История солдата.
Маленькое вступление: я решил не разбивать текст на части, так как многих это, видимо, не устроило, и записал все едино.
Мне не было так плохо с сорок третьего, когда я умирал, истекая кровью под Сталинградом. Осколок попал мне в бедро, идти было практически невозможно; второй вспорол живот. Кровь пропитала гимнастерку и медленно сочилась, разукрашивая землю бордовым оттенком.
Небо серое: то ли от орудий дым, то ли просто потому, что время года такое. Пошел снег. Лениво тянулось время.
Я никогда не любил и не имел детей, я уходил воевать, не оглядываясь назад: мать моя умерла, отец был расстрелян в тридцать седьмом. Я и сам не боялся умереть.
Адская боль пронеслась по моему телу, кто-то потащил меня за ноги – изверги. Я попытался было возразить, но, только как я начал кряхтеть, мне дали сделать пару глотков водки и я понял, что надо лежать спокойно.
Очнулся уже ночью. Рядом кто-то сидел. Конечно, сейчас я знаю, кто надо мной сидел, но тогда это был лишь кто-то, просто бестелесный силуэт. Я не знал, почему этот кто-то сидел надо мной- тогда я мог только догадываться. Ее рука коснулась моей щеки – холодно и в то же время приятно. Она гладила мое лицо, наверно, целую вечность. Глаза стали привыкать к сумраку, и я увидел необычной внешности молодую девушку. Ей было на вид лет пятнадцать. Темные вьющиеся волосы, темнее могла быть лишь бездна, из которой она меня вытащила.
Утром сжигающий дотла зимний свет озарял всю палату, глаза привыкли, и я начал осматриваться. Обычный медпункт из тех,которые расставляли и обустраивали за час. Но не было стонов, обычно переполняющих такие места, не было звуков вообще. В метре от меня лежал такой же, как я. – Э, боец... – помню, прошептал я. Только вот себя не услышал. – Боец! Товарищ! – прокричал во весь голос, но все также ничего не слышал ни от себя, ни от него. Солдат было очнулся и посмотрел на меня, потом отвернулся и, как я понял позже, – позвал медсестру. Это был он, тот силуэт из ночи, эти волосы я запомнил, все запомнил. Сестричка подбежала ко мне, схватила за плечи и уложила на кровать, что-то там говорила, а я не слышал, просто смотрел на нее и все. Лежал и смотрел, молчал и понимал, что не услышу ее голоса, что не услышу голоса бойца-соседа, что теперь все звуки старые и новые для меня не существуют.
Контузия – не приговор. Прошло две недели, и я был, как огурчик. Во мне жило неудержимое желание добить немцев, я знал, что победа под Сталинградом перевернула весь ход войны. Но из-за множества травм мне посоветовали не рваться в бой, а поехать домой. Ха! Было бы, куда ехать. В итоге я решил остаться в госпитале, в который перевели мою спасительницу Софью. В перерывах между работой с бесконечным потоком раненых мы с Соней разговаривали. Обычно о той жизни, которая была у нас до войны, вспоминали, как бегали детьми и играли в «войну», о том, как вовсе и не подозревали, что опять будем 'играть'. Соне было двадцать, но больше пятнадцати я бы ей не дал, уж больно хорошо она сохранилась. Как обычно, вечером, когда все стихало, мы сидели в кухоньке, и она вновь писала мне свои вопросы.
- Ты хочешь меня поцеловать? - читаю я. Сказать, что удивился- ничего не сказать. Буря эмоций переполняла меня. Не думал, что это взаимно, что с первого взгляда. О любви я не знал ничего, не читал и не видел, но тогда, в миг, понял, что теплота в груди – она! Я только успел поднять глаза, как в миллиметре от головы, расположилась Софья, вопросительно уставившись на меня. – Конечно – прошептали мои губы. Сердце забилось, как два года назад, когда добровольцем пошел на фронт. "Плохо мне или хорошо?",-спрашивал я себя. Голова кружилась, руки тряслись- еле стоял на ногах. Секунды, минуты, часы, время растворилось в пространстве, я попал в другое измерение, где существовали только мы вдвоем. Очнувшись, я отодвинул ее, чтобы посмотреть и запомнить ее лицо на всю оставшуюся жизнь, потом вновь прижал до остатка дней. Так и продержал ее возле своей груди сорок пять лет. Умерла она на моих руках, как я когда-то на ее воскрес. Так плохо мне было в сорок третьем, когда умирал, истекая кровью под Сталинградом.
