Невероятная жизнь и приключения Руди Рюкера (Глава 1)⁠⁠

Не знаю, насколько этот пост впишется в тематику сообщества, но так как Руди Рюкер считается писателем в жанре киберпанк и дружен с Брюсом Стерлингом и Уильямом Гибсоном, попробую протолкнуть телегу в данное сообщество. Буквально единственное, насколько мне известно, что переведено на русский из художественных работ Рюкера - тетралогия "Ware". Безусловно, довольно нестандартное чтиво, позволяющее в полной мере оценить стиль писателя и понять, насколько вам такое близко. Если в паре слов, то Руди Рюкер - американский математик и писатель с немецкими корнями, дважды лауреат Премии имени Филипа Киндреда Дика. Преподавал информационные технологии в Силиконовой Долине, был лично знаком с самыми разнообразными и знаковыми личностями, включая Роберта Шекли, Уильяма Берроуза и Тимоти Лири. Обидно, что его автобиография официально переведена так и не была, а я давно таких интересных и весёлых мемуаров не читала! Поверьте, оно того стоит. Кто в английском силён, тем добро пожаловать на официальный сайт, где мемуары лежат в открытом доступе:

https://www.rudyrucker.com/nestedscrolls/

Я же рискну начать самопальный перевод и потихоньку его выкладывать. Если не по адресу, прошу пардону.

Вложенные прокрутки

1: На пороге смерти

Летом 2008 года в моём мозге лопнула аневризма. Кровоизлияние в мозг. Я провёл неделю на пороге смерти, затем мне стало лучше. Обычно я не думаю непосредственно о смерти – это всё равно, что пытаться смотреть прямо на солнце. Но в то лето я о ней задумался.

Умереть было бы легко. Множество романов и кинофильмов формируют представление о смерти как о великой драме – с Мрачным Жнецом в накидке, который стучится в твои двери в полночь. Однако смерть может быть обыденной, как осенний лист, падающий с дерева. Никаких закрученных в спираль туннелей, никакого белого сияния, никаких приветствий от усопших. Возможно, всё вокруг просто погрузится во тьму.

В первые дни в больнице я сидел во внутреннем дворике с внутривенной капельницей на колесиках и смотрел на облака в небе. Они проплывали мимо, меняя форму, озаренные золотистым солнечным светом. Листья пальм в горшках беспорядочно раскачивались на легком ветерке, и их очертания четко проступали на фоне небес в бело-голубую крапинку. Почему-то меня поразило, что мир по-прежнему занимался своими делами без моего активного участия.

Полагаю, именно тогда я наконец смирился с мыслью, что мир продолжит существовать после моей смерти. Учитывая мою эгоцентричность, этот простой факт всегда воспринимался мною как парадокс. Но вот я его осознал, прочувствовал каждой жилкой. Таинство жизни и смерти – обыденные явления, и всё же лишь в редкие моменты нам удается о них узнать.

Сидя в том дворике – и в большей степени по возвращении домой – я также осознал другой естественный момент. Самые интересные и насыщенные эпизоды моей жизни связаны с ощущениями, которые пришли извне. Пока я лежал на больничной койке, мир был серым и унылым. Я был отрезан от внешнего мира, находясь на полпути к подземному царству. Когда я вернулся к деревьям, людям, облакам и воде, меня наполнила радость жизни. Я будто родился заново.

***

Мне довелось испытать подобное перерождение незадолго до моего четырнадцатого дня рождения в 1960. Я и мой старший брат Эмбри были на заднем дворе, играя на старых ржавых детских качелях. Мы хотели проверить, кто сможет прыгнуть дальше. Цепь качелей лопнула. Я взлетел в воздух и неудачно приземлился, разорвав селезёнку – о чём тут же сообщил отцу. Я мог бы умереть от внутреннего кровотечения меньше, чем за час, если бы он не помчался со мной в больницу, где мне удалили повреждённую селезёнку.

