Дело о ложной одержимости (2)⁠⁠

Дело о ложной одержимости

Городок наш маленький. Не город, а так, большая деревня; все друг друга знают если не лично, то через кума-брата-свата. Что-либо скрыть от всевидящего народного ока не представляется возможным, а слухи распространяются со скоростью степного пожара в жаркий июльский полдень. Так что когда я, уставший и голодный, ввалился в дом, там меня ждали взволнованная мать и младшая сестрёнка Стеша с круглыми от возбуждения глазами.

- Что ты натворил? – едва я переступил порог, запричитала мама. – Про тебя весь город гудит. Что ты с Буздачихой сделал? Убил? Ограбил? Горе моё!

Ага, подумал я. Так вот почему на меня так смотрели, пока я шёл домой! Кумушки-сплетницы: из каждого окна выглядывали, у каждой калитки стояли. Шушукались, провожая меня недобрыми взглядами, ахали, охали, качая головами. А если их путь пересекался с моим, то разворачивались и, подобрав юбки, шустро семенили прочь.

Ну дуры, что с них возьмёшь!

Пришлось всё рассказать. Я был сдержан, я тщательно подбирал слова, чтобы успокоить взволнованную маму, и мне это удалось. Ворча насчет гадских сплетниц, которым только дай языки вволю почесать, мама принялась собирать на стол.

За ужином мы о Буздачихе не говорили. Отец утром собирался в соседнюю область по торговым делам и, как всегда перед отъездом, засыпал нас ворохом наставлений, толковых и не очень. Мы слушали, кивали, послушно соглашались со всем, что он говорил, но я точно знал, что половину из этих наставлений выброшу из головы прежде, чем телега отца доедет до окраины города.

При всём уважении к отцу, у меня были свои представления о том, как нужно вести дела.

-4-

Ночью кто-то нарисовал углём крест на наших воротах. Хорошо, что я встал раньше всех, чтобы проводить отца. Набрав ведро воды, я кое-как затёр крест пучком соломы, так что никто, кроме меня, его не увидел. Если отец и заметил влажное пятно на посеревших от времени досках, то никак этого не показал – упал боком на телегу, дёрнул вожжами, и наши смирные лошадки послушно тронулись в путь. Из дома выскочила встрёпанная полуодетая мама с платком на плечах, догнала телегу, сунула отцу котомку со снедью – тот вечно забывал взять припасы в дорогу – постояла немного, глядя отцу вслед, перекрестила его, а потом ушла в дом.

А я остался.

Небо на востоке начало розоветь. Вдалеке слышался свист и звонкие щелчки кнута – это пастух собирал стадо по дворам. Где-то коротко, со сна, гавкнула собака, ей ответила другая, третья, и ленивое перебрёхивание покатилось по улице – всё ближе и ближе к нам. Потянуло дымком – какая-то хозяйка растапливала печь. Скоро над улицей поплывёт упоительный запах свежего хлеба.

Ёжась от утреннего холодка, я размышлял, стоит идти досыпать или я уже проснулся? Возвращаться в духоту дома не хотелось. Спать уже тоже не хотелось. Зато бурчащий живот явно намекал на то, что неплохо было бы чего-то съесть. Позавтракаю, решил я, и в лавку. Чего бока зря пролёживать? А в лавке рачительному хозяину всегда работа найдётся. Дополнительные полки в кладовке набить, доски уже с месяц лежат, отец уже ворчать начал. Окна помыть – матери и без этого работы хватает, а Стеша только грязь развезёт. В ящиках с мелочёвкой порядок навести. То сё, пятое десятое… Работа всегда есть, только успевай поворачиваться.

Открывались мы в восемь часов. Это я завёл такой порядок, по примеру Барабаша, лавочника с Вишнёвой улицы. Раньше, когда лавки как таковой не было, а был сарай, куда отец сваливал нераспроданный в соседних деревнях товар, к нам наведывались в любое время дня и ночи. За нитками-иголками, за ножами-топорами, за солью, керосином, марлей, приправами… Постучат, бывало, в окошко и просят – продай. Маме приходилось бросать всё и идти в сарай, копаться среди кое-как распиханного барахла, чтобы найти нужное. Или - не найти, потому что откопать что-нибудь в этом хаосе было сложно.

