Не договорили. 5
Сходил ещё раз умылся, посмотрелся в зеркало, отметил про себя, что как-то не вовремя побрился – череп пугал большинство свежей тюремной синевой.
- слушай, зато всё сразу будет ясно и Ей, что ты вот такой. Да и тебе по реакции, чего, как тоже скажется.
- верно – отбросил сомнения, вернулся в монитор, но теперь мысли бродили, игрушка больше не затягивала, и каждые пять минут он проверял экран телефона.
На самом деле планов никаких у него не было, просто хотелось казаться занятым и взрослым, нужным и нарасхват, распустить свой куцый утиный хвост. Через час пришло сообщение, раньше, готова, через полчаса, спрашивает, сможет ли Сеня поменять свои планы. Написал что-то типа:
- попробую, под меня подстроятся, куда денутся, да без меня там никак, пусть ждут.
А сам думал:
- да! Чёрт возьми, конечно, смогу!
Практически сразу врубил музыку на максимум, ушёл готовиться, как школьница перед дискотекой.
К назначенному времени не опоздал ни на минуту, что было в принципе странно, чаще всего получалось чуть криво, как-то примерно, минут пять – десять либо раньше, либо позже. Редко ровно, а тут само сложилось. Вышел из маршрутки, закурил и, только успев перейти полосатый асфальт, встретил Её под бетоном вытянутого пальца бывшего вождя.
Бойкую, кусачую, свежую, твёрдую, но захлёбывающе торопливую.
- ну чего, куда пойдем? – с напором спросила и, не дождавшись ответа, развернулась – давай на набережную, прогуляемся немного.
- да, пойдём, я как раз предложить хотел – успел придумать Сеня – только там ветер наверное сильный, не замерзнешь?
- я оделась, сам не задубей! Шагай быстрей и пофиг на ветер.
В нос быку кольцо и повела. Набережная, чуть стемнело, кофейня, тортики, разговоры. Сеня, как мальчишка, такого напора даже испугавшись, стал симулировать уверенность изо всех сил, пытаться выпятить что-нибудь своё большое, взрослое, говорил лишнее. Получалось безумно глупо, неуместно и явно только отталкивало эту, хоть и меньше его ростом, но как будто всё равно, выше, девчушку. Без умолку ваял о своих друзьях, пытаясь хоть как-то высказать себя и показать с лучшей стороны. Выбрать среди всей жизни правильных людей и рассказать именно через них о себе – казалось максимально правильным, навсегдашним и безошибочным. Она что-то спрашивала, вела диалог за собой. Он отвечал. Почему-то стал делиться недавней попыткой выбраться на рыбалку с Димкой и Валеркой, которая, конечно же, закончилась обычной пьянкой, но как-то по-взрослому, с удочками и надувной лодкой.
Было заметно, Она в полнейшем шоке от происходящего. Была удивлена столь развёрнутым ответом на праздный вопрос ровно на столько, чтобы всё равно продолжить вечер, ровно на столько, чтобы ошалеть, но не уйти. Отметил про себя Её аккуратные пальцы, прекрасные, по-нужному тонкие и приятные. Подумал, что профессия Ею выбранная, экономика – была как-то совершенно не для Неё. Скрывала настоящность, как маска, за которой таился особенно свихнувшийся мир, абсолютно взорванный и уникальный, много лучший, чем снаружи.
Ей больше бы подошло быть художником, разбрасывать это своё талантливое и неземное по холстам, выписывать грани здоровой шизофрении тонкой кистью, своей глубиной вжигать в один мазок загадки Джаконды.
Или декоратором театра, ставить легенды спектаклей, кропить на сцену свою ядовитую весну и яркость.
Или, с редкой и явно безумной, явно нечеловеческой красотой стать алмазом этой сцены, гением актерского мастерства, случайным взглядом выбирать до пепла душу у всего зрителя.
Копали друг друга по очереди. Долго обсуждали Сеней выбранную профессию, тоже как будто не подходящую и совершенно случайную, хоть и осознанную, но по-детски идейную. Обсудили музыку, какие-то фильмы и, переваривая новых друг друга, разорвались звонком Её мамы. Было совсем уже поздно, темно, беспокоилась.