Почему я решил, что дело в селезёнке? Я изучал книгу в мягкой обложке, посвященную карате, в надежде дать отпор громилам, которых опасался. Я также (бесплодно) пытался наработать мозоли от карате на руках, вбивая кулаки в кофейную банку, наполненную рисом. В моей книге по карате приводилась таблица с обозначениями уязвимых точек на теле, и одна из них, на животе, была помечена как «селезёнка» - так я просто правильно угадал. Наш семейный доктор годами вспоминал тот случай.

После операции я проснулся посреди ночи от тревожных сновидений и увидел, как привлекательная медсестра наклоняется надо мной. К своему стыду я понял, что эта приятная женщина, одна из прихожанок моего отца, и была той невидимой силой, с которой я сражался во сне, грязно ругаясь и пытаясь вытащить болезненно толстую трубку из носа.

Когда я вернулся домой из бело-серой больничной палаты, уже наступила весна, и на заднем дворе было солнечно и зелено. Расцвела блестящая магнолия, птицы летали вокруг, щебеча, синее небо сияло над нашим таким знакомым домом. Меня затопило сладостное чувство, от радости кружилась голова, я дрожал, готовый расплакаться. Я и представить не мог, как прекрасна жизнь.

В грядущие недели и месяцы я время от времени размышлял над тем провалом в памяти, когда я находился под действием обезболивающих. Я пришёл к выводу, что когда-нибудь навсегда потеряю сознание, прямо вот – бам! – и потом ничего. Так я познакомился с главной парадоксальной головоломкой жизни: вот есть ты, и жизнь прекрасна, но однажды ты умрёшь. И что ты с этим сделаешь?

***

Раньше я думал, что доживу до восьмидесяти четырёх, но после кровоизлияния в мозг первого июля 2008 я пришел к мысли, что могу столько и не протянуть. Что, если у меня было время написать лишь ещё одну книгу. Что же мне написать? Эту книгу. Мою автобиографию. «Вложенные прокрутки».

На самом деле, я подумывал написать последние мемуары ещё в 2003. Я пошел в поход в одиночестве, и встретил закат на каменистом пляже в Биг Суре. Я вспомнил о недавно умершем друге Теренсе МакКенна, с которым однажды провёл лажовый, но очень весёлый семинар на нью-эйдж курорте института Эсален, расположенном неподалёку – трёхдневный курс, который, если не ошибаюсь, назывался «Наркотики и мозг».

На меня взглянула чайка. Её глаза исчезают, если смотришь прямо на птицу. С помощью шариковой ручки и клочка бумаги из кармана, с которыми я не расставался, я нарисовал её в четырёх или пяти позах. Она глядела на море, кричала, потом переводила взгляд на меня, затем на берег и себе под лапы. Рисую я не ахти, но иногда это помогает мне сфокусировать восприятие или ухватить воспоминание. Всё равно что сделать снимок.

От источника, бурно вливавшегося в беспокойное море, несло серой. Я подумал, как мне повезло оказаться на этом диком пляже.

- Я люблю тебя, - обратился я к чайке. Она склонила голову. Я повторил свою фразу, а она – свой жест. Быть может, той чайкой был Теренс.

Я отправился в поход в надежде решить, о чем написать. Наблюдая за чайкой, я задумался об автобиографии. Для меня она стала бы возможностью подобрать все хвосты и присвоить заслуги. А ещё мне понравилась мысль о том, что не нужно изучать что-то новое, чтобы её написать.

Но я не был готов. Сначала мне хотелось глубже исследовать значимость компьютеров, и я написал увесистый том с длинным названием «Облачное хранилище, ракушка и душа: как сложная вычислительная техника показала мне абсолютную реальность, рассказала о смысле жизни и о том, как быть счастливым». Этот научно-популярный труд был опубликован в 2005, а затем я увлекся расширением новых идей данной книги в контексте трёх научно-фантастических романов: «Влюблённые математики», «Постсингулярность» и «Гилозоистика». А позже, в 2008, совершенно неожиданно, оказался на пороге смерти.

Меня больше не интересует аспект самопродвижения посредством автобиографических мемуаров. На закате жизни, каким бы близким или далёким он ни был, всё, чего я ищу, это понимания – и возможности отправиться в путешествие во времени. Дорогу в моё прошлое.

