НЕВЕСТА И КАМЕНЬ ВДОВ \ КАМЕНЬ ВДОВ (Глава 6)⁠⁠

Петр Федосеевич Боровацкий танцующим шагом мерил собственный кабинет. В массивном мужчине сложно было ожидать такую легкость и грациозность. Граф пребывал в хорошем настроении, загадочно улыбался в густые усы и довольно потирал руки. Мерцающие в канделябре свечи зажигали сотни огоньков в пуговицах, украшавших сюртук военного покроя, который мощно бугрился на широкой фигуре Боровацкого. Только приглядевшись, можно было рассмотреть, что пуговицы выполнены из серебра с включением драгоценных камней. Хозяин неиссякаемых уральских месторождений мог себе позволить такое излишество. На заре двадцатого века Петр Боровацкий слыл одним из крупнейших коллекционеров минералов Российской империи и богатейшим уральским владельцем копий, разрабатывающим породу с драгоценными камнями. Его личная коллекция самоцветов поражала воображение.

Петр Федосеевич был фигурой одиозной: высокий и кряжистый русский богатырь, которому было далеко до заката. Кустистые брови нависали над серыми пронзительными глазами, знатная окладистая борода по старинке лопатой спускалась на широкую грудь. Во всей его фигуре сквозила монолитность и весомость. Крепкие мускулистые ноги без устали носили Петра Федосеевича по копям Пермской губернии.

Местные мужики побаивались Боровацкого и за глаза называли его медведем-шатуном не только за невероятную силу, но и за крутой взрывной характер. Норовом он был суров, и сам частенько стегал провинившихся мастеров и рудокопов. Единственный, кому Петр Федосеевич благоволил и даже прощал незначительные промахи, был молодой мастеровой Юрка – ювелирных дел умелец. Этого природного самородка граф по-отечески опекал и берег. Парень только вошел в пору мастерства, а глаз уже имел прицельный, наметанный. Сразу понимал природу камня, словно слушал его историю и создавал потрясающей красоты украшения, которые не стыдно и батюшке-императору было в подарок преподнести.

Петр Федосеевич зычно крикнул служку.

- Степка, сбегай за Юркой, и мигом его сюда.

В такой морозный зимний вечер хороший хозяин, как говорится, собаку гулять не выпустит. Стужа стояла лютая, ветер вышибал слезу и тут же в углу глаза замораживал ее ледяным кристаллом. Однако Степан, зная нетерпимый, склонный на быструю расправу нрав господина, молча накинул на плечи дырявый зипун на вытершемся медвежьем меху и пошел снег месить. Благо ювелир жил недалеко. Юрка, услышав повеление графа, тоже без лишних реверансов собрался и поспешил по свирепому холоду в добротный богатый дом Боровацкого.

Петр Федосеевич ждал его в кабинете у изразцовой печи. Подозвал ювелира к большому монолитному столу и подсветил в пламени горящей свечи лежащие на гладкой деревянной поверхности камни. Юрка присмотрелся: изумруд дал глубокий зеленый свет, рубин зажегся хищным алым, а третий камень в травянистом оттенке пробуждал всполохи кровавого цвета.

- Александрит, - мелькнуло в голове Юрки. – Редкий капризный самоцвет. Чуть тронешь не в том месте, и пойдет досадная трещина. Как бы не быть поротым, если попорчу минерал. Но до чего же хорош! Спокойствием и одновременно страстностью от него веет. Императора достоин.

- Вижу, что загорелся, - с самодовольной улыбкой пробасил Петр Федосеевич. – Решил супругу свою ненаглядную порадовать на день ангела. Так что ты брошь сотвори такую, чтобы ее красоты была достойна.