Теперь – нет. Теперь у меня настоящая лавка, порядок и расписание работы. Поначалу народ возмущался, а теперь ничего, привык. И к восьми часам кто-нибудь уже ждал у двери, когда мы откроемся.

А сегодня никого не было. Я завозился, не смотрел на часы, а когда посмотрел, то с ужасом обнаружил, что уже пошел десятый час утра. Даже странно, что никто ещё не стучал требовательно, не скандалил. Покупателей нет, что ли? На ходу отряхивая пыль с одежды, я поспешил к двери, откинул крюк, распахнул створку.

Покупателей не было. Зато были зеваки – маленький табунок почтенных матрон. Бабы кучковались на противоположной стороне улицы, сидя на лавочке под забором Симоновых, глазели в мою сторону, шушукались. Но стоило мне высунуться наружу, как все сразу замолчали и отвернулись, делая вид, что интересуются чем угодно, только не мной и не моей лавкой.

Сперва я удивился – чего это они? Даже улыбнулся и помахал рукой – мол, давай, заходи, честной народ. Но никто не двинулся с места. А потом я вспомнил вчерашнюю историю с Буздачихой, и кровь бросилась мне в лицо.

Так это они, подлые, за мной следят, меня обсуждают! Устроились на безопасном расстоянии и гадают – бесноватый я или нет. У, гиены! Ячмень им в глаза, типуны на языки!

Дрожа от гнева и унижения, я захлопнул дверь и ушёл за прилавок. Меня всего трясло, как в лихорадке, в голове метались панические мысли: всё, Василёк, конец тебе настал! Вот уж повезло, так повезло, ничего не скажешь!

Но ведь я не одержимый! Я просто не могу быть одержимым, я совсем не чувствую себя одержимым! Нет же никаких признаков моей бесноватости… а вчерашнее происшествие с Буздачихой – совпадение! Несчастный случай и ничего более! Эта скупердяйка сама виновата. Возьми она корзину покрепче, ничего бы и не случилось…

За всё утро в лавку никто так и не зашёл. Никто из местных, я имею в виду. А эти трое покупателей явно были из приезжих, которых местные сплетни не интересуют.

Спешащий на поезд господин попросил папиросы «Бархатные». Таких дорогих папирос мы не держали, наши мужики самосадом обходятся, махоркой, «Астрой» в крайнем случае. Господин фыркнул, скривился, но согласился взять «Астру». Кинул мне пятак, сдачи дожидаться не стал и ушел быстрыми шагами. За ним едва поспевал потный слуга с баулом.

Красивая молодая дама потребовала сельтерской воды и мороженого. Когда я рассыпался в извинениях, смерила меня презрительным прищуром серых глаз, села в пролётку и уехала.

Опрятно и добротно одетому мастеровому понадобилась бритва. Я вывалил перед ним все бритвы, которые у нас были, штук десять или двенадцать, и дядечка долго и придирчиво выбирал товар, пробуя остроту лезвия ногтем. Потом долго и нудно торговался, уговорил меня на скидку в десять копеек и ушёл, очень довольный собой.

В два часа пополудни меня сменила Стеша – нас с ребятами ждал учитель Белкин. Наши сплетницы за это время тоже успели смениться – на длинной лавочке возле забора сидели уже другие кумушки. Они дружно лузгали семечки, и куры суетились возле их ног, склёвывая пустую шелуху и разочарованно бросая её назад на землю.

Новая смена не стала делать вид, что я их не интересую. Наоборот, стоило мне показаться на пороге, они во все глаза уставились на меня, продолжая проворно закидывать семечки в рот. А как только я отошёл на приличное – считай, безопасное! - расстояние, дружно бросились в лавку. В двери возник небольшой затор и перебранка – каждая из них хотела войти первой.

Бедная сестрёнка! Её же завалят вопросами – как я спал, что я ел, как я себя чувствую. Не случилось ли чего-нибудь необычного в доме? Может, посуда побилась? Кошка сдохла? Блины подгорели? Этих сплетниц интересует всё, они ничем не брезгуют. Каждый малозначительный фактик моей короткой биографии они обсудят со всех сторон, сделают далеко идущие выводы и охотно поделятся ими с окружающими, даже если окружающие будут против.

