Черныш⁠⁠

Прошлая глава:Черныш

Глава 15

Мыс холма, на котором стояла башня, остался позади. Жемчужное сияние маяка у нас за спиной не столько разгоняло тьму, сколько делало её живой, наполненной. Но чем дальше мы отходили, тем сильнее менялся мир. Это было едва уловимо — словно воздух становился тоньше, а земля под ногами — глуше.

Мир, забывший свою тень, оказался не тёмным, но пустым.

Внутри меня хор голосов притих, сменившись настороженным шёпотом. Они больше не пели о прошлом; они прислушивались к зияющей тишине настоящего. Эта тишина была неправильной. Это было не молчание спящего, а безмолвие того, кто боится дышать.

Багровый огонёк впереди пульсировал, словно больное сердце. Каждый его удар отдавался во мне короткой, острой болью, похожей на укол иглы. Это был не хор, как во мне, а один-единственный крик, повторяющийся снова и снова, — крик, который так долго оставался неуслышанным, что превратился в ярость.

— Они не просто боятся, — хрипло сказал Друг, идущий впереди. Он ступал тяжело, но уверенно, словно заново учился ходить, не будучи охотником. — Они ненавидят то, чего боятся. Я знаю это чувство. Оно жжётся.

Он посмотрел на свои ладони. Они были пусты. Но я видел, как он инстинктивно сжимает пальцы, будто всё ещё держит рукоять. Старая привычка боролась с новым знанием.

— Свет здесь другой, — прошептала Девочка.

Она была права. Её свеча, что в башне горела ровным пламенем, теперь трепетала. Огонь дрожал, и — впервые с момента слияния — он начал отбрасывать тени. Но это были не те тени, что стали частью нас. Эти были рваными, дёргаными, они цеплялись за камни и кусты, словно хотели оторваться от породивших их предметов. Они были голодны.

Мы шли несколько часов. Пульсация гнева впереди становилась всё отчётливее. Мы вышли на дорогу, заросшую бурьяном, и увидели в низине огни. Это была деревня.

На первый взгляд, она казалась обычной. Несколько домов, тускло освещённых изнутри. Но багровое сияние исходило не из окон. Оно клубилось над центральной площадью, как ядовитый туман.

Когда мы подошли ближе, я услышал звуки. Не крики битвы, а что-то худшее: скрежет железа о камень, глухие удары по дереву, злобное, сдавленное шипение.

Мы вошли на площадь. Картина, представшая перед нами, была воплощением того отчаяния, что мы чувствовали издалека.

Жители деревни были здесь. Но они не сражались с монстром. Они были монстрами друг для друга.

Они не бились открыто. Они забаррикадировались в своих домах, и багровый свет, казалось, сочился из-под запертых дверей. Мужчина с вилами стоял у своего крыльца, глядя не на нас, а на дом соседа, и бормотал проклятия. Из-за заколоченного окна напротив на него смотрели полные ужаса и ненависти глаза женщины. Длинные, искажённые тени метались по стенам, не поспевая за своими хозяевами, живя собственной, злобной жизнью.

— Они заперты, — проговорил Друг, и его голос был полон узнавания. — Каждый заперт со своей тенью. И тень говорит им, что враг — снаружи.

Он указал на центр площади. Там, на коленях у пересохшего колодца, сидел человек. Он не двигался, но именно от него исходило багровое марево. Это был старик, сжимавший в руках сломанный посох. Его глаза были закрыты, а лицо искажено гримасой невыносимой муки. Он не кричал вслух, но его внутренний вопль — вопль страха, одиночества и гнева — резонировал с тенями всех жителей, усиливая их собственный ужас, пока он не вылился наружу.

— Он — источник, — сказал я. Хор во мне затрепетал, полный сострадания. — Он сражается в одиночку так долго, что его битва стала тюрьмой для всех остальных.

— Ему больно, — сказала Девочка. Она сделала шаг вперёд. Её маленький огонёк свечи был почти незаметен в багровом сиянии.

В тот момент, когда она шагнула, мужчина у крыльца с вилами заметил нас. Его глаза дико блеснули.

— Ещё! — взревел он, и его голос сорвался. — Тени! Они пришли за нами!

Он бросился на нас, выставив вилы. Его тень опередила его, гигантская и когтистая, готовая разорвать.

Друг не шевельнулся, чтобы выхватить оружие, которого у него не было. Он просто встал на пути человека, подняв пустые руки ладонями вперёд.

— Мы не тени, — сказал он твёрдо, и в его голосе прорезалась та самая боль, которую он теперь знал так хорошо. — Мы видим твоего врага. И он не в нас.

Мужчина замер в шаге от него, не в силах ударить. Его взгляд метнулся от спокойного лица Друга к его пустым рукам, и ярость в его глазах на мгновение сменилась глубочайшим недоумением.

Девочка подошла и встала рядом с Другом. Она подняла свою свечу. В багровом тумане её пламя казалось крошечной точкой чистого, упрямого света.

— Он просто очень устал, — сказала она, глядя на старика у колодца. — Он забыл, как звучит его собственная песня.

И тогда я понял, что должен делать.

Старик у колодца не слышал нас. Он слышал только свой собственный бесконечный крик. Я не мог его перекричать. Я не мог его исцелить силой. Я не мог дать ему надежду, пока он её не увидит.

Но я мог напомнить ему, что он не один.

Я закрыл глаза, отгоняя багровый свет, и сосредоточился на хоре внутри. Я нашёл в нём голоса тех, кто тоже когда-то был в отчаянии, кто терял всё, кто кричал в пустоту. Я нашёл их боль, но важнее — я нашёл то, что последовало за ней: тишину, принятие, покой.

Я шагнул вперёд, вставая между разъярённым крестьянином и дрожащим стариком. Я глубоко вздохнул и позволил этому хору выйти наружу.

Это была не та музыка, что я играл на арфе. Это не была мелодия. Это был резонанс. Я начал негромко гудеть, вторя одной-единственной, отчаянной ноте, что издавал старик. Я не пытался её заглушить. Я просто добавил к его крику свой голос. А затем — ещё один, и ещё, из сотен тех, что жили во мне.

Я пел его боль вместе с ним.