Договорить и дать более конкретных распоряжений граф Боровацкий не успел – в усадьбу стали ломиться. С улицы неслась многоголосая толпа, которая вышибла двери господского дома и проникла внутрь. Рудокопы и мастеровые взбунтовались против каторжного труда и пришли спрашивать за горькую недолю с уральского владельца богатейших месторождений. Дымный чад факелов высвечивал озверевшие пунцовые лица, на которых белели дикие безжалостные глаза. Сразу несколько нетерпеливых хищных рук потянулись к Петру Федосеевичу, рванули его за суконный ворот сюртука военного образца. Кто-то первый с жадным удовольствием залепил кулаком прямо в висок. Этот удар словно послужил сигналом для разъяренной ватаги – мужики, толкаясь и сопя, истошно матерясь и мешая друг другу, норовили все разом дотянуться до Боровацкого. Граф грозно зарычал, показав ряд ровных крепких зубов, и не выказал ни капли страха. Он, полностью оправдывая прозвище, стоял матерым медведем среди брехливой стаи гончих. Равномерно и мощно заносил кулаки, сокрушая попавшихся под руку. Кто-то упал, рухнув под ноги напирающих со всех сторон бунтовщиков. Мужики в неистовом остервенении словно не замечали зубодробительных тумаков. Смяли Петра Федоровича числом, задавили и, злобно щерясь, стали рвать Боровацкого, как та свора.

- Затопчут ж бесценные камни. Сгинут в народном неистовстве, - с неизбывной и странной тоской подумал мастер.

Ему бы сейчас подумать о сохранности своей жизни, а он бросился спасать минералы. Ювелир успел сгрести со стола драгоценные камни в кулак, засунул в рот самородки и проглотил их. Последний минерал еще царапал горло, когда кто-то от души хватил ювелира по уху, почти вышибив жизнь. Молотобойные удары сыпались частым градом – те, кто не смог дотянуться до Боровацкого, изводили душу и мерили силушку на молодом ювелире. Юрке досталось сторицей –били его нещадно, до смерти.

- Ух, гнида. Господский баловень.

Рудокопы вколачивали кулаки в плоть. И каждый раз казалось, что следующего удара Юрка точно не выдержит, что внутри что-то непоправимо порвется. Молодого ювелира сбили с ног, кто-то в кованых сапогах неистово месил ослабевшее и обмякшее тело. Наконец окровавленного и беспамятного мастерового бросили в господском доме.

А графа еще живого выволокли во двор, привязали за ноги к породистому коню. Скакун, испуганный запахом крови и громкими криками, нервно переступал тонкими ногами, жалобно ржал. Кто-то со всей мочи ударил коня по крупу, и тот понес в мерзлую уральскую ночь. Обезумевший от страха жеребец уносил за собой в снежную пустыню растерзанное тело, которое еще меньше часа тому назад было одним из самых влиятельных людей Пермской губернии.

Убили и жену графа, и маленьких господ. Над ними озверевший народ глумиться не стал, а поступил почти милосердно. Молодой женщине кто-то одним мощный рывком своротил шейные позвонки. Красивая голова в ухоженной прическе безвольно поникла в неестественном надломе. На детей долго ни у кого рука не поднималась. Но потом страх наказания одолел, и малышей придушили.

- Как куренки. Шеи тонкие, слабые, - цинично прорычал кто-то в толпе.

Народный бунт страшен в своей стихийности и безрассудстве. Рудокопы в неистощимой слепой ярости погромили господскую усадьбу, разметав по всему двору и затоптав в снег бесценную коллекцию необработанных друз и драгоценных камней. Богатый и ненавистный дом подпалили.

Ювелир очнулся уже глубокой ночью. Часть добротно построенного и когда-то красивого поместья пылала, огонь пожирал деревянные балки и постепенно подбирался к крылу усадьбы, где находился кабинет коллекционера минералов. Еще немного, и Юрка сгорел бы заживо, сначала задохнувшись от едкого черного дыма. Он намертво приклеился к полу господского кабинета: кровь из ран присохла к выглаженным доскам и поймала его в ловушку. Теперь ювелир точно знал, что чувствует насекомое, плененное внутри вязкой смолы. Не вполне соображая, что делает, Юрка решительным рывком отодрал себя от половицы, начисто выдрав на виске кусок кожи. Горячая кровь вновь обильно заструилась по лицу, заливая один глаз.

