Бабушка блюдёт⁠⁠

Нонешний день начался в пятом часу утра – бабушке приспичило стираться.
Чего такого она там столь яростно стирала – ума не приложу. Но тазики гремели, вода лилась, кошка слиняла из коридора и, сонно пошатываясь, склубочилась в коробке под стулом. В седьмом часу утра бабушка, наконец-то, утихомирилась. Ушаркала в комнату, хрипло бормочет – молится.

После завтрака бабушка объявила, что она «вся до того уставши, силов нисколюшко нит», но лежать не шла – глядела, как в огород сбираюсь. Строго сказала:
— В одну сбери! Куды собралась с двумя-то?
Глядя на моё изумлённое лицо, ткнула пальцем в мои косы и добавила:
— Ты женщина, а не девка, нечего тебе с двумя по улице ходить.

Переплетаться я уж не стала, тихонько запрятала обе косы под косыночку, чтоб бабушку не расстраивать своим поведением никудышным, девичьим. Она всё блюдёт, у ней не забалуешь особо. Ускользнула в огород.

С огорода принесла пару занозин, больно неловко секатором по сушняку прошлась. Принесла ладони, пахнущие смородой, щавелевым соком и одуванчиковыми головками (заразы такие пушистые, всюду расплодились, житья от них нет – разве только глазам радость солнечная). Принесла лист смороды – по случайности живую веточку срубила, не стала выбрасывать, на чай вечерний пойдёт. Принесла пучок щавеля – на похлёбку весеннюю, бабушкину любимую.

Дома снова выпростала косы, ну, привычно мне с ними, люблю их. Бабушка смолчала, не бранила боле. Молилась снова, уже на вечер. Слышу, поминает всех, как обычно: «доченьку Галеньку, внучика Женюшку…» И меня, внезапно. По моему имени – Евфросинией, впервой.
За все восемь лет, что мы с ней знакомы, она никак моё имя запомнить не могла. Или не хотела, уж не знаю. Звала всяко: то Серафимой, то Евдокией, то ещё как. Только не моим. А тут вона чего, запомнила верно. К добру что ли? Пущай к нему будет.