"154"
Я всегда предпочитал физический труд труду интеллектуальному. Ограниченный, скажете вы про меня, и, вероятно, будете правы. Но как можно не любить это чувство глубокого, почти посторгазмного удовлетворения, смотря на реальные, осязаемые, абсолютно настоящие плоды твоего труда? Когда усталое твое тело, облитое потом, и пальцы, в крови от случайных порезов, кричат от натуги, а разум торжествует, празднуя победу над, казалось бы, непосильной задачей. В этот момент кажешься себе на шаг ближе к просветлению.
Именно любовь к такого рода деятельности, привела меня, в конечном итоге, сюда, в это просторное сумрачное помещение. Кирпичные стены здесь упираются в низкий потолок. На нем несколько рядов флуоресцентных ламп. Некоторые из них уже давно не горят, треть из оставшихся подмигивают и противно жужжат. Свет от них падает на щербатый бетонный пол, оттеняя трещины. В местах, где об него терлись сотни ног, бетон отполирован почти до блеска. Некоторые из окон, расположенных почти под самым потолком, открыты, временами налетает противный сквозняк, донося запах прелой листвы и канализации.
Я сижу на своем рабочем месте, подо мной скрипучий табурет из прессованных опилок. Взгляд мой устремлен на мой личный Эльбрус – гору одинаковых обрезков алюминиевой проволоки, фронт работ, на котором я воюю уже несколько месяцев. Сейчас эта гора, изначально касавшаяся вершиной потолка, лишь немного выше моей головы.
Беру первый кусочек металла и начинаю аккуратно сгибать его, потом еще раз, и еще, пока не получится канцелярская скрепка, затем отбрасываю ее в соседнюю гору, поменьше, с идентичными ей изделиями, и беру следующий обрезок.
Чем хороша монотонная работа – она освобождает голову для досужих размышлений. Впрочем, день только начался, и мысли текут бесцельно-неспешно, не останавливаясь ни на чем конкретном. Осматриваюсь по сторонам и вижу спины моих коллег, каждый из которых занят тем же, чем и я. Перед каждым его гора металлических обрезков, у кого-то едва начатая, у кого-то почти побежденная, каждый старается в меру своего трудолюбия. С моего места спины видны везде, насколько хватает глаз, все сидят на таких же, как у меня, табуретах, которые тихо поскрипывают от неловких движений. Этих табуретов здесь 154, и некоторые из них не заняты. К сожалению, я точно знаю, почему.
Занятый созерцанием, неаккуратно дергаю рукой, и очередная заготовка падает на пол. Наклоняюсь в ее поисках, долго щурюсь в тусклом свете, скользя глазами по полу, когда взгляд упирается в носок чужого ботинка, и, спустя секунду, меня пробивает холодный пот. Нет, сам по себе ботинок совершенно непримечателен: твердая черная кожа, черные же шнурки, в такие обуты все, кто сейчас в этой комнате, включая меня самого. Понимая, что ничего уже не исправить, поднимаю взгляд и смотрю в темнокожее, с полными губами и широким носом лицо высокого человека, стоящего передо мной. Зачем он покинул свое место и подошел? Это уже не важно, потому что, как только мы встречаемся взглядами, он начинает растворяться в воздухе. Одежда его и плоть, что под ней, исчезают почти мгновенно. Чуть дольше задерживаются лишь его глаза, и пару мгновений я вижу зрительные нервы, висящие в воздухе, уходящие в пустоту. Потом пропадают и они. Секунда – и его уже нет, а соседний со мной табурет остается незанятым навсегда.
Это случается уже далеко не в первый раз, так что, отойдя от небольшого шока, вызванного, как всегда, неожиданностью, я просто возвращаюсь к работе, но теперь этот чернокожий не оставляет моих мыслей. Тот факт, что люди исчезают, встретившись со мной взглядом, меня совершенно не трогает, потому что их всех просто не существует. Нет, вероятно, этот парень, да и все они однажды родились, ходили в школу, взрослели. Эти люди имели круг общения, увлечения и любимую музыку. Они обнимались, дрались, пили вино и ругались матом, но ничего из этого не делает их реальными.
Какова вероятность того, что из миллионов сперматозоидов один, определенный, достиг яйцеклетки в нужный момент? Что плод успешно развился в утробе, не погибнув? Что в результате на свет появился человек, который за свою жизнь не разбился на смерть, не отравился и не заболел неизлечимой болезнью, а оказался здесь, в одном помещении со мной, занятый той же работой? Я бы сказал, пренебрежительно мала. Настолько мала, что сами законы природы против такого невероятного существования. И здесь, в этом странном месте, фатум приходит гармонию с самим собой. Пока я вижу спины этих людей, они эфемерны. В отсутствие наблюдателя они инертны и мертвы. Но когда я вижу их взгляд, их суть, их жизнь, осознание невероятности и незначительности их присутствия заставляет их исчезать. И еще один табурет оказывается свободным, обреченным стоять здесь, среди призраков.
Внезапно что-то происходит, увлеченный своими мыслями, я не замечаю, как вокруг наступает абсолютная тишина. Работа встала, не слышно ни шуршания одежды, ни усталых вздохов, ни тихого шелеста металла, даже лампы, как будто в ожидании, перестают назойливо жужжать. Я затаился и перестал дышать, ощущение какого-то священнодействия накрыло меня с головой, отдаваясь шумом сердца в ушах. И в этой звенящей тишине, как взрыв, раздался скрип моей табуретки, когда я чуть двинул затекшей ногой.
Десятки спин вмиг превратились в десятки пар глаз, множество взглядов устремились мне в лицо, как разрушительное излучение, я опустил голову, лишь бы не видеть, не замечать, не поймать в фокус кого-то конкретного…
И не увидел себя. Мое место свободно.