Когда в охваченном огнем дверном проеме барского поместья нарисовалась фигура, и, шатаясь, вышла из дома, разгоряченный после содеянной расправы народ отшатнулся назад.

- Упырь. Мстить идет. Кровушку нашу пить, - раздался истошный вопль, перешедший в тонкий звенящий вой.

Как оказалось, толпа еще не схлынула со двора, но и яростную силу, убив Боровацкого с семьей и подпалив дом, растеряла. Вид окровавленного ювелира, которого все посчитали мертвым, нагнал суеверного страху. Кто-то стал истово креститься, кто-то просто бросился утекать прочь, кто-то, снедаемый потусторонним ужасом, упал на колени прямо в притоптанный снег. Юрка беспрепятственно брел мимо застывших фигур - никто не посмел остановить молодого ювелира.

А тот добрел до родного дома и рухнул на пороге, утратив последние силы. На шум выбежала Марфа – непраздная жена Юрки. Она весь вечер места себе не находила, прознав, что народ взбунтовался против графа Боровацкого. Но и отправиться на поиски мужа не решалась, боясь, что в толпе ее с большим прущим на нос животом попросту задавят. Вот и маялась, бедная, полночи, пока не услышала глухой стук за дверью. И откуда только двужильность проснулась – беременная Марфа волоком втащила мужа в избу. Сняла с него перепачканную одежду, согрела воду и промыла каждую рану. Потом закутала заметавшегося в горячке Юрку в чистую льняную простыню, накрыла стеганым одеялом и примостилась рядом. Вскоре муж перестал отбиваться от злобных призраков, затих и провалился в сон. Марфа тоже уснула, плавая в чутком забытьи.

После ночного кошмара маленький городок выжидательно замер. Улицы опустели, лишь изредка кто-то из баб проходил, позвенькивая коромыслом и ведрами. У колодца, вода в котором не замерзала даже в лютые морозы, опасливо шептались, накликивая новые беды.

Ждать долго не пришлось. Через неделю в городок вступили солдаты. Сразу с тычка залепили первому же мужику в бороду, скрутили его и поволокли к карете. Здесь ехало недовольное вынужденным путешествием по морозу начальство. Мужик, отплевываясь кровью, бухнулся в ноги и выдал всех основных зачинщиков народной смуты. Солдаты принялись гулять по дворам, выволакивая бунтовщиков с теплых полатей и яростно втолковывая каждому науку подчинения и послушания.

Те же самые мужики, что громили и поджигали дом Боровацкого, больше суток без сна и еды ползали вокруг сгоревшего остова усадьбы в черном от пепла грязном снегу и, вытирая кровавые сопли, искали разбросанную повсюду коллекцию драгоценных минералов. Львиную долю уникальных самоцветов и друз удалось спасти из небытия.

И только после этого мужиков долго и показательно пороли на главной площади, вразумляя и вбивая с каждым ударом отмоченной в воде плети в синюшные от мороза заголенные спины покорность и верность царю-батюшке.

***

Когда служивые засобирались назад, Юрка понял, что другого шанса относительно безопасно и споро покинуть город не предвидится. Испытания и мытарства путешествия его не пугали, больше отягощали душу печальные тени убитых господ, преследующие по ночам в последнее время. Он бросился в ноги удалому подполковнику и умолил его взять в походный обоз семью ювелира. Нужно сказать, не бесплатно – Юрка, не дрогнувшей рукой, ссыпал почти все серебро, за годы кропотливого труда заработанное мастерством и полученное от щедрот графа Боровацкого.

Никто не догадывался, что жестоко избитый ювелир, тоненько стонущий в обозе на каждом резком ухабе, везет с собой невероятное сокровище – три изумительной красоты и баснословной стоимости драгоценных камня. Конечно Юрку и его беременную жену неоднократно тщательно и бесцеремонно обыскали – сначала денщик подполковника по поручению господина, а потом покрикивающий на солдат подпоручик не побрезговал холеными руками переворошить нехитрый скарб попутчиков. Все надеялись поживиться и отыскать у ювелира припрятанные самоцветы. Но вскоре отступились, убедившись, что тот совершенный бессеребренник.

