Домой не возвращаются - Белое изнутри. 2/6
Предыдущая часть - Первый шаг наружу 1/6
После исчезновения Мишина на корабле стало не то чтобы тише — глухо. Как будто воздух внутри отсека чуть утратил текучесть, стал вязким, тянущимся. Как будто обшивка сменила частоту вибрации — не ушла в тишину, а стала звучать ниже слухового порога, туда, где чувствует только кость. Разговоры сократились. Даже не в длине — в весе. Слова стали короткими, тяжёлыми, требующими усилия. Шаги глушились не покрытием, не акустикой, а решением самих ног. Даже Слесаренко, человек-голос, человек-реакция, теперь говорил как после бессонной ночи. Шёпотом. Только по делу. Все стали остерегаться случайных звуков. Словно на борту поселилось нечто, что не любит, когда его замечают.
Каждый чувствовал, что на корабле появилось ещё одно присутствие. Не дополнительное — встроенное. Как будто что-то вернулось в систему и начало дышать с ними одним воздухом. В трубах слышались едва уловимые переливы — не механические, не гидравлические. Что-то другое. Движущееся. Слышимое только в полусне, когда тело ещё лежит, а сознание уже идёт вперёд.
Лапин не назначал комиссий, не собирал протоколов. Он знал: причины не найдутся. Мишин не совершил суицид. Он вышел. Осознанно. Спокойно. Как будто принял приглашение. Лапин чувствовал это всем. Некоторые вещи не проверяются — они просто знаются.
Койка Мишина, даже тщательно заправленная, продолжала излучать холод. Матрас будто промёрз. Его отсек стал другим. Свет возле люка потускнел. Едва. Почти незаметно. Только если смотреть боковым зрением — в моменты, когда голова не в фокусе. Как шрам, который уже затянулся, но всё ещё помнит, как было.
И тогда Охлопков начал меняться.
Сначала — речь. Он всегда говорил сухо, уверенно, с медицинской точностью. Теперь же — стал говорить мягче. Без пауз. Без взвешиваний. Словно внутри него выстроился другой порядок. Новый ритм. Он стал напоминать учителя, которому уже не важно, запоминает ли ученик — важно, чтобы он прошёл.
— Мы не можем допустить повторения, — сказал он за столом. Аккуратно. Не как начальник, а как кто-то, кому поручили охрану.
Перед ним — идеально выложенные протоколы. Распечатки биоритмов, слепки гормонального статуса, распечатки голосовых флуктуаций — всё в идеальном порядке. Как будто готовил не отчёт, а жертвенный алтарь.
— Уровень стресса вырос у всех, — продолжал он. — Я усиливаю мониторинг. Минимум дважды в сутки — давление, пульс, моторика, реакция на свет, ориентация в пространстве. Я также начну отслеживать вариативность сердечного ритма — она говорит больше, чем слова.
Он не спрашивал. Он объявлял.
Но никто не спорил. Даже Слесаренко, который прежде любого врача считал «вторым уровнем угрозы после юристов», теперь только молча кивнул. И даже немного расслабился. Как будто желание быть под контролем, быть измеренным, быть заметным — стало сильнее, чем инстинкт приватности.
— Мне нужны биомаркеры, — сказал Охлопков чуть тише. — От всех. Моча, кровь, гормональный профиль, следы воспаления, дермальный микробиом.
— А зачем микробиом? — спросила Ильина.
Он посмотрел на неё, мягко. Почти с отеческим участием.
— Мы находимся в замкнутой системе. Любое изменение среды — может быть ранним симптомом. Я хочу быть уверенным, что это наш корабль.
Это прозвучало чуть иначе. Не как формулировка. Как напоминание. Как будто корабль может перестать быть их. Сбор проб он начал в общем отсеке. Без ширм. Без деликатности. Всё было сделано грамотно, с медицинской нежностью, без лишних движений. Но ощущение у каждого оставалось одно: граница стерта. Они не были больше экипажем. Они становились пациентами. Наблюдаемыми. Подопытными. Даже Лапин. Даже он.