Удивленно, совсем забыв, Она взглянула на часы – одиннадцать. Громко потребовала счёт с командой в голосе, по-хозяйски, не обсуждая, оставила оплату Сеньке. Тот, разумеется, с покорностью монаха достал кошелёк, не успел подать пальто, отругал себя за бестактность, счёт мог бы и подождать. Вышли, до остановки, дождались, автобус, попрощались. Выдохнул. Наушники, дождался, уселся, ткнулся в окно, стал доваривать Её, Её вопросы, Её ответы, обнаружил глупость и неуместность собственного рассказа длинного, как леска.
17. Рыбалка.
Но рыбалка, и правда, в тот раз получилась на удивление необычным экспериментом, парни собрались почти спонтанно, но от того не менее основательно. Сеня спросил у знающих и постоянно практикующих этот вид алкоголизма, где можно половить, достал свои старые удочки, смахнул пыль, паутину, съездил за надувной лодкой в деревню. Димка раздал задания – кто и что должен загрузить к себе в рюкзаки, кто палатку, кто спальники, еду, вино. Вечером двинули к проточной маленькой речушке на междугороднем автобусе. Берег, деревня напротив, раскинули брезентованый ночник, завели костёр и, присмеиваясь к событию, стали удить. Все трое когда-то давно в детстве это умели, ходили с отцами и даже как-то в школе пробовали вместе. Димка сжирал весь хлеб на приманку, Валерка выпивал весь термосный чай раньше первого петуха, Сеня материл их за расхищение запасов.
Ему хотелось искусственно создать традицию единства и открытости, когда можно всё сказать, если вдруг наболело или давно хотелось, но мешало. После раздутия сырых веток на еле скованных углях и Димкиных шуток парни всё-таки уселись за трехлитровый пакет вина и закупленные сосиски с хлебом и тушенкой.
- Поручик Ржевский плывет в лодке с Наташей Ростовой. Во время неловкого молчания поручик спрашивает: - Наташа, вам когда-нибудь веслом по морде били? – начал очередной каламбур Димка.
- поручик, да как вы можете!?
- да я так, просто хотел разговор поддержать.
- не, не смешно – выдал Валерка – дай я! – он никогда не шутил, ни анекдотами, ни историями – приходит Ржевский в часть весь в слезах. Офицеры сбежались, что, мол, такое, кто обидел нашего поручика? Тот отвечает: - Господа, что со мной приключилось... Иду я по улице, а навстречу мне маленькая девочка: - Дяденька, возьмите меня за копеечку. Я спрашиваю: - А зачем тебе копеечка? - У меня мама болеет, я ей хлебушка куплю. Господа! Вы не поверите, ебал и плакал! – Валеркин дебют был неожиданным и неумелым, как первая пьеса сыгранная сантехником на контрабасе. В клавиши он тыкал, но ноты плавали в явно другом стояке. Прошли первые пять секунд глухого молчания, ещё десять, почти минута.
- ты, блин, где такое выгреб? – первым опомнился Димка.
- ну, в интернете. Искал вчера. Не пошло?
- да хер знает.
- да и в жопу пошли, сами шутите.
- ай, мать вашу, команда КВН «ебун-трава», письками ещё померяйтесь, у кого смешнее – резюмировал раунд Сеня.
- ахахаха, давай готовь уже, рыбак хренов, привел нас хер знает куда на безрыбье, только жопы намочили.
- не знаю, зачем вы их мочили, у меня сухая, хочите покежу?
Парни потихоньку грелись шутками, костром, вином. Ели быстро, на свежем воздухе голод мгновенно умял весь ужин и не оставил ничего на завтрак, кроме котелка с парой варёных картофелин. Ну и вино. Много.
- хорошее вино – совсем разомлев начал Димка – как и хорошая дружба, оставляет на дне бутылки горький осадок. Где, блять, осадок на дне этой бутылки?
- это пакет, какой бутылки, нажрался уже что ли?
- а ну, дай я погляжу, где тут у неё на дне чего – потянулся Сеня к коробке дешевой изабеллы.