А Юрка накануне отъезда исхитрился и втихомолку вновь проглотил минералы. Так и вез из в желудке, люто страдая от запора, но боясь даже думать отлучиться где-нибудь на становище по нужде. Марфа совсем извелась и осунулась от черных мыслей: она не понимала, почему супруг отказывается от еды и лишь пьет горячую воду через высушенное утиное горлышко. Через четыре дня Юрка совсем занемог – поднялась температура, все тело ломило и болело. Организм, отравлял сам себя, приближая мучительную смерть. О горячечном больном в обозе тут же доложили подполковнику. Все боялись появления мора и распространения непонятной заразы на других попутчиков. Юрку решили оставить в снежной пустыне, но Марфа умолила подполковника подождать до следующей стоянки.

- А уж там оставляйте нас на погибель, если супругу не станет лучше.

Старый вояка был суров и своенравен, однако бросать на верную смерть три христианские жизни – ювелира, беременной жены и нерожденного ребенка – не захотел, не решился на склоне лет брать на себя такой тяжкий грех. Но согласился подождать лишь сутки.

На счастье Юрки и бедной Марфы, организм ювелира радикально справился с недугом. Юрку в тот же вечер прямо в обозе одолела кровавая диарея. Марфа со слезами на глазах смотрела, как перепачканный собственными испражнениями еле живой муж копошится в вонючем месиве, грязно ругаясь сквозь зубы. Только что-то обнаружив, он истово перекрестился и позволил несчастной женщине убрать нечистоты и обтереть себя влажной тряпицей.

Стоит ли говорить, что скоро Юрке стало легче – температура таинственным образом упала, жар ушел. Он даже согласился откушать жидкую похлебку. А потом, давясь, испытывая лютую тошноту и жесточайшее отвращение, ювелир, хоронясь даже от жены, вновь проглотил свою драгоценную ношу из трех самоцветов. Теперь он точно знал, что до Перми с горя пополам дотянет – лишь бы хватило сил еще несколько дней помаяться.

В Перми остановились у знакомого мастерового, который когда-то все здоровье растерял на уральских рудниках. За простой Юрка расплатился двумя потертыми ржавыми пуговицами, срезав их при хозяине со своего облезлого зипуна. Тот было возмутился, мол, совсем последний рассудок в дороге растерял, когда ювелир вдруг в шелушащихся и жестоко потрескавшихся с мороза пальцах стал без особого труда гнуть пуговицы, а потом филигранно отламывать кусочки ржавой рыхлой фракции, обнажая внутри блестящую, благородно сияющую металлическим блеском сердцевину. Мастеровой только крякнул от восторга.

- Серебро? Ну ты, Юрка, даешь! Голова!

Ювелир слабо и вымученно улыбнулся; сказал, что серебра осталось теперь только на дорогу до села Иваново, где проживают родители Марфы. Мастеровой понимающе и сочувственно покачал головой:

- Да, жизнь - не тетка, пирожка не подсунет. Ты не отчаивайся. С такими руками не пропадешь, везде работу найдешь, чтобы семью прокормить. А пока отлежись перед дальней дорогой.

В сердце Российской Империи ехали железной дорогой самым дешевым классом. И вновь все испытания и тяготы дороги повторились: Юрка отказывался от еды и слабел с каждым днем. На пятый день забился судорогами в горячке. Марфа уже мысленно хоронила мужа, когда страшная болезнь вновь излилась жесточайшей кровавой диарей. И вновь супруг пугал непраздную жену, туманно заговариваясь о каких-то неведомых самоцветах:

- Не тронь! Погоди-погоди. Вот что-то нащупал, - тихо хрипел он воспаленными губами, зажимая что-то в кулаке.

В этот раз кровавая диарея не заканчивалась, унося и без того малые силы Юрки. Мужчина совсем высох, глядя на жену впавшими страдальческими глазами. Одна рука оставалась намертво зажата в кулаке.