И прежде чем мои глаза исчезли навсегда, перед взором моим предстали люди, сидящие, опустив головы, перед горами проволоки, занятые работой в месте, где меня никогда не существовало.
Именно любовь к такого рода деятельности, привела меня, в конечном итоге, сюда, в это просторное сумрачное помещение. Кирпичные стены здесь упираются в низкий потолок. На нем несколько рядов флуоресцентных ламп. Некоторые из них уже давно не горят, треть из оставшихся подмигивают и противно жужжат. Свет от них падает на щербатый бетонный пол, оттеняя трещины. В местах, где об него терлись сотни ног, бетон отполирован почти до блеска. Некоторые из окон, расположенных почти под самым потолком, открыты, временами налетает противный сквозняк, донося запах прелой листвы и канализации.
Я сижу на своем рабочем месте, подо мной скрипучий табурет из прессованных опилок. Взгляд мой устремлен на мой личный Эльбрус – гору одинаковых обрезков алюминиевой проволоки, фронт работ, на котором я воюю уже несколько месяцев. Сейчас эта гора, изначально касавшаяся вершиной потолка, лишь немного выше моей головы.
Беру первый кусочек металла и начинаю аккуратно сгибать его, потом еще раз, и еще, пока не получится канцелярская скрепка, затем отбрасываю ее в соседнюю гору, поменьше, с идентичными ей изделиями, и беру следующий обрезок.
Чем хороша монотонная работа – она освобождает голову для досужих размышлений. Впрочем, день только начался, и мысли текут бесцельно-неспешно, не останавливаясь ни на чем конкретном. Осматриваюсь по сторонам и вижу спины моих коллег, каждый из которых занят тем же, чем и я. Перед каждым его гора металлических обрезков, у кого-то едва начатая, у кого-то почти побежденная, каждый старается в меру своего трудолюбия. С моего места спины видны везде, насколько хватает глаз, все сидят на таких же, как у меня, табуретах, которые тихо поскрипывают от неловких движений. Этих табуретов здесь 154, и некоторые из них не заняты. К сожалению, я точно знаю, почему.
Занятый созерцанием, неаккуратно дергаю рукой, и очередная заготовка падает на пол. Наклоняюсь в ее поисках, долго щурюсь в тусклом свете, скользя глазами по полу, когда взгляд упирается в носок чужого ботинка, и, спустя секунду, меня пробивает холодный пот. Нет, сам по себе ботинок совершенно непримечателен: твердая черная кожа, черные же шнурки, в такие обуты все, кто сейчас в этой комнате, включая меня самого. Понимая, что ничего уже не исправить, поднимаю взгляд и смотрю в темнокожее, с полными губами и широким носом лицо высокого человека, стоящего передо мной. Зачем он покинул свое место и подошел? Это уже не важно, потому что, как только мы встречаемся взглядами, он начинает растворяться в воздухе. Одежда его и плоть, что под ней, исчезают почти мгновенно. Чуть дольше задерживаются лишь его глаза, и пару мгновений я вижу зрительные нервы, висящие в воздухе, уходящие в пустоту. Потом пропадают и они. Секунда – и его уже нет, а соседний со мной табурет остается незанятым навсегда.
Это случается уже далеко не в первый раз, так что, отойдя от небольшого шока, вызванного, как всегда, неожиданностью, я просто возвращаюсь к работе, но теперь этот чернокожий не оставляет моих мыслей. Тот факт, что люди исчезают, встретившись со мной взглядом, меня совершенно не трогает, потому что их всех просто не существует. Нет, вероятно, этот парень, да и все они однажды родились, ходили в школу, взрослели. Эти люди имели круг общения, увлечения и любимую музыку. Они обнимались, дрались, пили вино и ругались матом, но ничего из этого не делает их реальными.
Какова вероятность того, что из миллионов сперматозоидов один, определенный, достиг яйцеклетки в нужный момент? Что плод успешно развился в утробе, не погибнув? Что в результате на свет появился человек, который за свою жизнь не разбился на смерть, не отравился и не заболел неизлечимой болезнью, а оказался здесь, в одном помещении со мной, занятый той же работой? Я бы сказал, пренебрежительно мала. Настолько мала, что сами законы природы против такого невероятного существования. И здесь, в этом странном месте, фатум приходит гармонию с самим собой. Пока я вижу спины этих людей, они эфемерны. В отсутствие наблюдателя они инертны и мертвы. Но когда я вижу их взгляд, их суть, их жизнь, осознание невероятности и незначительности их присутствия заставляет их исчезать. И еще один табурет оказывается свободным, обреченным стоять здесь, среди призраков.
Внезапно что-то происходит, увлеченный своими мыслями, я не замечаю, как вокруг наступает абсолютная тишина. Работа встала, не слышно ни шуршания одежды, ни усталых вздохов, ни тихого шелеста металла, даже лампы, как будто в ожидании, перестают назойливо жужжать. Я затаился и перестал дышать, ощущение какого-то священнодействия накрыло меня с головой, отдаваясь шумом сердца в ушах. И в этой звенящей тишине, как взрыв, раздался скрип моей табуретки, когда я чуть двинул затекшей ногой.
Десятки спин вмиг превратились в десятки пар глаз, множество взглядов устремились мне в лицо, как разрушительное излучение, я опустил голову, лишь бы не видеть, не замечать, не поймать в фокус кого-то конкретного…
И не увидел себя. Мое место свободно.
И прежде чем мои глаза исчезли навсегда, перед взором моим предстали люди, сидящие, опустив головы, перед горами проволоки, занятые работой в месте, где меня никогда не существовало.