером на груди и на «фесочке», подвозивший меня до поселка – самый обычный зэк, получивший срок за убийство...

Удивлялся и хохотал, когда я рассказывала, как добывала в пароходстве лесовоз и кран, чтобы положить плиты на крышу нашей подстанции, а потом отключала на 15 минут высоковольтную ЛЭП, питающую не только поселок, но и соседнюю «зону строгого режима» , потому что стрела крана могла коснуться проводов… И самое смешное, как я потом пыталась рассчитаться с крановщиком и водителем лесовоза сначала деньгами, - денег они не взяли, потом водкой... Помощники мои не взяли с меня ни денег, ни водки. Сказали:

– Детка, не обижай, мы тебе просто по-человечески помогли!

Такое было НАШЕ ВРЕМЯ. Впечатления были еще свежи, Гена стал благодарным слушателем. Особенно развеселил его мой рассказ о том, как я с полным портфелем денег, – получала-то на весь отряд! - прямо с машиной, переправлялась куда-то на другой берег, кстати, по сей день не знаю, откуда, и куда. И, как потом, мчались мы на аэродром Усть-Качатска, где с запущенными двигателями уже стоял, ожидая только меня, загруженный «под завязку» ЯК-40. И потом мы летели в тишине на этом ЯКе над кратером Ключевской, и она дымилась…

Человек, самолет, и… небо!

В мирных буднях южного города далекая Камчатка уже и мне казалась фантастикой, а все, что происходило со мною там, почти перестало быть реальностью... Вспоминая, я словно читала вслух приключенческий роман. Все было необычно, вызывало бурю эмоций, и Гена разделял мой телячий восторг. Конечно, говорили мы с ним и о самолетах. Больная это была тема. Бились «сушки» на посадке нередко, и летчик не всегда мог что-то предпринять.

Признаюсь, и тогда и теперь, считала и считаю, что люди, умеющие летать, всегда – чуть-чуть Боги. Ведь в отличие от нас, не умеющих летать, они существуют, и живут, где-то за гранью человеческих возможностей… Эти запредельные высоты и скорости, когда даже звук отстает... это как жизнь в другом измерении.

Я уже говорила, что, когда-то, в школе еще, я с друзьями на велосипедах гоняла за город на наш военный аэродром, смотреть, как заходят «сушки» на посадку. Летали тогда много, почти круглосуточно, днем и ночью. Стоял в поле небольшой домик, – ближняя приводная радиостанция – БПРС, дежурили солдатики. Мы с Викой Экслер привозили ребятам домашние гостинца, и они не прогоняли нас, разрешали посмотреть на самолеты поближе. А Су-7у и Су-7б, – настоящие – учебные и боевые машины шли одна за другой, буквально в нескольких метрах от нас, – было видно заклепки на обшивке! Да что можно сравнить с этим?!

Дорога была долгой, и Гена стал рассказывать, как мечтал летать. С самого детства еще, там, у себя дома, в Ленинграде... Сказал, что быть он мог только летчиком. Потом рассказал, как приехал в Ейск, как поступал в ЕВВАУЛ… Как радовался, когда поступил... И как в первый раз, пилотом уже, поднялся в небо с инструктором... Но самое большое впечатление, как нетрудно догадаться, на него произвел первый самостоятельный полет. Когда он оказался в небе один… Человек, самолет, и небо!

«Полет»

Гена стал рассказывать, что испытывает летчик в такие минуты, когда «Земля Людей» далеко, и уже не служит опорой... А я почему-то вспомнила вдруг, недавно прочитанный рассказ Леонида Андреева «Полет». Было что-то у них общее, у героя рассказа – Юрия Михайловича Пушкарева и Геннадия. Правда, летал Юрий Михайлович не на сверхзвуковом истребителе-бомбардировщике, как Геннадий, а на допотопном «Ньюпоре», – образца начала века. И тот, описанный в рассказе полет, стал для него последним. Но рассказ, был вовсе не о гибели летчика, а именно о полете!

Я попыталась пересказать «Полет» Геннадию. Рассказала, как начался тот день у героя Леонида Андреева со счастливых предзнаменований, как разбудил его луч раннего солнца, а перед самым пробуждением, приснился «необыкновенно светлый, полный таинственных и радостных намеков, волнующий сон». Стараясь приблизиться к тексту первоисточника, я заменяла недостающие слова эмоциями, понимая, при этом, что Леонида Андреева, как и Андрея Платонова, пересказать своими словами практически невозможно… Теряется что-то очень важное, невосполнимое.