Спасение пришло неожиданно от непросыхающего из-за крепкого самогона солдата. Тот однажды налил Юрке шкалик:

- Пей, болезный. Хуже не будет. Ты уже совсем близок к господу нашему. Может, завтра и представишься. Так хоть скажешь ему, что последние часы не так сильно страдал.

Юрка в горячечном бреду на одном дыхании выпил шкалик, потом еще один. Так и провалился в сон с зажатым шкаликом в одной руке и судорожно сведенным кулаком другой. Слез у Марфы уже не осталось – в странном онемении она просидела около мужа всю ночь. А утром появилась надежда – лоб Юрки покрылся бисеринками пота, организм перестал исторгать кровавую вонючую слизь.

- Видать, бабонька, поживет еще твой хворый, - солдат озарился щербатой пьяной улыбкой и хитро подмигнул. - Не пришло его время. Господь подождет – он у нас добрый и терпеливый. Хорошая самогонка! Не обманула тетка.

И оставил Марфе мерзавчик ядреного мерзко пахнущего пойла:

- Ты своего доходягу отпаивай. Глядишь, дотянет до благословенных земель.

На следующий день за окном вновь ударили лютые морозы, было отступившие на несколько дней. Зима разохотилась и задула ледяными ветрами, выбрасывая полными пригоршнями мелкий колючий снег. Смертельный холод пробрался сквозь щели в деревянный вагон, проник под куцые, изъеденные зипуны, образовал обжигающие наледи в углах. В это утро ослабевший Юрка проснулся с трудом, попытался поднять голову и не смог. Его волосы вмерзли в дерево лавки, на которой ювелир метался всю ночь между жизнью и смертью, покрываясь потом. Ощущение повторения истории жгуче обожгло, словно он вновь оказался распростертым на полу в горящей господской усадьбе.

- Пить, - слабо попросил Юрка, дергая голову и оставляю на лавке часть вмерзшихся в наледь волос. Рана на виске, начавшая заживать, вновь приоткрылась. Горячая кровь закапала на грудь.

Уставшая бояться за мужа Марфа лишь всплеснула руками, нарвала кусок полотна на полоски и перевязала голову ювелира.

- Нет ни у кого воды. Потерпи до остановки на станции. Обещались принести кипяток. Ты тогда и попьешь. Потерпи, сердечный.

Юрка лишь слабо кивнул головой и вновь провалился в тяжелый лихорадочный сон. Вечером, когда жена в жестянке принесла кипяток, он, таясь и оглядываясь, сунул что-то в рот и, обжигаясь, судорожно запил водой. Самоцветы, схороненные внутри истощенного человека, дальше продолжили путь в центр Российской Империи. По глазам изможденного мужчины текли слезы – он осознавал, что окончательно надрывает свое и так ослабевшее здоровье, но не видел другого выхода.

***

В селе Иваново измученная семья оказалась только через месяц. Село встретило необустроенностью и осевшим грязным снегом. Серые тоскливые фасады некоторых деревянных домов глядели слепыми бычьими пузырями окон, ершились почерневшими от непогоды соломенными крышами. Единственное, на чем отдыхал глаз, – ажурные узоры резьбы, украшавшие строения зажиточных мастеровых.

Родители Марфы сначала приняли семью холодно. Они были уверены, что Юрка скоро испустит дух, а Марфа народит мертвого ребеночка. Кому ж охота сразу двух нежильцов в добрую избу пускать. Но ювелир упорно, вопреки всем прогнозам жил. А молодая женщина через две недели разродилась чудесной, словно наливной девочкой. Малышка была чудо как хороша: тихо лежала на полатях, засунув мягкую пятку в рот и с аппетитом ее посасывая. Новорожденную девочку крестили и нарекли Елизаветой. Девочку назвали в честь покойной графини Боровацкой, которая была добра к Марфе и помогла устроить судьбу милой и показавшей себя большой умницей служанки. Потихоньку стали выправляться. Юрка пошел на поправку, но полную свою силу так и не возвратил.

