Глава 10. Камю без акцента
Федя и Виктор Олегович молчали, как будто были участниками странного ритуала. Стена, освещённая желтоватым светом уличных фонарей, бросала в темноте на их лица едва заметный отражённый свет.
— Это, оказывается, не просто стенка. Я тут мимо неё двадцать лет ходил. А может и все тридцать, — продолжил разговор Федя, словно оправдываясь, — и ничего особого не замечал…
— Понимаю, — кивнул Виктор. — У каждого должна когда-нибудь появиться своя стена. Чтобы было, перед чем наконец остановиться и задуматься.
Он говорил негромко, с небольшой хрипотцой, но голос был приятным — чуть бархатистым, как у старых актёров, что уже давно не играют, но помнят текст своих реплик до последнего слова.
— Вы, простите, философ, что ли? — осторожно спросил Федя.
— Был. Когда в этом ещё имелся резон.
— А теперь?
— А теперь — ищу. Образы. Смыслы. И себя среди них. — Он усмехнулся. — Вот дошёл до Вашей стены. Теперь, наверное, начну искать и свою.
Федя хмыкнул.
— Ну, тогда Вы по адресу. Тут у нас целая философская панель. Всё, что не услышишь ночью — кажется важным. А с утра потом тянет даже напиться…
Они оба снова посмотрели на граффити.
— А, кстати, не желаете со мной немного выпить? — неожиданно предложил Виктор. — Тут у меня… — он приподнял бутылку. — Пить одному, знаете ли, даже хуже, чем говорить с телевизором.
Федя улыбнулся и пожал плечами.
— Ну, тогда уж давайте присядем на скамеечке, тут есть приятное местечко — напротив, под ёлками.
Они пересекли дорогу и песчаную площадку между домами. Над ними скрипели сосны, вросшие в двор не по плану, а по воле случая. В центре возвышалась стеклянно-пластиковая коробка с надписью:
«Центр цифрового сопровождения детства им. Германа Грефа»
Она не светилась, но казалась включённой — внутри стояли пустые детские стулья, сенсорные панели и постер с улыбающимся роботом в обнимку с ребёнком. Всё было чисто и мёртво, как музейная экспозиция без экскурсоводов.
Скамейка, напротив, была деревянной, скрипучей, с облезшими досками и надписями: «Алина + Сева 4ever» и «Греф is watching you». Над ней склонились ветки, будто заслоняя от небес.
Федя огляделся, присел и уже хотел было что-то сказать, но Виктор заговорил первым:
— Вообще-то, я эту бутылку приберёг на свой юбилей. В ноябре мне стукнет восемьдесят. Хотел выпить за себя — без гостей, но со смыслом.
Он повернул в руке изящную бутылку с тёмной этикеткой: Camus XO Borderies.
— Увидел её случайно в супермаркете — в стеклянном шкафу под замком, стояла в одиночестве, как музейный экспонат. И решил: если уж что-то стоит особняком, значит, заслуживает быть замеченным. Никогда не пробовал эту марку, хотя коньяки, признаться, раньше ценил.
Он помолчал и, взглянув на Федю, добавил:
— Но, знаете… Пожалуй, именно таким и должен быть настоящий юбилей. Не в ноябре, а вот — когда он сам приходит.
Он с трудом вытащил пробку и вдохнул аромат.
— Осталось решить вопрос с тарой.
Федя почесал щёку:
— Я сбегаю за стаканами, я тут рядом.
— Не надо никуда бегать, — отмахнулся Виктор. — Мы же философы. Надо найти выход. Смысла ради. И с уважением к ситуации.
— Ну-ну.
— У вас же баночное пиво?
— Да, две банки, холодное.
— Прекрасно. А у меня с собой — философский камень.
Виктор взял одну из банок в руку, уложил её горизонтально на ладони. Достал из кармана складной ножичек-брелок и аккуратно поднёс его к букве «г».
— Вот здесь будет дырка для смысла, — Пробормотал он, делая первое отверстие ровно по экватору.