Кроме того, я вдруг поняла неожиданно для себя, как много совпадений в рассказе и в жизни. У Леонида Андреева «Юрий Михайлович Пушкарев был опытный офицер-пилот. Это значило, что "в течение полутора лет он уже двадцать восемь раз - ровно столько, сколько было ему лет, - поднимался на воздух и все еще был жив, не разбился, не переломал себе ног и рук, как другие. Лучше, чем все, чем даже жена его, он знал цену этой смешной и маленькой опытности, обманчивому спокойствию, которое после каждого счастливого возвращения на землю точно отнимало память о прежних чужих несчастьях и делало близких людей излишне уверенными, излишне спокойными – пожалуй, даже жестокими немного; но был он человек мужественный и не хотел думать о том, что расслабляет волю и у короткой жизни отнимает последний ее смысл». Летчику в рассказе было двадцать восемь лет, и почти столько же было Геннадию... У Леонида Андреева, сказано, что жил в теле его героя «кто-то еще, кто не поддавался увещеваниям, твердо знал свое, был не то мудр, не то совсем без разума, как зверь, – и этот другой страшился страхом трепетным и темным, и после удачного полета этот другой становился глупо счастлив, самоуверен и даже нагл, а перед полетом каждый раз мутил душу, наполнял ее вздохами и дрожью. Так же было и в этот раз, накануне июльского полета»...

Конечно, Гена, капитан Максимов летал значительно больше. Он был уже инструктором, хорошим летчиком, был влюблен в небо... Об этом, кстати, вспоминают и сегодня его курсанты на сайте Ейского Летного Училища... Но, и Геннадий, конечно, знал цену своей «смешной и маленькой опытности, обманчивому спокойствию, которое, после каждого счастливого возвращения на землю, точно отнимало память о прежних, чужих несчастьях»

Я стала рассказывать, как тонко, описана в рассказе предполетная атмосфера на аэродроме, когда каждая деталь, каждая мелочь, каждый жест обретают особую значимость, смысл. Автор убедил меня, а я убедила Геннадия, что, уходя в этот полет, пилот так прочно связан с Землей, так любит тех, кого оставляет, что просто не может не вернуться. И все-таки он не возвращается!

Тут только я вспоминаю, чем заканчивается рассказ, и понимаю, что пересказывать так потрясший меня конец рассказа можно было кому угодно, только не капитану Максимову… Однако, выбора у меня нет, и я вынуждена воспроизвести слова автора: «То, что, крутясь, низверглось с высоты и тяжестью раздробленных костей и мяса вдавилось в землю, уже не было ни он, ни человек, никто. Тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь, но то, что упало, свернулось маленьким комочком, разбилось, легло тихо и мертвенно плоско, - то уже не было Юрием Михайловичем Пушкаревым. На землю он больше не вернулся»…

Я могу только знать!

Почему я не остановилась, преступив черту? Может быть, потому что Геннадия мой рассказ как-то сразу очень заинтересовал? Андреева он не читал, а почитать у него было что, и кроме «Полета», и мы говорили об этом. Тогда Гена попросил меня повторить имя автора и название рассказов, которые мне особенно запомнились… Я повторила. К этому моменту мы уже поднялись на пятый этаж, подошли к двери их квартиры. Гена нажал звонок. Оглянулся, сказал: – Запомнил: Леонид Андреев, рассказы «Полет», «Он», «Дневник сатаны»... Света уже открывала дверь. Я еще была на одну площадку ниже, посмотрела вверх, на Геннадия, и поняла вдруг, просто и нелепо: – Не прочтет. Никогда.

Как всегда в такой момент, попыталась отвлечь себя, увести мысль в другое русло, но в подсознании оставалось:

– Не будет этого!

На этот раз назойливая мысль крепла и уже не отпускала... И опять, – что я могла сделать, даже если бы признала эту страшную мысль? Невозможно сказать человеку: не летай, или не ходи в горы! Как нельзя сказать: не живи, потому что это и есть его жизнь. Сказать Максимову: не летай, ты погибнешь? Это же бред!? Посоветовать Светланке, не отпускать его?! Да разве это возможно? Все, что должно произойти, происходит! Я это проходила уже не один раз, и не могу ничего изменить. Я могу только ЗНАТЬ!