Свои сокровища ювелир схоронил до поры до времени в сенях в нише, образовавшейся под самым потолком в венце избы. Для надежности в щель затолкал сухой мох, который надергал из другого угла бревенчатого дома.

Через месяц он сговорился с шурином и навязался с тем на ярмарку. Долго ходил между рядами, приглядываясь и прицениваясь. Но интересовали его не разложенные на телегах и наспех сколоченных прилавках многочисленные товары, а посетители ярмарки. Он выспрашивал у шурина о каждом богаче, замеченном на торгах. А потом ретиво и отчаянно бросился разве что не под ноги вальяжному барину в волчьей шубе на распашку. Тот было замахнулся бить Юрку. Но дрожавший от страха шурин заступился за родственника и уговорил выслушать его просьбу.

Юрка зачастил:

- Не бей, господин, позволь тебе судьбу свою поведать без утайки. Я трудился ювелиром у благодетеля своего - пермского графа Боровацкого. Мой покровитель щедро отплатил за верное служение серебром и изумрудом невиданной красы. Ни за что не покинул бы протектора своего, но бунт страшный народный приключился. Графа Боровацкого в запале мужики порешили. Грех тяжкий на души взяли, потом сильно каялись, но сделанного не воротить. Я сам еле живой остался, до сих пор после побоев полностью не оправился. С семьей бежали от смуты и бесчинств подальше. Серебро, заработанное честным мастерством, на дорогу ушло. Кабы не крайняя нужда, не продавал бы редкий самоцвет. Но нужно семью кормить и дело вновь открывать.

Барин задумчиво пожевал ус. Мужик, валявшийся в ногах был тощ и казалось плюнешь – он и умрет. Но что-то в его голосе убедило: все правда. Подумал ивановский фабрикант и решил взять ювелира под свое крыло.

- Приходи завтра на мануфактуру. Заглянем на производство – покажешь, на что ты годен в ювелирном деле. Серебра тебе не доверю. Не жди. А вот из олова сделаешь колечко. Получится и глянется моей супружнице, там и решим твою судьбу.

Стоит ли говорить, что колечко вышло на славу. Руки Юрки не утратили былой сноровки, хоть и сила была совсем не та. Фабрикант залюбовался тонкой работой, хитрым узором, хлопнул ювелира рукой по плечу.

- Добро! Приноси свой самоцвет. Не обижу, хорошо заплачу, если камень того стоит. И с мастерской помогу. Славно будет костромских ювелиров подвинуть и развить промысел в нашем селе, - мечтательно сказал он, уже представляя, как будет руководить артелью ивановских ювелиров.

Фабрикант Мещеров был дальновидным деловым человеком, сразу распознал, что покровительство талантливому ювелиру сулит ему прямую выгоду. Он не обманул – не обидел. Заплатил за изумруд сполна и под ювелирную мастерскую подыскал помещение. Первый же заказ поступил от самого Мещерова. Тот принес с таким трудом и множеством лишений сбереженный самоцвет и велел огранить его.

- Ты жене моей колечко справь. Узор она велела сделать такой же, как ты на оловянном придумал. А внутри дату выгравировать не забудь. 1901 год. В этот год мы повенчались, с тех времен живем душа в душу. Будет моей ненаглядушке память о вечной любви.

И вновь камень и благородный металл словно ожили в руках потрясающего мастера. Минерал заиграл глубоким цветом, поражая воображение ярким высверком граней. Серебро будто струилось и перетекало в сложные узоры. Мещеров, увидев кольцо, довольно прищурился.

- Угодил-угодил! Волшебство творишь своими золотыми руками.

Юрка потихоньку обосновался в тесной каменной комнате-колодце, нарабатывая клиентуру и обживаясь на новом месте. Через год строжайших лишений скопил денег на свой дом. Въезжали с Марфой и маленькой дочкой в сруб, еще пахнувший сосновой смолой и свежеобструганными бревнами. Дом дышал добрым ароматом дерева и настоящим светлым уютом. В сенцы Юрка перенес станок и инструменты. За место платить нужда отпала – и ювелир потихоньку мастерскую обустроил прямо в доме.