Что мне нравится в романе, так это то, что это не просто список дат и событий. Он не похож на статью в энциклопедии. Здесь речь идёт о характеристиках, описаниях, диалогах. Действиях и сценках. Писать такие мемуары мне по душе.

В большинстве своём у жизни нет такого же чёткого сюжета, как в романе. Но, быть может, мне удастся отыскать или придумать сюжетную арку моей жизни. Мне хочется узнать, зачем всё это было.

***

За четыре года до того, как я начал писать эти мемуары – то бишь, в 2004 – я уволился с должности профессора информационных технологий в Государственном Университете Сан Хосе в Силиконовой долине. Я преподавал 37 лет, время от времени брал отпуск на один-два семестра. Я всегда положительно рассматривал общественную полезность преподавания, но, в тоже время, относился к нему как к подработке, а писательство считал своей настоящей работой. Когда я достаточно постарел, чтобы выйти на пенсию, то с радостью оставил преподавание и полностью посвятил себя писательству. Поначалу выход на пенсию ощущался странно. Когда уходишь с работы, теряешь частичку себя.

В свою вторую зиму на пенсии, в 2005, я потратил несколько дней на то, чтобы привести в порядок бумаги, хранившиеся в подвале. У меня накопилась куча всего – вплоть до кип бумаг, которые собирала ещё моя мать – там были рисунки из детского сада, письма друзьям и членам семьи, любовные записки, адресованные моей девушке (позднее жене) Сильвии, ранние попытки в писательство, кучи журналов, материалы исследований и преподавательские заметки, наброски романов, а также мои ночные заметки, не попавшие ни в одну категорию, которые были составлены в мою бытность молодым отцом, когда я, как пёс, выползал из норы, чтобы повыть на луну.

Я всё изучил и распределил по четырём пластиковым коробкам с держателями для папок. Я внимательно просмотрел все бумаги и какое-то время точно знал, где все они находятся.

Есть что-то глубоко депрессивное в старых документах. Я ловлю себя на мысли, что не хотел бы снова в них копаться. Лучше сочиню свою автобиографию так, будто мы с вами болтаем во время поездки на машине, и пусть значимые события сами приходят в голову.

Но один документ из подвала я всё же упомяну – это маленький журнал, который завела бабушка, когда родилась моя мать. На первой странице я увидел имя и год рождения моей мамы – Марианна фон Биттер, 1916. Сюда же была вклеена пара локонов моей дорогой мамочки. Они оказались светлее, чем я ожидал, мягкие и живые, словно их срезали только вчера, а не девяносто лет назад. Я поцеловал их.

***

В первый месяц после мозгового кровоизлияния я пребывал в смятении. Мне казалось, что мой разум – гигантский склад, где из-за землетрясения всё посыпалось на пол, и я должен был разложить всё обратно по местам. И я такой, «Ах да, это паровой экскаватор, это туалет, это кристалл кварца, а вот и мой первый день в детском саду.»

Вновь и вновь я вспоминал, как женился на Сильвии, как очаровательно она смотрелась в белой шляпке с вуалью. По неизвестной причине меня поражало, что люди делятся на мужчин и женщин, и мне повезло жениться на женщине. Сильвию это утомляло.

– Почему тебя всё так удивляет? – говорила она и начинила меня пародировать. – Поверить не могу, у меня есть дети. Поверить не могу, я живой. Поверить не могу, что мир существует.

Честно говоря, даже сейчас во всё это мне верится с трудом, однако я стараюсь не слишком об этом распространяться.

Долгие недели после этого события я гораздо острее воспринимал запахи: сточные воды, мусор, фрукты, моя электробритва. Когда я смотрел на объект нейтрального оттенка, мне казалось, что этот оттенок меняется медленными волнами, и блёклые пастельные цвета то становились ярче, то тускнели, словно невидимая сила игралась с бегунками, отвечающими за цвета окружающего мира.