И все-таки я не хотела смириться! Опять заглянула в Генкину ладонь, невзначай. Честно говоря, просто забыла, что уже видела ее полгода назад. Жила еще надежда НЕ найти там подтверждения. Бывает же! Увы! Ничего нового я не узнала, только теперь я уже и сама чувствовала ЭТО. Боюсь признаться, но мне опять показалось, что и Геннадий знает то, что знаю я. Впрочем, так бывает, всегда… Они знают…

Междугородний звонок

Праздники закончились. Я вернулась в Москву, пытаясь убедить себя, что на этот раз, обязательно, ошибусь! Потому что я сама хочу ошибиться! Потому что этого не может, не должно быть! А всего через месяц, в июле, кажется, это был выходной, скорее всего, суббота, у меня в московской квартире раздался междугородний звонок. Резкий и какой-то тревожный. Звонила наша таганрогская знакомая – Галя Кантор. Плача, она рассказала, что ее маме стало совсем плохо, и попросила меня срочно поехать на Пироговку, найти в клинике лечащего врача ее мамы, проконсультироваться, и сразу же перезвонить ей.

Убедившись, что я готова отложить все свои дела и немедленно отправиться на Пироговку, Галина вдруг спросила, знаю ли я, Гену Максимова и Свету. Получив утвердительный ответ, сказала: – Гену сегодня хоронят. Вот прямо сейчас… в эти минуты... 17-го столкнулись два самолета над Синявкой…

На Пироговку я ехала в темных очках, но распухшую от слез физиономию они не скрывали. Я не вытирала слез. Когда поблизости никого не было, тихо выла. Люди оглядывались на меня. На «Спортивной» в метро, кто-то предложил помощь. Но помощь требовалась не мне. Свете, тете Зое, Катюне, близким погибших, сослуживцам, словом, тем, кто был сейчас там, в Таганроге…

«На землю он больше не вернулся»…

А меня опять, долго не отпускало чувство вины. С этим приходилось жить… Галина мама – Рая Кантор умерла вскоре… Она похоронена там же, на старом Новом кладбище, совсем недалеко от Геннадия. Высоту летчики теперь набирают прямо над ними… Правда, истребители-бомбардировщики там больше не летают…

«Наполеон» на тридцатилетие Гены пили уже без него… У памятника. Света выполнила его желание. Официальная версия авиакатастрофы несколько отличается от той информации, что «ходила» сразу после происшествия, но я приведу только официальную версию, ибо живы еще люди, помнящие этот случай.

Кстати, информация, изложенная ниже была получена от сослуживца капитана Максимова, принимавшего участие в расследовании авиакатастрофы. Я очень благодарна этому человеку за понимание. Вот что было сказано в отчете Комиссии Главкома СССР :

17 июля 1975 года два самолета 1-й авиационной эскадрильи N-ского полка отрабатывали боевое применение на полигоне в составе пары. Полеты происходили во вторую смену. Ведущий – старший летчик звена, капитан Г. Максимов, и ведомый – летчик, ст. лейтенант В. Кешишьян на спарке с командиром звена, – капитаном В. Грошевым, отрабатывали бомбометание и стрельбу из пушки. Первый заход выполнили с прицеливанием, без сброса бомб. На втором, по команде ведущего, бомбы сбросили, после чего летчики вывели машины из пикирования… В какой-то момент, при перезарядке пушки, ведомый на мгновение потерял визуальный контакт с ведущим. А в это время ведущий увеличил крен своего самолета до положения вверх колесами. Предположительно, чтобы посмотреть, куда упали бомбы. Что должно произойти дальше летчики хорошо знают. А вот остальным читателям надо сказать: происходит энергичное сближение самолетов. Именно это и произошло. Самолеты столкнулись на высоте порядка 900-1000 метров. Почти кабинами. Осколки разлетелись в радиусе 7000 метров. Информацию о происшествии передал на КДП другой экипаж, работавший в это время над полигоном.

Хрупка человеческая жизнь!