- в ухо себе погляди, я ещё не налил! И надо в стакане смотреть, а не в пакете, сам знаю – разлил Димка в пластик и снова завёл – где, блять, мой осадок!? Кто вино покупал?
- не хочешь – не пей и не дёргайся, я сейчас упаду с лодки.
- да, ага, не пей, нет уж! Травиться буду! А тебе если падать не хочешь – пей быстрее, мудила! – и толкнул Валерку. Тот, падая в полную тумана лодку, разумеется, раскидал свои грабли и зацепил ребят, упали все втроём с криками и громким смехом. Упали как-то удобно и, не сразу поняв, что насквозь просыреют, ещё и ночь тёплая, валялись с полчаса, ревели какие-то песни, искали большую медведицу. Димка блистал знаниями дырявого неба, Валерка подхватывал, дополняя планеты вымышленными расами из игр, приклеивал факты из фильмов, Сеня валялся и ржал как проклятый, съёжившись и съехав в лодку уже полностью. Парни намокли, допили вино, потянулись за налить, было никак, Валерка предложил командную работу
- вы сейчас, короче, меня поднимайте, а я вас потом вытащу. На три! Раз! Два! – и выпрыгнул к недоговорившему костру – ха-ха, хер вам, сами меня уронили, вот сами и подымайтесь! – схватил коробку вина и побежал по узкой тропинке, не попадал ногами, пинал траву. Двое, конечно, сразу нашли в себе силы и побежали следом, догнали, отобрали, поборолись, пьяные. Встали на берегу, зажурчали выпитым в реку.
Как уснули – никто не помнил.
Утром встал как всегда первым Димка, за ним Сеня, Валерку было не разбудить и в палатке так сильно пахло дешевизной и перевинностью вчерашнего напитка, что решили вообще не подходить больше, оставили открытой и ушли. Лодка, удочки, Сеня опять отключился посреди речки, попеременно проваливался, просыпался, резко дёргая утонувший поплавок и снимая чешуйную случайность прямо в лодку под жгучее солнце. Наловили добрых килограмм пять мелочи и даже не знали, куда её девать, никто и не думал, что будет какая-то рыба, ехали не за этим. Проснулся Валерка, обрыгал почти всё травное и углистое у палатки, умылся в речке и пошёл искать друзей. Сеня с лодки видел весь этот похмельный балет и потихоньку стал подгребать к берегу. Кое как собрали пожитки, накидали в портфель мусор и поплелись на остановку, солнце палило, как наказывая за вчерашнее, было тяжко, шли медленно.
Вечером весь улов уже стух и сделать из него хоть что-нибудь было уже невозможно, Сеня попытался засолить и завялить, не вышло,
но вышло другое – главное.
Как говорят итальянцы, как всегда сравнивая всё, от автомобилей с оружием, до дружбы и любви – чем старее вино, тем толще осадок на дне бутылки. У этих осадок был слабый, только выпавший, но по-молодецки резвый и требовательный. Парни выбросили, отдохнули, поковырялись между рёбер друг друга откровенными разговорами, всё это было нужно, чтобы сделать их семью, их любовь, братство ещё железней, вернуть сырым и честным как роса.
18. Вернулся Карлос
- слушай, не наше?
- нет, хорошая. Но с ебанцой.
- ровно как не надо, нет? – убеждал Карлос.
- ну, да, но это сейчас, а глубже если – может хорошее? Хотя… Не знаю, ещё, наверное, возраст. Видел же, как щенка.
- возможно, а руки!? Видел Её руки? – акцентировал внутренний спутник – не то, что твои хуёвины.
Сеня, как всегда это разумеется отметил.
Бывают такие, именно красивые, особенно женские, лёгкие, идеально, будто на станке мастера, выверенные совершенства. Ногти, фаланги, их длинна, толщина, цвет, морщинки, линии на ладони. У неё были именно такие, редкие, шёлковые и тёплые, знал, не трогая. Если спросить, какие руки он доверчиво пустил бы робко вытирать размазанное на губах, снимать со щеки выпавшие ресницы – в мечтах – именно такими его лицо бы гладили, обнимали, жадно хватали за шею, готовили ужин. Эти руки явно были самые ласковые во всей вселенной, самые приятные и нежные, самые родные и домашние, милые. Они точно могли исцелять, одним только касанием не какую-нибудь грусть с печалью, а настоящее. Коснись всего мизинцем больного гриппом – тот прояснится сразу, как в рекламе терафлю. Ракового последней стадии – встанет и спляшет сальсу. Сифилитика – вырастет нос. Да, за такие руки не жалко умереть или даже убить.