— А тут для потока бытия, — Добавил, аккуратно проделав вторую небольшую дырку рядом.
— Не перепутайте. Это — диалектика пива. Одно впускает, другое выпускает. Иначе всё застынет в себе.
Федя кивнул серьёзно, как будто только что услышал определение счастья.
— Пейте осторожно. Примерно половину. Не трясите.
Федя, держа банку горизонтально, аккуратно отпил до середины и передал банку обратно. Виктор допил остаток, послу чего разрезал банку пополам.
— Готово. Два сосуда баночной истины.
Он разлил коньяк по половинкам. Они молча чокнулись — не звоном, больше жестом и, пробурчав: «За знакомство!», Виктор сделал глоток первым.
Вкус оказался неожиданным. Не утончённым, не тёплым. Обжигающим, как правда. Терпкий, яростный, почти дерзкий.
Не букет, а выстрел в нёбо.
Виктор поморщился, крякнул и чуть покачал головой:
— А может, так и надо… Может, в этом и есть какая-то суровая сермяжная правда.
— Такая… алюминиевая, — Федя кивнул тоже сильно морщась.
Виктор достал из бокового кармана плитку дорогого горького шоколада — в тяжёлой фольге, скорее похожую на банковский слиток, чем на угощение, — и протянул её Феде.
Федя отломил кусочек, рассмеялся жуя, потом задумался.
— Вот так вечер. Коньяк, шоколад и философия…
— А ведь всё началось с дырки в банке, — ответил Виктор. — Как, впрочем, и многое в этом мире.
Они посидели в тишине ещё с минуту. Лёгкий ветер качал ёлки, и свет от цифрового центра отражался в их пустых банках, словно в маленьких философских фонарях.
Коньяк подействовал уверенно. Время стало гулять само по себе — без спроса. Прошло то ли десять минут, то ли час — никто уже не понимал.
Скамейка похрустывала под ними — или от ветра или от времени. Всё вокруг стало вязким, как старый кисель: и воздух, и свет, и мысли.
— Никогда не думал, — произнёс Федя, разглядывая свою половинку банки, — что можно пить такой дорогой коньяк из пивной тары... и не чувствовать себя быдлом.
— Всё зависит от того, что ты туда наливаешь, — хрипло сказал Виктор. — Иногда даже в алюминий попадает золото. А иногда — наоборот.
Федя усмехнулся и вдохнул ночной воздух. Он был пьян не столько от градуса, сколько от скорости, с которой происходили события: безумное утро, говорящий холодильник, самовыражающаяся стена, словоохотливый старик-философ и коньячно-баночная метафизика...
Он посмотрел на пустую коробку здания. На витраже смутно отражалось его лицо — с красными глазами, как у опарыша, переживающего философский диспут у кобальтового гейзера.
— А ведь и не скажешь, что это центр... чего там... опорожнения детства? — пробормотал он.
— Потому что детство никто не сопровождает, — ответил с ухмылкой Виктор. — Его оставляют на обочине, как чемодан с поломанной ручкой. А потом пишут заумные инструкции, как его пережить.
Они замолчали. Ветер шуршал ёлками над скамейкой, будто кто-то сверху настраивал акустику на сцене под последнюю реплику.
— Слушай, профессор, давай на ты, а? — Федя заговорил снова. Сам не понимая, почему-то завёл разговор на другую тему:
— Помню, в детстве как-то по телеку крутили в один день сразу оба фильма про Остапа. Сначала "Золотой телёнок", потом "12 стульев" по другому каналу. Мы с батей тогда спорили, какой Остап круче. Один был такой… как бы это сказать… интеллигентный аферист. А второй — ушловатый жулик. Как Лёха наш, сосед с пятого. Только без наколок и покрасивше.
— Юрский и Миронов, — уточнил Виктор.
— Ага. Я вечно путал, кто из них где. Один говорит красиво, а второй — как будто прямо тебе в ухо ржёт.
— Интересно, что ты заметил разницу.