Вот, собственно, и все. Экспертиза установила, что рука Геннадия сжимала ручку катапульты. Значит, он успел осознать происходящее и даже сделал попытку... Катапульта не сработала, - ведомый ударил его прямо в фонарь. При таком столкновении эвакуация невозможна. И еще... Экспертиза установила, что умер Геннадий не от физических травм. Не выдержало сердце. Разорвалось. Этот факт я приняла особенно болезненно. Невольно пришла мысль: неужели у него была эта секунда, чтобы вспомнить наш дурацкий разговор? Это невероятно. Слишком велики скорости, слишком скоротечны события. И, все-таки, думать об этом больно. Как сказано у Андреева, «тяготение земное, мертвый закон тяжести сдернул его с неба, сорвал и бросил оземь… На землю он больше не вернулся»… Часы, бывшие в момент катастрофы на руке летчика, даже не остановились! Светлана хранит их. Они идут и сегодня. А вот дочь Гены Максимова – Катя – Катюня – вскоре погибла… Хрупка человеческая жизнь! И невозвратима.

Двое погибших в той трагедии летчика похоронены в Таганроге, на Новом (старом) Николаевском кладбище. О судьбе третьего участника трагедии рассказывает ниже его дочь.

***

Наверное, я нарушаю какие-то каноны этой площадки, но не сделать этого я не могу, потому что текст, приведенный ниже имеет самое непосредственное отношение к рассказанной мною истории. Это пишет взрослая дочь одного из погибших в той авиакатастрофе летчиков. Анна Кара

***

Спасибо за рассказ! Очень тонко. И интимно. Это трагедия нашей семьи и семей ещё двух лётчиков - Гены Максимова и Володи Грошева. Она произошла 17 июля, а не 17 июня 1975 года, в жуткую жару, в которую полёты запрещены. Диспетчеры пьянствовали, начальство вопреки здравому смыслу делало план налётов, а трое ребят поплатились жизнями. Моя мать после трагедии осталась инвалидом 1 группы на костылях на всю оставшуюся жизнь. Трагедия снилась ей за год. Но во сне она бежала и находила отца в живых... Предвидеть трагедию наяву было несложно - руководство части всё делало для того, чтобы она состоялась. Мать после происшедшего собрала документы для суда, матери угрожали и ход судебному делу не дали. Командир авиационного полка Михайлов В. С. сделал карьеру на гибели людей, дослужившись, если не ошибаюсь, до генерала и главнокомандующего ВВС. Мама часто разглядывала руку отца, его линия жизни была не такой как у большинства. Позже она изучала хиромантию и смогла понять, что означает такая линия жизни. Вины лётчиков в этой трагедии нет. Своей тёще, моей бабушке, он всегда говорил: "Мама, Вы не волнуйтесь, у лётчиков есть катапульта!". От отца остались обгоревшие золотые часы - свадебный подарок тёщи, которые нашли лишь на одном опознаваемом фрагменте из всех тел - его обгоревшей и пригоревшей к ручке катапульты руке. Катапультой он так и не успел воспользоваться. Мать отца, считавшая повинной в этой трагедии с сыном мою мать - его жену, из-за того, что она не смогла убедить его оставить призвание, отказалась от меня, своей единственной внучки, возможно, так своеобразно лишилась рассудка. Увидела её я лишь однажды, в 1985 году, когда мама привезла меня впервые на могилу отца в Верхнюю Беранду. Могилы сослуживцев находятся на кладбище в Таганроге. Мамы не стало в 2006 году. Когда разбился мой отец, мне было 9 месяцев, отцу - лётчику Валерию Кешишьян было 24 года. Царство им всем небесное. И Катюше... Спасибо, Жанна. Это память. Вечная память. Анна Кешишьян-Кара-Гаева.

Анна Кара

***

Анна, здравствуйте! Спасибо Вам за отклик. Я поняла, кто Вы, еще до того, как появилась Ваша рецензия с разъяснениями, поняла сразу, прочитав Вашу двойную фамилию в списке читателей. Таких совпадений не бывает. Однако тогда еще оставались сомнения, я же ничего не знаю о том, как сложилась жизнь других участников этих событий... Знаю только, что и все, что происходило потом было не менее трагично... Очень волнуюсь, затрагивая эту тему. Потому что боюсь причинить кому-то из причастных людей боль. Потому что не знаю многого. Но это была и моя жизнь. Жанна Лабутина

***

Хотела написать рецензию, но думаю, будет преступлением написать после рецензии Анны Кара, живым продолжением погибшего летчика в той страшной аварии. Скажу честно - ком в горле! Очень страшно, когда знаешь человека, разговариваешь с ним и вдруг-его не стало! Да еще при таких страшных обстоятельствах! Это, конечно, очень страшно! Светлая память им всем!!!!
А живым, тем, кто знали их, - пусть всегда берегут в душе память о них!
Спасибо. С теплом, - Галина Чиореску