Я горько улыбнулся. Поздравляю, Василёк, ты стал знаменитостью! Почему же ты не рад, парень?

Потому что мне страшно – а вдруг они правы, и я в самом деле бесноватый? Нет, они ошибаются, я точно знаю – они ошибаются! Но - вдруг?..

Мама моя дорогая, и что мне тогда делать? Куда бежать, где искать спасения? Если спасения нет и быть не может?

Булыжная мостовая кончилась, мои ноги топтали низкорослый вереск, покрывающий склон холма, на котором стояла школа, но я этого не замечал, погруженный в собственные невесёлые мысли. И Комара не заметил, пока он не налетел сбоку.

- Здорово, бесяк! – заорал Комар, хлопая меня по плечу. – Как жизнь бесячья? Мать велела к тебе не подходить, только плевать я хотел. Мы же друзья! Друзья ведь, правда?

Он весело скалился щербатым ртом, он протягивал мне руку, а я стоял, не в силах проглотить колючий комок в горле, смаргивая предательские слёзы. Друг! Вот он, друг – настоящий! Который не бросит в беде, который за тобой и в огонь, и в воду!

Чем я заслужил такое счастье? Ну, подсказывал ему, списывать давал. Так это ерунда, мелочи. А он жизнью рискует!

Устав ждать моей реакции, Комар схватил мою руку, горячо пожал, а потом обхватил меня за плечи и потащил к школе, до которой оставалось шагов сто. На крыльце стоял учитель Белкин – высокий, красивый, гладко выбритый. Простой школьный мундир на нём выглядел как шикарный костюм от самого дорогого столичного портного – с таким изяществом и достоинством наш учитель носил казённую одежду. Белкин курил, поглядывая то на нас с Комаром, то на часы – он терпеть не мог опозданий.

Надо думать, все остальные уже в школе и сидят на своих местах.

- Я им говорю – ну вас к чёрту, не может Василёк быть бесяком! Такой парень – и одержимый? А они, дураки, выдрать грозятся.

Я остановился, снял его руку со своего плеча. Комар с удивлением вытаращился на меня.

- Ты, знаешь что, - сказал я, избегая смотреть ему в глаза. – Ты, правда, лучше держись от меня подальше. Мало ли что?

- Дурак! – Комар не баловал знакомых разнообразием оценок их умственных способностей. – Говорю тебе – никакой ты не одержимый. Даже рядом не стоял.

Он вдруг расхохотался – громко, истерично. Да так, что на глазах выступили слёзы.

- Рядом! – вскрикивал он между взрывами хохота. – Не стоял! Вот умора!

И сгибался в три погибели, хлопая себя по ляжкам и мотая головой.

Это было странно, это было пугающе, никогда раньше я не слышал у Комара такого смеха, но мне некогда было разбираться с этим – учитель Белкин уже докурил и теперь аккуратно выкручивал из мундштука окурок. Схватив Комара за руку, я рванул с места, как на уроке физкультуры.

Нам повезло – мы успели проскочить в класс аккурат перед Белкиным. Все остальные «болваны» уже были там и дружно уставились на нас с нездоровым любопытством.

Хотя, кого я обманываю? На меня они уставились, на меня!

Изо всех сил сохраняя независимый вид, я сел на своё место. Комар, конечно, хотел устроиться рядом, но Белкин его остановил:

- Не сюда, господин Комаров. Займите любое свободное место. У нас сегодня самостоятельная работа.

Только сейчас я обратил внимание, что все ребята в классе сидят по одному. Комар скорчил рожу и плюхнулся за парту, стоящую сразу за моей. Зато встал Генка Гусаров, прилизанный напомаженный красавчик, единственный сын адвоката Гусарова.

- Господин учитель, а этот что, с нами будет сидеть? В одном помещении?

Палец с ухоженным ногтем протянулся в мою сторону. Я сжал зубы, чтобы не наговорить на дисциплинарное взыскание. Ничего, мысленно пообещал я, я с тобой после занятий разберусь. Подловлю в укромном месте и вздую так, что мало не покажется.

Терпеть не могу людей, которые ни разу в жизни не дали никому списать.

