«Весь мир бессмысленен и весь мир - боль, которая появляется из-за того, что воля (желание) она - есть. Когда каким-либо образом удовлетворяешь своё желание, оно порождает ещё больше желаний. Поэтому и появляется боль, которая является прямым следствием желания (воли)». Об этих словах Шопенгауэра я не мог думать в своём положении. Но мне не было больно. Нужно было лишь разомкнуть губы, совершив последнее действие на пути в «ничто», откуда меня насильно вынули (родив меня) для того, чтобы потом я снова вернулся в «ничто». Такое «вечное возвращение».
Но это оказалось непростым занятием. Задерживать дыхание надолго – мучительно. И внезапно возникшее понимание предстоящего выволокло меня прочь, вернув на поверхность жизни, чем в данном случае являлся – пол ванной комнаты.
Ни чувство холода, ни чувство затекания нижних конечностей от долгого нахождения в одной позе – сидя на полу, не беспокоили меня настолько, чтобы я мог подняться и покинуть место происшествия. Меня сковало чувство собственной несостоятельности, ничтожности, слабости, невозможности что-то изменить. Я ведь даже не смог себя прикончить…
А я пытался раньше, я пытался полюбить всю эту полянку, где я должен был стать счастливым, согретым лучиками родительского тепла, принимая и отдавая ту ласку, которая становится частью тумана, заволакивающего эту полянку от агрессивных проявлений боли. Мириться с агрессией возможно, для этого лишь нужно не воспринимать её как нечто негативное. Но как мириться с болью?
Вот и у меня не получилось полюбить или принять происходящее… Вечный конфликт с окружающим - съедал изнутри, а поделать ничего было нельзя, не представлялось возможным для меня (по крайней мере).
Даже осознание убожества мысли о необходимости постоянно что-то терпеть - не смогло подавить во мне ненависть к своей трусости. Не осталось ничего более, чего я не ненавидел в себе и во всём, что меня окружает.
Возможно, нужно было рассказать о случившемся врачам. Я бы и сам отправил такого пациента в психушку. Но ведь тогда мне предстояло рассказать им всё с самого начала, обнажить все тайны, невозможность разглашения которых был вбита в меня рёмнем и пластмассовой мухобойкой.
Раскрытие методов и способов моего воспитания, обнажение въевшихся в роговицу сетчатки глаза подробностей увиденного, безусловно, привело бы к стигматизации меня – «предателем человека, который меня родил». К сожалению, я не нашел в себе мазохистских задатков, одновременно не дав себе шанса обрести «рай» на сильнейших седативах, которыми бы закололи меня санитары.
Решение возникшей проблемы пришло с потолка (в прямом смысле), поскольку потолок в ванной комнате состоял из пенополистерола в виде аккуратно наклеенных плиток, у которых также имелся рисунок – что-то абстрактно-ляписто-размазанное, придуманное кем-то, у кого отсутствовали задатки энтузиазма. Смотреть на это было невыносимо, хотелось выколоть себе глаз в знак протеста. «И ведь живут как-то люди, которые производят это. Более того, они умудряются продавать в огромных количествах труды своей «фантазии». А затем приходят другие люди, готовые обклеить этими плитками все потолки отдельно взятого государства… Интересно, знают ли о таком положении дел обладатели лучших домов во Франции? А если ещё подумать о тех, кто вешает ковры себе на стены… Нет, это выше моих сил!» - этим завершилась воронка моих мыслей, а именно - идеей продолжить страдать, если уж я не смог всё прекратить. Возможно, дело было лишь в избранном способе ухода из жизни, но об этом я тогда не подумал.
Через три дня трезвости, тоски и прожигания электричества (как любит говорить моя мама) за игрой «Heroes III», я вновь вернул себя в общество обожателей утилитаризма. На работе не изменилось ничего, за исключением непредвиденного обстоятельства – за пару часов до окончания смены, у меня заболела спина так, что я не мог даже согнуться. Особенно больно было пошевелить шеей.
Раздосадованный, но, тем не менее, сжалившийся надо мной мастер, отпустил меня в поликлинику, взяв с меня устное обязательство - решить свою проблему в течение суток.
Получив больничный лист (практически на неделю) с несколькими диагнозами, один из которых звучал примерно как «воспаление остеохондроза шейного и поясничного отделов позвоночника», я направился домой. В этот же день я доложил обо всём мастеру смены, который, обвинив меня в симуляции и, пригрозив созданием мне крайне неблагоприятных условий по возвращению меня к трудовой деятельности, попросил звонить ему каждый раз, когда мне будут продлять период отсутствия меня на работе.