Всю оставшуюся дорогу Сеня оправдывал сверлящую свою, глупую «пнинскую» робость, вдруг, неподходящую, давно позабытую с первых.
Как заноза, стыд этот саднил и не выковыривался. Добрался домой, и почти сразу лёг спать, выходные, и правда, выдались очень плотными.
Но внутри всё сердилось, Её эта дерзкая стойкость, напор и кусались, и манили. Специально, желая ущипнуть эту уверенность, встал с кровати, вышел в сеть, проявил активность, чтобы видно было.
Вот. Тут. Был. А Её обошёл. Вернулся в кровать. Закрыл глаза. Уснул.
Наутро борол желание написать, что-нибудь спросить, поздороваться, но с каждым днём становилось всё позднее менять тактику и краснее за такое детское, обиженное поведение, рождённое своим же бессловным подчинением. Потом якобы случайно отправленное Ей сообщение что-то ещё закрутило, пообщалось, даже встретилось. Но всё равно саднило. Он, весь вот такой и большой, и взрослый, и сильный, и важный, а с ней рядом – щенок замёрзший. Делался вовсе не собой, каким-то вялым и медленным, задумчивым и напускным, уступчивым и согласным. Поганая обида за Её превосходство, за слабость свою, неуверенность, глупости какие-то. Первый раз в жизни из-под ног его будто вырвали землю, оставили в коньках на сопливом кафеле, всё это было невозможно и совершенно не о нём. Ни летать он не умел, ни себя чувствовать на столько неуверенным, случайным и за веки подвешенным, заставленным.
Нет. Решил вырвать. В груди осталось решето. Не срослось, не вышло, сломалось в самом начале. Как мальчишка из лагеря со слезами сбежал домой. Бросил.
Прошла неделя, две, месяц, год, больше, цвела сирень. Всё потихоньку забылось. У Сени самого был не за горами диплом, ГОСы и много в голове других безумно важных дел, людей, встреч, идей, проектов, иглосъёмник, две бабы, Валерка с Димкой, Пульки – было чем заняться.
19. День.
- Сенькоу – по-стариковски аукнуло в динамике телефона.
- чавой, дедкоу?
- ты давай не дерзи старшим и не дразнися! Число сегодняу помнишь?
- ой, дед, не помню, давай говори, чего хотел? – тепло ответил шутник.
- сейчас-то ещё ничего за день, а завтра мы тебя вечером все ждём. И даже не вздумай отказываться, я тебя достану. Чтоб был как штык!
- дед, я не поеду – все тепло и настроение из голоса вычерпалось.
- да что это такое не поедоу, что это значит не поедоу. Тебя зовут, без тебя праздника не будет, Пульки расстроятся, бабка опять заведёт слезами. Давай выручай, без тебя пропадём!
- нет, я сказал. Тем более один – вообще не обсуждается.
- да Сенька, мать твою за ногу! Ну, они ж тебя – дурака ждут, и без тебя не день рождения буде. И бабка, правда, уже тяжёлая, девки растут как на дрожжах, а нам долго осталось!? Ну, будь ты человеком, а!?
- дед, я один не поеду. Мне неудобно! Хватит меня облизывать!
- Сенькоу, ты детям объяснишь такое? Вот сам скажешь, что не приедешь - отъебусь от тебя. Оулег даже согласился, не один будешь, всё, чтоб завтра, оба! – и сразу повесил трубку, как бы решив и отказа не принимая.
- ох, дед, блять. Олегу брякнем, если тот согласный – хер с ним, съездим – решал внутри с Карлосом.
- слушай, так мы сегодня увидимся с ним, нет?