Учитель Белкин достал из жилетного кармана пенсне и долго тщательно протирал стеклышки белоснежным носовым платком. Потом водрузил пенсне на нос.

- Господин Лукин будет заниматься на общих основаниях.

Господин Лукин, как вы понимаете, это я.

- Тогда уйду я, - сказал Гусаров, с вызовом глядя на учители.

- Это ваше право, - согласился тот. – Занятия у нас факультативные, веду я их бесплатно, так что ни вы мне, ни я вам ничем не обязан. И если вас лично что-то не устраивает…

- Не устраивает! Его присутствие угрожает моей жизни!

Белки приподнял бровь:

- В самом деле? И почему же, позвольте спросить, вы так решили? Господин Лукин угрожал вам? Может быть, даже при свидетелях? Если так, я, конечно, обязан принять меры.

Гусаров сжал кулаки:

- Он – одержимый! Бесяк!

- С чего вы взяли?

- Это все знают! Все в городе об этом говорят! Между прочим, уже есть пострадавшие!

Учитель Белкин вновь принялся за пенсне.

- Все знают, - повторил он с каким-то разочарованием. – Все говорят… Я думал, вы умнее… Обратитесь к вашему уважаемому отцу, молодой человек. И он вам объяснит, что даже самые незначительные обвинения нельзя строить на слухах. Даже если источник слухов такие надежные люди, как ваша собственная прислуга. Нужны доказательства.

Гусаров стал красен – не от стыда, от гнева.

- Вот вспыхнет он, будут у вас доказательства! Только поздно!

Учитель Белкин посмотрел на часы.

- Мы теряем время, - объявил он. – Я начинаю занятие. Кто считает нужным удалиться – прошу сделать это немедленно.

- Почему это я должен уходить? – возмутился Гусаров. – Пусть бесяк уходит!

Не обращая на адвокатского сынка внимания, Белкин пошёл по рядам, раздавая листочки с заданиями. Я сидел, опустив голову, и щёки у меня пылали; больше всего на свете мне хотелось послать всё к чёрту и сбежать. Куда-нибудь подальше. На край света, например. Но я остался. Гусаров остался тоже, только демонстративно пересел от меня подальше.

На парту передо мной лёг листок, исписанный чётким каллиграфическим почерком учителя. От листка еле слышно пахло табаком и хорошим одеколоном, и этот запах странным образом успокоил меня. Он словно обещал – всё будет хорошо. Посмотри на учителя, насколько Белкин спокоен и невозмутим. Он не обращает внимания на сплетни и даже мысли не допускает, что ты – бесноватый. Вот и ты – не обращай и не допускай.

Выбросив из головы дурака Гусарова, я сосредоточился на работе. Задание оказалось сложным, я пыхтел, потел, скрипел мозгами и стальным пёрышком. Вокруг меня тоже пыхтели и скрипели, шёпотом просили подсказки и шелестели шпаргалками. Учитель Белкин какое-то время расхаживал между рядами парт; иногда он хищно нависал над каким-нибудь бедолагой и ловким быстрым движением выхватывал у того шпаргалку. Совсем как цапля, которая выхватывает рыбу из воды.

- Надеяться надо только на себя, - назидательно говорил он, пряча скрученные в тугие трубочки бумажки в карман.

Причинив весь вред, который только мог, он угомонился, сел за свой стол, спиной к грифельной доске, достал из ящика стола книгу, обернутую в коричневую бумагу, и погрузился в чтение.

Тут-то всё и произошло.

Раздался грохот, пол дрогнул у нас под ногами. От неожиданности мы повскакивали с мест, завертели головами в поисках источника звука, и увидели, что за спиной учителя медленно оседает пыльное облачко, а грифельная доска сорвалась со стены и теперь, расколотая, лежит на полу.

Все уставились на меня.

- Это не я, - с ужасом сказал я. – Честное слово!

- Ага! – возликовал адвокатский сынок Гусаров. – Ну? Что я говорил?

Учитель Белкин аккуратно закрыл книгу, встал, подошёл к стене, в которой на местах крепления доски зияли лунные кратеры и змеились трещины, ковырнул ногтём одну из них. Пласт штукатурки скользнул по слою голубой краски, обрушился на пол, подняв пыль.