Жизнь наладилась, повернулась доброй стороной. Марфа, всегда худенькая и тоненькая, оправилась и налилась неяркой, но притягательной женской красотой. Юрка перестал мучиться изнуряющим, натужным кашлем по ночам, который, казалось, выворачивал все внутренности наружу. Лицо его разгладилась, из глаз ушли страх и смутная тревожность.

Однажды ночью ему приснился удивительный сон. Словно вновь ехали Юрка с Марфой по железной дороге из Пермской губернии в центр необъятной России. Но дорога не была насыщена лишениями и болезнями, напротив, во сне в щели между досками вагона проникал солнечный свет и золотил бархатную кожу жены, на лице которой нестерпимо ярко сияли зеленые глаза и манили алые губы. Вот Марфа повела плечами и Юрка с невольным восхищением увидел, как дорой парчовый кафтан, туго обтянувший ее грудь заиграл сложными переливами, вспыхивая то красным, то зеленым цветом. А жена, призывно улыбнулась:

- Достаточно хороша ли я теперь? Больше не жалеешь, что взял за себя?

Юрка проснулся и долго смотрел на безмятежно спящую Марфу. В очередной раз удивился ее неброской, но манкой красоте. Сон казался настолько живым и реалистичным, что долго не отпускал мужчину. И всколыхнул память, унес на несколько лет назад, когда Юрка только вошел в пору жениховства.

***

Молодой парень без памяти влюбился в красавицу Матрену, бывшую в услужении у супруги графа Боровацкого. Смешливая девушка с ясными голубыми глазами, щедро опушенными густыми ресницами, не только Юрке голову кружила. Знавшая себе цену Матрена вела себя с ухажером как в той поговорке: «Близок локоток, а не укусишь». Парень начал люто пить, мучимый ревностью и неопределенностью.

Пермский меценат, разглядевший в свое время в молодом ювелире настоящий талант, забеспокоился.

- Пропьет ведь мастерство. Сгинет величайший умелец, самородок, - сокрушался он однажды за ужином, делясь с супругой своими тревогами.

Та надолго задумалась, накручивая туго завитой локон на тонкий пальчик, отяжеленный массивным перстнем с рубином. А потом, как часто бывало, дала Петру Федосеевичу стоящий совет:

- А жени его. Юрка тебя уважает, почитает как второго отца. Отказать не посмеет, хотя и не осознает поначалу, какое благо ему делаешь. А в жену выбери Марфу, она присматривает за нашими детками. Добрая, кроткая и толковая. В услужении чуть больше года, а показала себя расторопной. Разумница такая! Я ее приставила помогать на уроках гувернантке Оливии. Англичанка наша исстрадалась, что места темные, народ дремучий – никто и словом настоящим с ней перемолвиться не может. А в последнее время вся зацвела как маков цвет. Оказалось, Марфа научилась говорить по-английски и немецкий почти освоила. Не верящая такому счастью Оливия ее в компаньонки определила. Простая крестьянская девка на лету языки схватила. И грамоту знает. Сама ее экзаменовала. У тебя – самородок, у меня – редкий бриллиант. Поженим их – приумножим истинное богатство и две одинокие души соединим. Юрка, глядишь, остепенится, успокоится и перестанет по Матрене страдать; с новой силой к работе возвернется. Марфу пристроим за хорошего человека. Все только выиграют. И тебе дело.

Граф Боровацкий восхитился прозорливостью супруги:

- Душа моя, так и сделаю! Прекрасный прожект.

И сам лично просватал Марфу за Юрку. Как и предугадала графиня, молодой подмастерье не посмел пойти против воли именитого покровителя. Свадьбу играли шумно и загульно, изничтожив не одну бутыль самогона.