— Ага. Я тогда подумал: наверное, и книжки разные люди писали. Не может же один человек два раза придумать одного Остапа — и оба раза по-разному.
Виктор усмехнулся.
— Есть такие теории.
— В смысле?
— Что романы разные — да. Но авторы у них, на самом деле, одни и те же. Ильф и Петров.
— А, точно. Слыхал. Один вроде еврей был, второй не очень. Или оба. Там по телеку как-то говорили.
Федя помолчал.
— Хотя… Всё равно не верю. Слишком уж Остапы разные. Как будто один — из Москвы, а второй — его двоюродный брат из Жмеринки. Один в костюме в клеточку, а другой в полосатой пижаме.
Виктор посмотрел на пустеющую бутылку.
— А что, если оба Остапа — не чьи-то выдумки, а чья-то маска? А за ней — один автор. Настоящий.
— Типа, кто?
Он выдохнул, налил себе ещё чуть-чуть. Говорил уже почти шепотом:
— Я скажу вам, кто это был. Это был Булгаков. Он. Один.
Федя посмотрел на него, как на треснувший фонарь.
— Кто?
— Михаил Афанасьевич Булгаков, автор «Мастера».
— Это который… метла, черти и голая баба?
— Он самый. Только он мог бы вложить столько трагедии во фразу «Командовать парадом буду я». Только он умел так — через иронию, через цирк — передавать настоящую боль.
Виктор на секунду замолчал и добавил, почти устало:
— Только он смог понять, что настоящий ад — это вечная очередь в варьете за смыслом.
Он посмотрел в сторону цифрового центра, где в темноте виднелся мутный экран.
— И когда до тебя наконец доходит очередь, выясняется, что в кассе продают билеты не на вход, а совсем наоборот — на выход.
Федя прищурился.
— Да ладно… Чё, и «Ну, погоди!» он придумал?
Виктор усмехнулся.
— Нет. «Ну, погоди!» — это уже другие евреи выдумали.
— Ага, — оживился Федя. — Заяц-то точно из них. Вежливый, чистенький, всех перехитрил. А Волк — рабочий класс. Всё время по сраке получает.
— Вот и сказочке конец, — сказал Виктор. — А кто слушал — тот коль а-кавод.
— Какой-какой Коля?.. — не понял Федя. — Знакомый твой, что ли?
Они оба засмеялись. Смех был пьяный, вязкий, наивно детский. Такой, после которого не хрюкают, но задумываются.
Пауза. За ней ещё одна долгая пауза… Виктор посмотрел на остатки коньяка.
— Я, кстати, уже не уверен, что это был настоящий Камю.
— Эт што?
— Что-то… постсоветское. С этикеткой от философа. Наливаешь — думаешь к истине прикасаешься, а глотаешь — как будто снова в России проснулся.
Федю сильно шатнуло.
— Я… уже ног не чувствую. И мыслей. Только алюминий на зубах и… что-то между ног, ссать охота сильно. Пошли спать, а?
— Это и есть — состояние истинной Истины.
Они с трудом поднялись со скамейки. Пошли медленно, глядя себе под ноги и сильно пошатываясь. Как два Сизифа, уже забывшие, куда катили свои камни.
Федя глупо лыбился, как школьник после первого секса. Виктор Олегович тоже не держал лицо — но шёл с достоинством, словно маршировал по дорожке, которая ведёт к дачному сортиру.
Перед подъездом Виктор огляделся. У стены стояла урна, переполненная окурками и пластиковыми бутылками. Он поднял к мутным глазам немного недопитый Camus, посмотрел на него в тусклом свете фонаря.
— А знаешь, чем хорош Камю? — произнёс он. — Он говорит всегда просто. Как будто объясняет, как проехать на маршрутке. Только вместо остановки — бездна.
Он аккуратно положил бутылку сверху, на мусор. Не бросил — будто передал.
Скамейка осталась позади. Деревянная легенда. Чудом всё ещё стоявшая на своём месте.