- Ну, конечно, - брюзгливо сказал Белкин. – На какое-нибудь народное гулянье у них деньги есть, а на ремонт школы – нет. А я ведь предупреждал, я говорил! И как прикажете в таком помещении принимать экзамен?

- Бесяк! – ликовал Гусаров. – Это всё бесяк! Его работа!

В дверь заглянул усатый вахтер Федотыч, бывший унтер с громогласным голосом и широкими вислыми плечами.

- Случилось что, Олексей Петрович? – сильно окая, встревожено спросил он.

- Полюбуйтесь, - сказал Белкин, указывая на разрушения. – Доэкономились.

Он достал платок, наклонился и принялся смахивать белёсую пыль со своих лакированных чёрных ботинок. Федотыч вразвалку подошёл к поврежденной стене, ударил в неё пудовым кулаком. От стены отлетел ещё один кусок штукатурки, вдвое больше прежнего.

- Прекратите, - морщась, сказал Белкин. – Вы решили окончательно развалить школу? Это ваше право. Только, умоляю, позвольте детям покинуть аварийное помещение. – И, повернувшись к нам, объявил: - На сегодня занятия окончены. Все свободны!

Мне не нужно было повторять дважды, я первым выскочил из класса и понёсся по пустому гулкому коридору. Вылетев из полутёмного прохладного здания школы, я зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, помчался куда-то. Всё равно, куда, лишь бы подальше отсюда.

Мне было страшно. Очень страшно.

Бе-сяк, бе-сяк! – билось у меня в голове в такт моему бегу. Бес-с-сяк! – дразнился ветер, свистящий в ушах. Бес, бес! – взлаивали дворовые кабысдохи, звеня цепями. Бесноватый! – протяжным басом соглашался пароход, отходящий от пристани.

За моей спиной кричала и топала погоня, и это только прибавляло мне скорости. На чёрных крыльях ужаса я пролетел всю городскую окраину, скатился с крутого берега и без сил упал на берегу реки. Сердце у меня колотилось уже не в груди, а во всём теле, глаза заливал едкий пот, в боку немилосердно кололо. Запалённые лёгкие с хрипом втягивали сухой обжигающий воздух, и я содрогался от кашля.

Сверху обрушился пласт песка, и вместе с ним рядом со мной свалился Колька Комар. Минут десять мы лежали, тяжело дыша, а потом Комар сел и принялся вытряхивать песок из волос.

- Ну и здоров же ты бегать, - хрипло проговорил он. – Еле догнал.

Я тоже сел.

- Зачем? – с трудом просипел я.

- Что – зачем?

- Догонял зачем?

Комар не ответил. Он стянул рубаху, скинул с ног тяжёлые башмаки, подвернул штанины. Зашел в реку и принялся умываться, с наслаждением фыркая и плескаясь. Я последовал его примеру. Умывшись и напившись, я почувствовал себя лучше.

- Не ходи за мной, - сказал я. – Не рискуй. Ты же видишь, я…

«Бесноватый», хотел я закончить и не смог. Просто горло сжалось, не давая мне вынести приговор самому себе. В ответ Комар скорчил зверскую рожу и показал мне кулак.

Потом мы долга молчали, сидя на берегу реки и провожая взглядом сплавляющиеся длинные плоты. На плотах спали, ловили рыбу, готовили еду на кострах; яркие фонари горели на ютах и на баках. Вечерело, от реки потянуло сыростью, завели свою песню лягушки. На противоположном берегу зажигались в домах огни. Сверху по берегу прошла компания молодёжи во главе с гармонистом: гармошка наяривала плясовую, парни ухали и свистели, девчата заливались смехом.

Беззаботные люди жили своей счастливой жизнью, в которой мне больше не было места.

- Пойду я, - сказал я, вставая. Колька Комар с готовностью поднялся тоже. – Не ходи за мной, ясно тебе? – прикрикнул я. – Ты мне всё равно ничем не поможешь!

Я быстро принялся карабкаться вверх по осыпающейся круче, а Колька остался внизу. Поднявшись на самый верх, я выпрямился, оглянулся, но Кольки на берегу не увидел: то ли темно было уже, то ли он ушёл.