Я снова начал писать, нащупывая дорогу, готовя заметки для мемуаров. Вот отрывок, написанный восемнадцатого июля 2008, отражающий моё состояние.

Сегодня – смешно сказать – я читал статью о художнике-изгое Генри Дарджере – и он написал автобиографию, первые несколько страниц которой посвящены тому, как в юности он едва не спалил дом соседей, после чего он углубился в описание торнадо, которое ему когда-то довелось увидеть, растянув его на 1500 страниц.

Прямо сейчас я работаю над мемуарами на своём ноутбуке, сидя в кафе Coffee Roasting в Лос Гатос неподалёку от дома. Мне нравится писать в кафе. Так я не чувствую себя одиноким.

У парня за соседним столиком аскетично обритая голова, и он ест скромный салат из овощей и брынзы. Тщательно, аккуратно пережёвывая каждый тончайший кусочек помидора. Он меня бесит.

– В этом году июль в Сан-Франциско выдался туманным, – сообщает моя супруга Сильвия, сидящая напротив с газетой в руках.

Молодая женщина за другим столиком встряхивает волосами, улыбаясь. У неё точно нет никаких проблем со здоровьем. Я тоже так себя ощущал – потенциально бессмертным. Но теперь я стар, и нахожусь в одном ударе сердца от злого рока.

Скучные дни и недели лета пролетают мимо. Не могу понять, как раньше проводил время. Я постоянно рылся в книжных шкафах в поисках мудрой книжки, которую мог бы перечитать. Где же ответы?

Я также переживал, что утратил способность сопереживать. Казалось, я выдавливал из себя улыбку каждый раз, когда кого-то встречал. Она не появлялась сама собой. Неужели я утратил частичку себя?

Но три месяца спустя я вновь стал собой. По крайней мере, так я всем говорил.

***

В 1984, когда ему исполнилось семьдесят, мой отец написал автобиографию под названием «Взросление». Мой папа был хорошим парнем, человеком, мыслителем. «Взросление» - занимательное чтиво. Папа даже включил в него несколько довольно безумных историй, хотя, разумеется, я жажду узнать, о чём он не упомянул. Ему не стоило себя сдерживать ради меня. Возможно, он и не сдерживался. Сыновья вечно стремятся судить своих отцов.

Думаю, мне бы не хотелось приводить подробные описания не слишком приятных событий. И, будем откровенны, я уже и так рассказал большую часть подобных историй в своих первых мемуарах, «Все видения».

Я написал «Все видения» ещё когда работал на печатной машинке – в 1983, в возрасте тридцати семи. Эта книга – свалка воспоминаний о безумных вещах, которые я творил в поисках просветления, как правило в контексте употребления алкоголя и наркотиков.

Я вдохновлялся книгой «В дороге» Джека Керуака, и в подражание мастеру, написал «Все видения» на одном цельном рулоне бумаги. Рулон я приспособил на ручку метлы, которой подпер сзади мою старую добрую розово-красную печатную машинку IBM Selectric. Когда я закончил, «Все видения» были длиной около 24 метров.

Я нарезал рукопись на фрагменты, чтобы отправить знакомому редактору авторитетного издательства Houghton Mifflin – и мне тут же выслали её обратно по почте. В то время наш пёс, Гав, был ещё щенком. Он уволок книгу с крыльца и от души наигрался с ней. Я нашёл рукопись неделю спустя в углу двора – жуткая мешанина промокших под дождём листов.

Наконец, в 1991, «Все видения» были опубликованы небольшим издательством в формате тонкой книжицы, где с обратной стороны были напечатаны стихотворения моего давнего друга Ансельма Холло, с обложкой авторства андерграундного художника-карикатуриста Роберта Уильямса. Клёвая книга от поколения битников.

В настоящих мемуарах «Встроенные прокрутки» я пишу более целостную автобиографию, уделяя внимание основным фазам жизни – детству, семье, преподаванию и писательству. Можно сказать, что когда-то я писал о свидании с Богом. Теперь же я пытаюсь описать нечто более фундаментальное: каково это было, жить?

