Бывальщины Среднего Поволжья⁠⁠

Я сижу на полу, привалившись к кровати.

В три пополудни снаружи - распаренная печка самарского лета,  а здесь, в комнате - сумерки и лёгкий холодок вдоль старых стен.

В квартире тишина - старший брат с семьёй у друзей за городом, а я согласился отпустить их,

оставшись присматривать за братовой тёщей, Ольгой Ивановной.

Мы с ней уже сто лет, как на "ты", знаем друг друга, как облупленных и обоюдный подход имеем.

Так что никаких проблем, даже сейчас, когда её мир сократился до размеров затенённой комнаты, и порядком потрёпанное здоровье начало сказываться на её всегда лёгком нраве.

Вначале, как обычно - шутки, чисто деревенские подковырки, просто расспросы и разговоры,

а потом - как покрывало на лампу - невидящие глаза таращатся куда-то в сторону, в угол у окна, лицо заостряется, и голос теряет обычную звучность.

- Помру я скоро, Женяк, сил уже нет терпеть.

- Не помрёшь, в тебе угля ещё на три топки хватит, и вообще, что опять началось? Нормально же сидели, общались.

- Вот то-то и есть - сижу. Надоело сидеть грибом, ни сама не живу, ни вам не даю. Хоть бы прибрали наконец меня, умаялась.

- Умаялась, не умаялась, а сама говорила всегда, что у каждого свой срок. Тем более, что, как минимум, ты мне ещё не все былички свои рассказала.

- Да ну тебя, это не былички. Былички - когда брешут под мерзавчик, а я только то говорю, что сама знаю. Или что сама видала.

Главное отвлечь, оторвать от созерцания того, что прячется за углом старой комнаты.

Пусть вся жизнь осталась только в воспоминаниях, но когда Ольга Ивановна вспоминает - она живёт, а уж историй там - на три тысячи и три ночи.

- Ты, правда, что ль, записываешь?

- Прямо сейчас нет, но запоминаю.

- Ну, ладно, слушай...

***

"Работала у нас на заводе женщина, в бухгалтерии, Вера Круглова, хорошая баба, умница, улыбчивая, никому никогда в помощи не откажет.

Жили с мужем они по соседству с нами, в Запанском, справно жили, старшего сына на ноги поставили, дочь на выданье готовили, когда муж её умер.

Неожиданно умер, вроде и не болел никогда, и не старый ещё был.

Эх, она и убивалась, прямо падучая случилась на похоронах, родные подумали,

что с горя умом тронулась. Каждый день ревела, не переставая.

Кто к ней только не ходил, весь завод пытался утешить, все соседи, да только всё без толку.

А мать её ругала постоянно, говорила: «Наплачешь ты себе нечистого, вот как есть наплачешь».

Так и подошло девять дней, только смотрим, как помин прошёл, Вера успокоилась,

плакать перестала, не улыбается, правда, как раньше, но, малость, отошла.

Мы уж обрадовались, думали наладится всё, а потом, раз, у соседей посиделки какие были,

она по этому делу возьми да скажи:«Ко мне давеча ночью мой приходил».

Мы, конешн, остолбенели все, говорим:«Да как так, перебрала ты чо ли?», - а она вроде как

улыбается и отвечает: «Да вы что, во сне, после девяти дней начал сниться, утешал меня, говорил, чтобы не плакала, ему больно зябко там, сыро от моих рыданий, да обнимал,

чесно слово, как на яву, я прям тепло чувствовала».

Те, кто помоложе были, смеялись потом, говорили - Верка рехнулась точно,

а некоторое, кто постарше, призадумались, видное ли дело, чтоб покойник снился постоянно,

в церковь посоветовали ей сходить, да только дальше стола разговор этот не пошёл,

времена другие были, на работе бы узнали, по головке бы не погладили.

А немного погодя, такое случилось.

Ночью ж тихо у нас было, машин, почитай и не было совсем, тем более на нашем отшибе, так вот, ночью, крики из её дома, да такие, что вся округа проснулась.

Мы, конешн, выскочили тоже, помню, ночью зябко уже было, конец ноября, под ногами ледок хрустел, а Верка в одной сорочке, босая, по переулку нашему бежит и орёт, что твоя сирена.

Мы с Сашей её в дом завели, она в три ручья и даже не плачет - воет, думали, всё,

ума лишилась совсем, а потом смотрим – у неё на шее отпечатки –

точно две пятерни, словно душил кто, да такие сильные, с кровоподтёками.

Тут уж остальные соседи прибежали, я им говорю:«Видать, кто забрался в дом, смотрите, на шее чо у неё», мужики тут же к ней, а там пусто, мать верина с дочкой как раз к родственникам уехали. А Вера дрожью дрожит, мы её пытать, а она ни слова сказать не может. Саша мой ей налил стакан полный водки, она его выпила, а потом и рассказала.

Она в тот день мать с дочкой как раз и проводила на вокзал, домой пришла, дела переделала и спать легла, тут ей сон и снится опять – лежит она на кровати, и муж её покойный заходит.

Она, вишь чего, даже обрадовалась, а он зло так смотрит на неё, прям зверем, ничего не говорит, а потом шасть к кровати, и давай её душить!

Ой, как вспомню, чего она рассказывала дальше, самой страшно.

Верка чует, всё, воздуха не хватает, да вдруг её как-будто кто толкнул, она возьми да и Господа вспомни. Тот её отпустил малость, а она сообразила, да и перекрестилась.

И тут же проснулась.

Проснулась, шея болит, будто и правда кто душил, а потом глаза открывает –

а Он рядом, на кровати сидит. Да глазищами на неё. Она тут и завопила.

А Он с кровати спрыгнул, и Вера потом божилась, прямо точно копытами по полу, полы-то деревянные в доме были, да к окну. Она уж без памяти и выбежала в одной сорочке, как была.

А шея-то вся синяя.

Ой, вообщем, уложили мы её спать у нас, соседи разошлись, а утром, кто посмелее,

пошли в Петра и Павла собор, батюшку звать.

Тогда же не как сейчас было, как шпионы в кино, чесно слово - батюшка в обычной одежде пришёл, чуть не с портфелем, как бы не увидел кто, кому не надо, дом освятил, всё как полагается, только Вера так у нас и ночевала, пока мать с дочерью не вернулись, не могла она дома одна оставаться, боялась страшно.

А на шее у неё синяки потом долго проходили, чуть не до самой пасхи, аж чёрные все сделались.

Вот так и бывает – правильно говорят, нельзя о покойниках много рыдать, и им там плохо делается, и нечисть, не к ночи сказать, на горе, мухой летит.

Особенно, если сниться часто начинает – в церковь надо идти, свечки ставить, сорокоуст заказать, а не радоваться, что покойник является.

Не правильно это."