- ну и? Я расспрашивать при всех буду? Где он, блять? Как записан? – Сеня полез тыкать в телефоне, номеров было порядка пяти тысяч, подвисал, вспоминая кто и как обозван. Нашёл.
- Олега, привет, тебе дед звонил сегодня?
- нет, должен был? Мы виделись с ним вчера, вечером ещё заеду, чего звонить? – ответил в трубке маслянистый бас.
- ты пойдёшь?
- куда пойдёшь?
- в поход, блять, за малиной! У Пулек день рождения завтра, будешь?
- а! Да. Уговорил старый, ты ж с нами вроде. Дед сказал, согласился.
- а мне, что ты идешь, пердун старый, ладно, вечером обсудим.
Вечером в иглосъёмнике увидятся, все решат идти, жалобные глаза мужские, старые, с густыми бровями своей невозможностью существования не оставят шансов отвертеться. Сеня очень не любил к себе внимание тёплое и благодарное, всегда чувствовал недостойным себя. Как в чужой тарелке находился каждый раз, если его хвалили, благодарили, любили незаслуженно, без его труда над этим, без его над этим работы. Всегда как бы случайно дарёная эта любовь и похвала вызывала только смущение до красных пяток, стыд за эту случайность и несоответствие.Дед Юра работал теперь у них «на курорте» и охранником, и сиделкой, и врачом, и надзирателем.
Человек несоответствующий размерам ни страны, ни места, ни времени.
Курортом они в шутку звали дом-иглосъёмник. Сама мысль, создания такого места выведения падших из наркозависимости, родилась случайно, по-детски благородно и наивно, но удачно. Старая жалобная мать одного из торчков уговорила Сеню помочь и готова была очень сильно заплатить, лишь бы сыночка выздоровел. Сын этот – Дюша, был старшим братом одного из школьных знакомцев на пару лет помладше Сени – Генки, доставленного в родительские руки друзьями после очередной пьянки на автопилоте. Матушка умоляла и младшего, и старшего взять на поруки, и если с младшим было легко и в принципе не запущено, то старший имел героиновый стаж в три года с периодическими, недолгими завязками. Чорт дёрнул согласиться, но с помощью команды неравнодушных товарищей и знакомых, сбитой на скорую руку, Генки, Дюша слез, поднялся на ноги и стал самым ярым ренегатом, бойцом с асоциальными элементами. Дом матушки, умершей в процессе выздоровления сыновей, в дебрях далёкого пригорода братья предложили под доброе дело. Дюша сильно захотел участвовать, помогать, пытаясь и перед мамой искупить, и помятуя о своём положении всегда близкого к провалу. Ну и заработать немного полезной функцией и своим опытом. Так и пошло потихоньку.
Команда активистов – почти магически, случайно сбившиеся в стайку по идеологическому принципу люди, разного возраста, разных положений от пенсионеров до студентов. Выбравших вместо пустого болтания на кухне и махания флагами на площадях более активную и полезную пропаганду любви к свободе, к нации, к истории, к пользе, к Родине в общем и в частности к борьбе с главным убийцей, торговому знаку всех маргиналов – наркотику. К нему у ребят сложилось по разным причинам личная вендетта, потому стянулись они туго, канатом, казалось, до последнего шторма.
Кроме них никто этого в городе не делал, либо боялись криминальных элементов, либо самого процесса, либо правовых последствий деятельности. А парни не струсили первый раз, смогли второй, подхватил дед Юра, дом появился, всё сложилось как-то само, без трудов и четкого плана. Устраивало всех, помогать людям, Родине, городу – было приятно чувствовать себя эдаким героем улицы. Молодость, наивность подкреплялись маленькими победами, благодарными глазами, которые смогли.
Ширяние всякой гнилью заканчивалось всегда по-разному. Иногда – наркоманы, сохранив часть здравомыслия, убеждали себя, что можно исправиться, чувствовали стыд, как школьник за невыполненное домашнее задание, приходили к ним или в церковь, каялись, плакали. Правда, за само чудо раскаяния подпольно, подло, глубоко в подсознании надеялись на дозу. Убеждались, что вместо неё получат хер без масла уже в наручниках на матраце.