В 1992, когда мой отец доживал свои последние дни, пытаясь отыскать путь в лабиринте инфарктов, госпитализаций, инсультов и домов престарелых, я, мой старший брат и мой сын навестили его в медицинском кабинете. В тот день я купил Руди-младшему чёрный костюм, на всякий случай.

–  Зачем… зачем ты купил ему костюм? – спросил отец.

–  Похороны! – произнёс мой старший брат театральным шёпотом, так тихо, чтобы старик не услышал. Мы расхохотались. Что делать в такой ситуации? Смеяться или плакать?

Рождение – хочу сказать пару слов о рождении, но каждый раз возвращаюсь к смерти. Само собой, эти вещи взаимосвязаны. Жизнь, в конце концов, вечно вращающееся колесо, где новые поколения оказываются наверху, а прежние утягивает вниз.

В 2002 я выпустил «Яко на небеси и на земли», исторический роман о жизни художника Питера Брейгеля Старшего. Как я расскажу далее, Брейгель – мой герой. Мне кажется, что в каком-то смысле наши с Брейгелем цели и жизни схожи. В кругу семьи я часто называю себя Руди Старшим – а иногда использую это прозвище и в обществе.

Как бы там ни было, работая над романом о Брейгеле, я был очарован средневековой концепцией, согласно которой жизнь человека, как год, состоит из четырёх времён года – цикла весны, лета, осени и зимы – движения от цветущего, грязного марта к холодному, серому февралю.

Вопрос, остающийся без ответа – сколько продлятся мои времена года. Мне хочется думать, что, пережив лопнувшую аневризму, я лишь вступил в зиму своей жизни, и четвёртый отпущенный мне период ещё впереди, и ещё много праздничных обедов с супругой, детьми и внуками.

Но может статься, что всё не так. Возможно, я забрёл в пустоши, отмечающие конец зимы, в свой последний февраль, где всё увяло и замёрзло.

Может быть, я лишь в шаге от мягко пульсирующей тьмы, предшествующей рождению.

***

Жизнь моя началась мирно, весной 1946, с ощущения дрейфа в океане. Поле моего зрения заполняла сеть смутно различимых вен – бежевых, пурпурных, тёмно-коричневых. Я жил в ритме сердцебиения моей матери, приливов и отливов её дыхания, то частого, то редкого.

Мне понравилось начало схваток, когда меня будто уложили в формочку, проталкивая через родовой канал. От давления глаза застил свет. И вот я оказался снаружи, сам по себе.

Вместо сердцебиения мамы я услышал звяканье и рокот. Мне был необходим кислород. Я вытянул руки и сделал первый вдох. На выдохе я обрёл голос. Я безостановочно вопил, наслаждаясь спастическими вибрациями в горле.

И вот так я родился в Луисвилле, штат Кентукки, рано утром в пятницу, 22 марта 1946, на следующий день после весеннего равноденствия, на последнем витке знаков зодиака, где мировой змей кусает собственный хвост, в момент парадоксального разворота цикла, где смерть становится жизнью.

Помню ли я на самом деле момент своего рождения? Ну, я могу представить его в деталях, особенно когда рядом младенцы и маленькие дети. Находиться рядом с детьми – потрясающе. В некотором смысле это даже приятнее, чем находиться рядом со взрослыми. Так здорово им сопереживать и видеть мир их ясными глазами. Я вновь вспоминаю, каково это, быть такого размера. Жизнь кажется чуть менее суровой, когда я наблюдаю, как новые ростки пробиваются в пустотах, оставленных старыми павшими великанами. Великое колесо жизни.

Однажды в сентябре 2008 я и Сильвия навестили нашего сына, Руди-младшего, его супругу и их близняшек, которым исполнился год. Одна из малышек топталась у входной двери, изо всех сил пытаясь преодолеть порог. Она только-только научилась ходить. Я наблюдал за ней и подбадривал, и в этот момент её лицо приобрело это гордое, счастливое и несколько смущённое выражение – будто она благородная дама, которая вступает в бальную залу, пока объявляют её имя и титул.

Добро пожаловать, детишки!

To be continued...