-5-

Все последующие дни слились для меня в какой-то единый болезненный период моего существования, наполненный тоскливым ожиданием, натужным весельем и угрюмым безразличием. Как человека во время лихорадки бросает то в жар, то в холод, так и меня бросало в пучины безнадежного отчаяния и возносило к истовой надежде.

Я отказался жить в доме – мне не хотелось подвергать опасности своих близких. Для ночевок я сперва было выбрал сеновал, но быстро сообразил, что опасность от этого нисколько не уменьшается. Баня? Летняя кухня? Сарай? Ничто из этого не годилось для того, чтобы бесноватый преклонил там свою голову. В конце концов, я построил себе шалашик на задах, в самом конце огорода, и на этом успокоился: вспыхни я здесь, никто не пострадает.

Когда я сообщил об этом своём решении, отец нахмурился, катая желваки на скулах, но возражать не стал. Мама всплакнула и выделила мне подушку и одеяло – ночи стояли ещё холодные. Младшая сестрёнка Стеша жалась к матери и молчала, глядя на меня круглыми от испуга глазами.

В лавку я больше носа не казал – кому охота покупателей отпугивать? В школу тоже, хотя учитель Белкин несколько раз приходил и уговаривал меня выбросить дурь из головы. Грозил, что при таком отношении к занятиям экзамен я завалю.

Экзамен! Какой тут может быть экзамен, если жить мне осталось совсем ничего? Смешно даже говорить. Нет, не смешно – бессмысленно. И страшно. Страшно бессмысленно.

А вот столовался я, как ни странно, в доме. Случайно так вышло – зашел я, чтобы взять свою порцию, машинально присел за стол, мама машинально же поставила передо мной миску с кашей… и ничего не произошло. Ничего плохого, я имею в виду. День не произошло, другой, третий… Ну а потом так и повелось, что дни напролёт я проводил в своём шалаше, дурея от скуки и одиночества, а трапезничать уходил в дом.

Каждый вечер ко мне приходил Комар и ругал меня за пораженческие настроения. Размахивая руками, горячо убеждал, что я не бесяк, что слухи и сплетни это не доказательства. В родной дом я ведь захожу? Захожу! За общим столом сижу? Сижу! И что? И ничего, все живы-здоровы, ни одна кружка не разбилась, ни одна кошка не сдохла, а адвокатскому сыночку мы морду ещё набьём.

Он не один был такой, настоящий друг. И Егор приходил, и конопатый Федька, и другие ребята из класса. Реже, чем Комар, но всё же. И все уговаривали меня выйти в город, прогуляться, развеяться. А не то, мол, скисну тут, в своём шалаше, от тоски и печали. Или спячу, начну на людей кидаться.

Я и сам чувствовал, насколько я близок к сумасшествию. Моей деятельной натуре претило такое бессмысленное времяпровождение, от вынужденного затворничества я страдал не меньше, чем от тоскливых мыслей. И в один прекрасный день – точнее, в один поздний вечер - я не выдержал, поддался на уговоры приятелей и вышел за пределы двора.

Как объявленный в розыск преступник – оглядываясь, вжимая голову в плечи, готовый пуститься наутек при первом грозном окрике, при первом признаке опасности.

По нашей улице мы пробирались как воры – задами, прячась в густых вечерних сумерках, избегая фонарей и людей. Я нервничал, опасаясь встретить кого-нибудь из соседей, но очень скоро мы вышли в центр города, и я вздохнул свободнее.

Да, конечно, я и тут мог встретить своих знакомых. Но, во-первых, вечер. А, во-вторых, если надвинуть кепку поглубже на глаза, да поменьше разговаривать… Поди отличи меня, бесяка, от моих сверстников!

До глубокой ночи мы шатались по улицам спящего города. И ничего с нами не случилось. Ведь расколотый уличный фонарь не в счёт, правда же? Такое в любой момент могло случиться: фонарь оказался с дефектом, перекалился и взорвался фейерверком горящих керосиновых искр. А то, что мы в это время мимо проходили… ну, бывает. Просто случайность. Главное, никто не пострадал.

Так сказал Комар, и все с ним согласились. Правда, в последующие дни желающих составить мне компанию в моих вылазках поуменьшилось, но я на ребят не обижался. Всякий знает, что водить компанию с бесноватым опасно для жизни.