Чаще процесс инициировала родня. То матери умаливали слезами, то отцы загоняли кулаками или дети, хватаясь из последних сил за грязные рубашки тяжело пахнущих родителей, трезвили своим воем. С такими работать было и легче, и быстрее. Осознанность цели и стимулы были центром процесса.
Следующим исходом была тюрьма – сдавали тоже родные, закрывали хануриков за производство, сбыт, хранение, употребление и т.д., процентов тридцать зон были забиты такими вот представителями слабостей. Злобный конвой, баланда, мороз, мошка, крытка – режим излечивал редко, отбывание наказания всегда было стадией временной и, вернувшись в среду прежнюю. Всё начиналось с новой силой.
Более того с роднёй отношения становились совсем гадкими и часто заканчивались трупами с одной или с другой стороны. В этот раз наркоман уезжал уже до старости и вопрос закрывался сам собой.
Чаще всего, конечно, без помощи извне никакой отказ от веществ и самовоздержание не помогали, господа всё равно срывались, сгорали, забитый веняк, передоз, сифилисы, вичи, спиды и прочие веселья естественного отбора. А наколки – сувениры строгого режима, как бы подтверждали верность этого отбора в глазах общественности.
Семейные через слёзы мрачно выдыхали, кивали друг другу, молча курили, бросали горсти земли и со стыдом за очищение от такого позорного пятна на родословной кроне, смотрели под ноги. Иногда даже материнские слёзы были будто ненастоящими, выдержанными и настоенными, но не на смерти ребёнка, а на своих ошибках воспитания, сложносмешанными – горе, жалость, стыд и сожаление с ветром свободы пусть и пустым, но свежим.
Поступая в иглосъёмник, нарки сами, лично, осознанно оплачивали курс, подписывали документы, своими руками, чтобы формально процесс не считался похищением, а отдыхом, пансионатом. Курорт же, хули. Раздевались, мылись в бане, проходили простецкое медицинское обследование, фотографировались, одевались в чистое, застилали постель, ложились и на камеру, под съёмку сами пристёгивались за рейку кровати наручниками. Первые полчаса молча, неудобно ёрзали на матраце, пытаясь вылежать сносную позу.
Очень важные полчаса – именно тогда человек определяет «да или нет» на самом деле, только тогда, объясняет себе, что делать дальше, ищет лазейки и дыры, способы свершить побег или наоборот, вспоминает плюсы и цели этого добровольного заключения. Потом начинали знакомиться с соседями, узнавали кто, что, откуда, почему и как долго тут, кто главный. Чуть успокоившись, брали в руки книжку. Делать всё равно было больше нечего, а на тумбочке у кровати специально подкладывали, всегда их было штук пять-шесть, разных, анекдоты, Русская классика, Библия, словари. Пытались читать, отвлечься, забыться.
Через часов восемь-десять начиналось самое главное – абстинентный синдром. Сила синдрома и громкость истерики вынуждали класть в карантинную комнату и приглядывать за отдыхающими пристальней обычного. Они пытались ногтями соскрести сталь с запястья, ломали большой палец, выдёргивая кисть. Умоляли выпустить, обещали, что больше не будут и всё поняли. Ходили под себя, потели, клялись, снова ходили, кричали, плакали, потели, визжали, бились ногами, пробовали вырвать кровать, привинченную к полу, зубами отвернуть болты и так далее. Всё это очень жуткое и страшное было на грани для любого находящегося рядом, но жалость могла всё сломать, нельзя было давать никаких поблажек и послаблений. Пара дней грязной борьбы и отходняк заканчивался, точнее, переходил из активной фазы в выжидательную, они уже были физически чисты, капельницы почти полностью выводили из организма всю злобу, дальше всё оставалось только в голове.
Более-менее серьезные наркотики на химическом уровне навсегда меняют мозг, после одного укола любой мерзости ты уже не мог получить ничего рядом стоящее по уровню кайфа. Помнил бешеные крылья счастья, которые испытал и каждый раз, в попытке взлететь хотя бы так же увеличивал дозу. Но так же никогда не бывало и лишь изредка получалось близко. Поправившись, они вроде как жили, но думали только об одном – где взять ещё.