Ночью крепко выпивший Юрка ввалился в отведенную им с Марфой комнату. Зыркнул на новоиспеченную жену красными злыми глазами, молча стянул грязные сапоги и завалился спать. Через несколько мгновений раздался громкий натужный храп. Марфа всхлипнула, потеребила платок и робко прилегла на самый край лавки. Она почти не спала эту ночь, воспаленными глазами следя за темным нависающим потолком, постепенно наливающимся нежным предрассветным мерцанием. Когда первый луч солнца прорезал на деревянных балках яркую полоску, она тихо встала, оправилась и умылась. Спустилась на кухню, где уже вовсю что-то шипело и урчало в тяжеленных кастрюлях. Налила в горшочек кипятку, поколдовала с травками и отнесла отвар в каморку, где на лавке продолжал грозно и мощно выводить рулады Юрка. Девушка поставила горшочек с отваром на грубо сколоченный табурет, прикрыла рушником и пошла на господскую половину будить маленьких графов. Ювелир проснулся с раскалывающейся головой, мутными глазами поводил по крохотному помещению и заметил горшочек. Юрку жестоко мутило. Он трясущейся рукой сдернул полотенце и жадно стал пить. От отвара шел густой травяной дух, который приятно щекотал ноздри и успокаивал неистово горящее и готовое вырваться наружу нутро. Через некоторое время Юрка с удивлением понял, что может достаточно твердо стоять на ногах, головная боль почти утихла и рвотные позывы прекратились.

Целый месяц Марфа была венчаной неженой: каждую ночь Юрка напивался до потери сознания и ни разу так и не притронулся к суженой.

До услужения у господ Марфа жила в доме своих дяди и тети. Те приехали на Урал из небогатого Иваново в надежде заколотить быструю деньгу. Богатства пока не нажили, а беды хлебнули сполна. Детишки у тети рождались слабенькие, рахитичные. Не жильцы. Съездил однажды дядя в родное Иваново и привез жене в помощницы сестрину дочку младшую – тихую и работящую девочку. Странное дело, но с появлением в доме Марфы дети перестали умирать. И была девушка при родственниках добрым ангелом-хранителем, пока не нанялась в услужение к графу.

Марфе стыдно было кому-то признаться, что за месяц Юрка так и не притронулся к ней. Даже во сне бормотал что-то несуразное и отодвигался, если случайно прикасался рукой или бедром. Но не выдержала девушка и пошла к тете за советом.

- А ты дождись, когда он придет, и начни пол тереть?

- Пол? – удивленно переспросила Марфа.

- Конечно! Подол задрала, кормой к двери развернулась и давай тереть так, чтобы все пониже спины призывно колыхалось. Мягкое место у тебя знатное, пышное. Вся стерлядка, а здесь боженька щедро отмерил. Посмотрим, сможет ли он устоять. Готова в церковь хоть сейчас денежку понести за то, что мужское у Юрки взыграет! 

Марфа и в ведре воды принесла, и скребок для полов приготовила, и подол уже подогнула, оголив стройные ноги. А когда ввалился Юрка, спасовала. Юбку одернула, встала серой мышкой в углу и полнящимися слезами глазами наблюдала, как косой от выпивки муж сбрасывает сапоги и валится чуть ли не мимо лавки. Только нее знала она того, что Юрке уже невмоготу пить. Он больше притворялся в последние дни, чем действительно шалел от самогонки. Марфа, когда муж задышал глубоко и шумно, тихонечко примостилась рядом, вытянулась в напряженную тонкую струнку и сдавленно зарыдала. И так Юрке тошно стало. Баба-то хорошая, добрая, это он давно уже понял. Вон как за ним пьяным ходит и ухаживает. Слова поперек не скажет. Все молчком.

- Ты чего болото в постели разводить взялась?

Марфа подскочила с лавки, метнулась все в тот же угол, вжалась в стенку.

- Не обижу. Не бойся.

- Не люба я тебе. Отженишь?

- За что такой позор тебе принимать. Попробуем вместе век жить, раз перед богом венчаны.

И поверила она ему сразу. Сердцем почувствовала, что не обидит, не посрамит и не предаст.