Охлопков вел себя так, будто вёл эксперимент. Только не на них — а за них. Как будто он был не врачом, а чем-то большим. Или меньшим. Или уже не тем, кем был на старте. На шестой день он устроил молочную церемонию. Он сам достал капсулу — чёрная, с заводским лаком. На этикетке — старый логотип лунного сельхозрезерва. Рядом — дата производства, которой уже не должно быть: 2027 год.
— Это полевая серия, — объяснил он. — Сохранил для особого случая. С натуральным ванилином. Без глюкозы. Без синтетики.
Он сам развёл, сам настоял, сам разлил.
— За память, — сказал он. — Чтобы она не треснула.
Он не смотрел на них. Он смотрел через них.
Пили все. Кроме Слесаренко — он сразу сказал про аллергию. Его даже передёрнуло.
— Я от запаха могу опухнуть, — буркнул он.
И кроме Ильиной — она в это время ушла в задний модуль, проверить соединения. Позже сказала, что просто не хотела быть в комнате, когда Охлопков раздаёт что-то на вкус.
Капитан сделал глоток. Привкус — металлический. Не яд, не горечь. Но… как от плохо промытой трубки у самовара. Чуть мятный, чуть химический.
Он поставил кружку на стол. Охлопков заметил. Поднял глаза. Улыбнулся. Очень мягко. Не с укором. С пониманием. Будто знал.
На следующее утро его нашли мёртвым.
Лежал в лаборатории. На кушетке. Ровно. Лицо расслаблено. Губы побелели, как у трупа на вскрытии. Поза — не случайная. Как будто он лег. Не рухнул. А именно лёг. Как в капсулу. Никаких следов борьбы. Ни биозамков, ни вмешательств. Рядом — шприц. Адреналин. Вколот лишь частично. Как будто руку кто-то остановил.
По логам — всю ночь работал. Не прерываясь. Заходил в логи всех. Смотрел фазы сна. Сравнивал графики дыхания. А потом — разрыв. Семь минут тишины. И пустота. Когда запись возобновилась — он был уже мёртв.
— Анафилаксия, — констатировал Климов. — На ванилин. У него были показания — избегать даже следов ароматизаторов.
— То есть… он сам?
— Да. Сам.
— Но он же врач.
— Он знал, — повторил Климов. Пожал плечами. И замолчал.
Капитан пошёл в его каюту. Сам. Без разрешения. Без доклада.
Внутри — чисто. Как в музее. Как после тщательной уборки. Не осталось ничего. Ни книг. Ни вещей. Только стандартный комплект.
И запах. Как будто аптечку открыли после пяти лет хранения. Запах спирта, стерильной резины и пыли.
На столе — блокнот. Половина страниц — выдрана. Остальные исписаны. Одним словом.
ФОН
ФОН
ФОН
Крупно. По диагонали. Несколько раз. С нажимом. Лапин закрыл блокнот. Просто. Без эмоций. Без попытки понять. Позже, в командной, Ильина подошла. Осторожно.
— Вы заметили? Он умер, когда его не было в системе. Я проверила. Его биодатчики отключились на минуту. Кто-то вырезал этот сегмент из логов. А потом вернул. Уже после.
— И что это значит?
— Я не знаю. Но, возможно… он умер не один.
Свет в коридоре моргнул. Не лампа. Мир. Глаза. Восприятие.
Как будто кто-то посмотрел. И отвернулся. Капитан вдохнул. Выдохнул. Из техотсека — стук. Слесаренко что-то регулирует. Из бокового отсека — шаги Ильиной. Из-под пола — шорох. Как будто по металлу скользнула кожа. Или язык.
Он открыл глаза. Корабль был тот же. Но экипаж — уже нет.
Продолжение - Маркер по живому 3/6