Зарядка, завтрак, иногда проповедь, книга, обед, работа, ужин, телевизор, сон. Жёсткий распорядок дня очень дисциплинировал отдыхающих. Они окунались в естественный и органичный, но будто тюремный из-за символизма наручников, режим. После ломки поиск прыгающих глаз не прекращался, а только усиливался, титанических усилий стоило попытаться хоть чем-то отвлечься, вся уверенность в правильности действий, мол «я сейчас слезу, я буду обычным, нормальным, я справлюсь» летела к херам. Каждый начинал уговаривать себя, что «уже справился и уже молодец, можно себя похвалить маленьким гостинцем», начинал искать способы выбраться с курорта, убежать. На этом этапе и крылся дьявол, нужно было заменить подобные мысли чем угодно другим – разрешались карты, шашки, домино, телевизор, кисти, карандаши, тетрисы, занимали помощью другим, разговорами, пазлами - делалось всё, чтобы дневную активность мозг пациентов был занят чем угодно, но не поиском.
Это срабатывало. У кого-то позже, у кого-то быстрее, но срабатывало. Уже чуть после можно было доверить им и хозяйство. Сначала по мелочи – уборка, стирка, кухня, дрова, машины, потом ещё, наращивая. Команда поддерживала, выдумывала новое, каждый раз что-то толще, что-то ответственней, что-то больше. Пытались через это что-то прорастить интересы питомцев: автомеханика, вышивание, кулинария, строительство, курятник. Пробовали предложить им всё, на что хватало денег, уплаченных пансионерами, умений и фантазии активистов.
Заниматься было этим тяжело, мрачно, опасно и очень грязно. Авгий, увидев такие конюшни – мрачно бы ахуел и спалил бы их дотла вместе с конями, поэтому подвиг деда Юры ценился в разы сильнее, чем какого-то Геракла. Именно он из этой, вроде бы колхозной, но рабочей схемы создал конвейер лечения, набрал людей, подтянул своих бывших коллег, друзей, тратил свои кровные деньги и силы без продыху, будто вину искупая перед сыном, исправляя ошибки.
20. Вам повезло.
Вам очень повезло, если вы никогда не видели, как вроде бы ещё вчера живой и жизнерадостный, такой остроумный, а самое главное такой родной человек, кровинушка, вдруг упирается во что-то одному ему видимое стеклянным взглядом. Бесовски прыгающим налетает на ваши глаза, пускает слюни по подбородку и злобно неправдоподобно улыбается, а потому пугает до остановки дыхания, до звонких, колокольных ударов сердца по затылку.
Или смеётся, а вы никак не можете отделаться от мысли, что ничего смешного нет, вообще.
Или трясётся, будто от холода, так, что не спасает ни одеяло, ни плед, наброшенный ещё сверху, ни, вытащенный из кладовки, ватный рыбацкий, сильно пахнущий полушубок.
Или как он грызёт ножки кровати, с которой свалился, не улежав, грызет внастоящую, до крови, ломая зубы, пережёвывая их же и выплёвывая, растирая по полу крошево.
Ведь вы его не связали.
Или не слышит вас. Не слышит ни слёзы у кровати, ни стук в дверь его комнаты, ни истеричные, с красным лицом крики с плевками ему в лицо, ни ваши угрозы самоубийства с ножом у глотки.
Или, наоборот, слышит слишком хорошо и начинает вслушивать всё, как бьётся ваше сердце, и, сука, мрачно угадывает ритм, демонстративно хлопая в ладоши и маньячно улыбаясь исподлобья.
Или считает секундную стрелку часов, ритмично и мерзко размазывая пальцем свои сопли с кровью по краям разноцветного дельфина на обоях.
Или деланно-мультяшно, пискляво вскрикивает
– А кто это там живёт за стенкой? – и с разбегу бьётся в неё ухом. А за ней никого, там улица, свежий, пустой и свободный ветер. Вы на последнем жилом этаже, а он всё равно слышит, как кто-то там, сверху, по потолку двигает мебель.