Мне не было так плохо с сорок третьего, когда я умирал, истекая кровью под Сталинградом. Осколок попал мне в бедро, идти было практически невозможно; второй вспорол живот. Кровь пропитала гимнастерку и медленно сочилась, разукрашивая землю бордовым оттенком.
Небо серое: то ли от орудий дым, то ли просто потому, что время года такое. Пошел снег. Лениво тянулось время.
Я никогда не любил и не имел детей, я уходил воевать, не оглядываясь назад: мать моя умерла, отец был расстрелян в тридцать седьмом. Я и сам не боялся умереть.
Адская боль пронеслась по моему телу, кто-то потащил меня за ноги – изверги. Я попытался было возразить, но, только как я начал кряхтеть, мне дали сделать пару глотков водки и я понял, что надо лежать спокойно.
Очнулся уже ночью. Рядом кто-то сидел. Конечно, сейчас я знаю, кто надо мной сидел, но тогда это был лишь кто-то, просто бестелесный силуэт. Я не знал, почему этот кто-то сидел надо мной- тогда я мог только догадываться. Ее рука коснулась моей щеки – холодно и в то же время приятно. Она гладила мое лицо, наверно, целую вечность. Глаза стали привыкать к сумраку, и я увидел необычной внешности молодую девушку. Ей было на вид лет пятнадцать. Темные вьющиеся волосы, темнее могла быть лишь бездна, из которой она меня вытащила.
Утром сжигающий дотла зимний свет озарял всю палату, глаза привыкли, и я начал осматриваться. Обычный медпункт из тех,которые расставляли и обустраивали за час. Но не было стонов, обычно переполняющих такие места, не было звуков вообще. В метре от меня лежал такой же, как я. – Э, боец... – помню, прошептал я. Только вот себя не услышал. – Боец! Товарищ! – прокричал во весь голос, но все также ничего не слышал ни от себя, ни от него. Солдат было очнулся и посмотрел на меня, потом отвернулся и, как я понял позже, – позвал медсестру. Это был он, тот силуэт из ночи, эти волосы я запомнил, все запомнил. Сестричка подбежала ко мне, схватила за плечи и уложила на кровать, что-то там говорила, а я не слышал, просто смотрел на нее и все. Лежал и смотрел, молчал и понимал, что не услышу ее голоса, что не услышу голоса бойца-соседа, что теперь все звуки старые и новые для меня не существуют.
Контузия – не приговор. Прошло две недели, и я был, как огурчик. Во мне жило неудержимое желание добить немцев, я знал, что победа под Сталинградом перевернула весь ход войны. Но из-за множества травм мне посоветовали не рваться в бой, а поехать домой. Ха! Было бы, куда ехать. В итоге я решил остаться в госпитале, в который перевели мою спасительницу Софью. В перерывах между работой с бесконечным потоком раненых мы с Соней разговаривали. Обычно о той жизни, которая была у нас до войны, вспоминали, как бегали детьми и играли в «войну», о том, как вовсе и не подозревали, что опять будем 'играть'. Соне было двадцать, но больше пятнадцати я бы ей не дал, уж больно хорошо она сохранилась. Как обычно, вечером, когда все стихало, мы сидели в кухоньке, и она вновь писала мне свои вопросы.
- Ты хочешь меня поцеловать? - читаю я. Сказать, что удивился- ничего не сказать. Буря эмоций переполняла меня. Не думал, что это взаимно, что с первого взгляда. О любви я не знал ничего, не читал и не видел, но тогда, в миг, понял, что теплота в груди – она! Я только успел поднять глаза, как в миллиметре от головы, расположилась Софья, вопросительно уставившись на меня. – Конечно – прошептали мои губы. Сердце забилось, как два года назад, когда добровольцем пошел на фронт. "Плохо мне или хорошо?",-спрашивал я себя. Голова кружилась, руки тряслись- еле стоял на ногах. Секунды, минуты, часы, время растворилось в пространстве, я попал в другое измерение, где существовали только мы вдвоем. Очнувшись, я отодвинул ее, чтобы посмотреть и запомнить ее лицо на всю оставшуюся жизнь, потом вновь прижал до остатка дней. Так и продержал ее возле своей груди сорок пять лет. Умерла она на моих руках, как я когда-то на ее воскрес. Так плохо мне было в сорок третьем, когда умирал, истекая кровью под Сталинградом.