Домой не возвращаются - Там, где не нужно дышать. 5/6⁠⁠

Предыдущая часть - Красная 4/6

После смерти Климова в корабле повеяло теплом.

Не настоящим, не физическим — психическим. Это было не облегчение, не радость, не прощение. Это было... расслабление. Как будто что-то, что давило изнутри — не словами, не страхом, а просто своей массой — наконец, отпустило. Он ушёл, и пустота, оставшаяся после него, не стала новым отсеком страха. Она стала просто пустотой.

Лапин это ощутил не сразу. Он только через несколько часов заметил, что стал чаще моргать, меньше сжимать кулаки, глубже дышать. Он позволил себе подумать, что, может быть, всё близится к концу. Что осталось просто дожить. Не сойти с ума, не уйти из вахты. Просто держать курс, не нажимать лишнего, не заглядывать туда, куда не нужно.
Просто — не трогать ничего.

Они остались вдвоём.

Он и Ильина.

Её тень стала короче. Линии плеч — строже. Она почти не говорила. Не оттого, что ей было нечего сказать. Просто слова утратили плотность. Всё, что можно было назвать, уже было названо. Всё остальное — не имело имени. Лапин начал воспринимать её не как члена экипажа, а как часть корабля. Как модуль, который остался рабочим. Как элемент, который нельзя отключать. Она сидела у консоли связи, спиной прямой, как у оператора гражданской авиалинии, не выказывая эмоций.
Он не помнил, когда она в последний раз спала.

Теперь, кажется, она вовсе не уходила из отсека связи. Туда и раньше редко кто заглядывал. Панель считалась вспомогательной, антенны — резервными. А теперь, когда сигналов с Земли не было, она и вовсе стала зоной молчания.

На тринадцатый день она подошла к нему — точно, чётко, как раньше — и сказала:

— Я перейду в модуль связи. Временно.

Он оторвался от монитора. Молчал.

— Зачем? — спросил после паузы.

— Там стабильнее сигнал.

— Его нет.

— Именно, — ответила она.

Он не стал спорить. Он почти даже не удивился. Он знал — она не ищет сигнал. Она слушает тишину. И он знал, что тишина — это тоже язык. Иногда более выразительный, чем любой протокол. Иногда он говорит не буквами, а гранями вещей. Способом скрипеть. Тем, как закрывается люк. Тем, сколько времени проходит между шагами в пустом коридоре.

В ту ночь он не спал. Просто лежал. С открытыми глазами, глядя в потолок. Свет не включал. В тишине снова начал различать звук, который слышал ещё до Климова. Лёгкий, струнный, тянущийся. Не жужжание. Не вибрация. Это был звук, как если бы кто-то медленно тянул плёнку — старую, плёночную, с шумами. И та рвалась. Не с треском — с певучим, натянутым звоном. Вибрация расходилась по полу, по спине, поднималась по позвоночнику, останавливаясь в шее.

Он встал. На цыпочках — не по необходимости, а потому что так было правильно — прошёл через коридор. Свет в инженерном отсеке моргнул. Один раз. Он не обратил внимания. Он уже знал, что корабль живёт по своему ритму. Не по электрическому — по внутреннему.

Когда дошёл до шлюза связи — остановился. Не сразу понял, что не может войти. Панель говорила, что шлюз открыт. Но он был закрыт. Как будто система и отсек больше не совпадали. Как будто дверь стала не частью корабля, а его границей. Там — другое.

Он попробовал ввести код. Панель приняла его. Мигнула. Издала звук допуска. Но замок не сдвинулся. Она не отказывала — просто… игнорировала.

Он отключил питание модуля. Обесточил контур. Открыл дверь вручную. С усилием. Металл поддался с лёгким скрипом, будто его держала не механика, а нежелание быть открытым.

Внутри было тихо.

Тишина не была пугающей. Она была плоской. Как глухой экран перед включением.
Ильина сидела у консоли. Спина чуть наклонена. Руки — на клавишах. Поза — рабочая. Не напряжённая. Но неестественно точная. Словно замерла во время написания.
Голова была склонена.
Глаза — приоткрыты. Лишь на пару миллиметров. Но достаточно, чтобы было ясно: она не спит. И не бодрствует.

Во рту — кровь. Немного. Не хлынувшая — выступившая. Как из трещины сосуда.
На шее — след. Один. Не от рук. Не от борьбы. От ремня безопасности. Только слишком высоко. Слишком туго.
Как будто она сама себя пристегнула, но не так, как надо.

Кислородная система работала. Всё — по норме. Тревог не было. Но когда он открыл протокол подачи воздуха, заметил отклонение. В аварийном режиме, при падении давления, система должна была включить подачу кислорода спустя 0.6 секунды — стандарт безопасности, отработанный десятилетиями. В этой конфигурации стояло другое значение.
43.00 секунды.

Он сначала даже не понял. Просто перечитал. Потом снова.
Сорок три секунды.

Это не было округлением. Не десятичной ошибкой. Это было число — его возраст.

Он медленно выпрямился. Смотрел на цифру, как на зеркало.
Система не выдала ошибку. Не зарегистрировала вмешательства. Она считала это нормой.

Как будто отсек был настроен под него.
Как будто его время было заложено в скрипт.

За это время можно перестать быть.

Датчики не посчитали это ошибкой. Отсек связи был исключён из протокола дыхания. Система решила, что в нём больше не нужно дышать.

Он не понял этого сразу. Не потому что не мог — потому что не хотел.
На экране, рядом с её телом, пульсировал интерфейс. Слабый, но живой. Просто точка. Без подписи. В центре. Мерцала раз в секунду. Как пульс. Как сердце корабля, если бы оно у него было.

Он сел. Просто сел рядом. Смотрел. Не на неё — на точку.

В какой-то момент точка исчезла. Вместо неё появилась фраза. Не системная. Без команд. Просто фраза, как будто написанная кем-то, кто не знает языка, но знает интонацию.

Ты остался.

Он смотрел на неё минуту. Две. В ушах пульсировал ритм. Не его собственный — внешний.

Потом встал. Отошёл. Закрыл дверь. Ручную. Не электронную. Потому что вся остальная система теперь слушала.

Он вернулся в командную. Прошёл по коридору, не касаясь стен. Воздух вокруг стал теплее. Чуть тяжелее. Корабль будто вернул себе объём.
Теперь они снова совпадали — он и пространство.

Он сел на своё место. Открыл монитор. Не запустил ничего — просто смотрел.

За спиной гудела панель. Медленно. Ритмично. Как дыхание большого тела.
Он думал о том, что теперь всё стало просто. И ясно.

Остался один.

Значит — начнётся настоящее.