Или жуёт клеёнку, вами постеленную на матрац, чтобы не перестилать ему всю кровать заново, когда снова случится «это», жуёт и разрывает с ненавистью зубами, представляя армянский лаваш. Жёлтый его цвет, с коричневыми пятнами размазанного дерьма очень, и правда, его делают схожим.
Или когда он валяется в своей комнате, с этими, с детского сада плывущими дельфинами на обоях, среди каких-то документов, окурков, простыней, перевёрнутых горшков с цветами и сорванных занавесок, он ими пытался укрыться тоже.
Или когда в его портфеле вы вдруг обнаруживаете, прикрыв рот ладонью от страха и паники, чужую детскую туфлю, ребёнка, лет пяти-семи по размеру, маленькую, чёрную, с чуть обтёсанным носиком и каплями крови.
Или когда на табурете, как на троне посередине комнаты появляется заляпанная, пережжённая и вымазанная чем-то мерзким кастрюлька, в которой, вы варили ему кашку на завтрак. Рот его, как будто провалился и зловонно тлеет давно заплесневелыми остатками зубов.
Или истошно воет
- АТВИНТА – и не замечает, как его трико мокротой набухает в паху.
Самое страшное, что забыть эти картинки, хотя бы раз в жизни увиденные, не удастся, развидеть это уже не получится никогда. Всю пахучую смерть нагнивающих колодцев на венах «когда-то человека», пятна крови на его трусах, гангрены и синяки на ногах, на ступнях между пальцев. Забыть, хоть и чужую, но вот так стушенную целую жизнь невозможно.21. Дед.
Дед у них появился примерно три года назад. Всю жизнь проработал патанатомом – чёрная профессия, но подготовку к наркоманским конюшням явно там получил прекрасную, возраст был его, понятно, поздний для страха, пенсионный, предуходный. У него был сын. Всё было хорошо, умный, интересный, женился, две близняшки, но в какой-то момент при неизвестных обстоятельствах жена его то ли погибла, то ли умерла, то ли защитить её он не смог в какой-то потасовке, то ли ещё что – никто у Деда не спрашивал, а тот рассказывал только кусками и то редко.
Сын весь потерялся, начал пить, сначала немного, потом сильней, сильней, ещё.
Но ни один алкоголь никогда не справится с чувством тяжести и бессмысленности, обретшейся вдруг, вот так вот с обрыва. Раз, и больше незачем. Ни градус, ни его качество, ни количество, ни люди вокруг события боль эту разрывающую замять не могут. Иногда наоборот делают только хуже, вызывают стыд, лезут своими грязными ногами в скомканную от стыда и бессилия душу или просто мешают своим существованием рядом.
Сын стал оставлять девчонок родителям, то одним, то другим, бабки с дедами очень их, естественно, любили и были только «за». Но сын стал пить уже по-настоящему, водки, чтобы забыться, со временем стало не хватать, подсел сначала на героин, чистый, денег ещё хватало – была работа. Но если с алкоголем ещё кое-как мирились, понимали трагедию оставленного отца с детьми, то когда он пришёл на смену вмазанным – в тот же день отказались и уволили. Пересел, подешевле, сначала просто грязный, потом с димедрольчиком и, наконец, хмурый, крокодилы, винты.
В квартире стали продаваться вещи, кольца, серёжки умершей жены, телевизоры, ковры. Мусор, крики, гости блевали у подъезда, ссали мимо унитаза, сбрасывали мётлы по коридорам, прятали баяны на лестницах.
В какой-то из приходов сын поймал белку, проснулся с фотографией жены наклеенной на иконку богоматери, ахуел, обдало кипятком, в чем спал – дырявые в паху джинсы, рваный пиджак и одна тапка – побежал в церковь, молился, плакал, бился об алтарь. Отец Борис, настоятель храма, духовник почти для всей команды и религиозная поддержка слезающих, исповедал парня, причастил и отвёл в иглосъёмник.
Сын смог и справился с ядом, слез.Но проблема наркомании заключается не только в среде, но и в самой ситуации, характере. Вернувшись домой, сын увидел, во что превратил очаг любимой женщины, представил в этом всём детей и всё сначала: водка «да я чуть-чуть», герасим «да это не винт» и всё. Второй раз до храма добежать он уже не успел, сжёг сепсис.