Мой вынужденный отпуск продлился пару недель, которые я провёл дома, изредка выпивая. Спина перестала болеть через три дня, о чём я врачу естественно не сообщал, поскольку выходить на работу мне не хотелось совсем. И вот настал день моей выписки. Предварительно сделав рентген, я ожидал в коридоре своей очереди. Полчаса, час, полтора часа и меня пригласили в кабинет. Врач, посмотрев снимок, выслушала мои жалобы (которые, вероятно, и стали решающим фактором) и сообщила о невозможности продолжения мною работы на прежнем месте, поскольку мне стали противопоказаны даже минимальные физические нагрузки.
С таким заключением я прибыл на работу на следующий день. Я был в числе первых, кто зашёл в кабинет мастера. Раньше за мной не наблюдалось такого рвения к работе. Приходы на полчаса раньше начала смены - казались мне неосуществимым действием.
«Ты чего так рано?» - пробормотал мастер, оценивая меня взглядом в поисках подвоха. Его взгляд показался мне настороженным и, в некоторой мере, агрессивным, но я решил сразу сообщить ему своё известие.
«Я больше не могу осуществлять ту работу, которая мне положена. У меня есть медицинское заключение врача» - проинформировал я хозяина кабинета и протянул ему зеленоватую бумажку, выданную мне врачом накануне. Я не рассчитывал на положительный исход, но всё же полагал на предоставление мне какой-либо работы с документами, что позволял в таких случаях закон.
Мастер недовольно посмотрел на меня и стал изучать предоставленный ему документ. Он прочитал первую страницу, потом оборот, потом снова первую страницу. Потом потёр пальцем проставленный оттиск печати и даже положил листочек на оконное стекло, с тем, чтобы проверить «водяные знаки». Всё было на месте и всё вызывало доверие. Мастер положил листок на стол и пару минут молчаливо на него смотрел, не совершая никаких телодвижений. На второй минуте мне даже показалось, что у него случился паралич или он окоченел, мумифицировавшись в своём, засиженном практически до дыр, кресле. Но вторгаться в личное пространство человека я не решился.
«Ну ты и пидор!» - наконец обрушился на меня мастер – «Ты чё, сука мелкая, хочешь чтобы у тебя признали производственную травму и платили тебе деньги, пока ты будешь сидеть дома?»;
«Нет, но моё состояние здоровья больше не позволяет мне продолжать мою работу. Просто рассмотрите вопрос о предоставлении мне другой работы» - не без дрожи в голосе ответил я;
«А хуй тебе не пососать?» - гневно прокричал мастер – «С чего ты решил, что кто-то будет выполнять твои требования? С чего ты решил, что кто-то будет искать тебе другую работу? Ты знаешь, пиздюк, пока тебя не было, тебя замещали четыре человека. Мне пришлось выдёргивать четверых людей из других смен, чтобы рабочий процесс не останавливался, пока ты прохлаждался дома. И сейчас ты пришёл и ещё смеешь выдвигать какие-то требования. Засунь себе в задницу эту бумажку!».
Следовать его совету я не стал. Я сидел и смотрел на него, не издавая ни звука. Провоцировать неверно подобранным словом человека с красным лицом, у которого практически пошёл пар из ноздрей и вот-вот случиться инсульт – не показалось мне разумной идеей.
«Так, я передам твою бумажку начальству. Сиди дома и жди звонка. А теперь, пошёл нахуй из моего кабинета» - всплеск агрессии завершился. Я проследовал на выход.
Когда я вышел в коридор, то увидел качка, дрища, лягушонка и всех баб со своей смены. Они стояли и молча смотрели на меня. Презрение и отвращение сочились в мою сторону, их соки желчи и ненависти могли бы прожечь меня насквозь. Но мне повезло, я лишь прошёл мимо них и направился к своему шкафчику. Больше я их не видел, мастера тоже.
На следующей день раздался телефонный звонок и меня пригласили к начальнику отдела кадров, который сообщил мне об отсутствии подходящей для меня работы и предложил написать заявление об увольнении по собственному желанию. Его взгляд отражал досаду. «А я думал, ты хороший парень» - сообщил он мне и протянул чистый листок. Спорить с ним у меня желания не возникло. Я написал заявление, а через несколько дней мне выдали мою трудовую книжку и окончательный расчёт. Я вновь стал безработным. Но чувство свободы сделало моё настроение приподнятым. С меня спали оковы трудового рабства и мне хотелось праздника.
Находиться дома было здорово лишь первые две недели, пока я не пропил все полученные деньги. Я просыпался в обед, чистил зубы, а потом шёл за пивом. Напивался, играя в «героев» и к приходу матери ложился спать, пряча пустые бутылки за диван. Это позволяло мне переносить постоянное бубнение и недовольство с её стороны относительно моего образа жизни. Она не знала что я подбухивал, она полагала, что я просто не сплю ночью. Так было лучше всем нам. Мать удовлетворяла свои потребности в истеризме, а я в алкоголизме.
Через две недели скандалы прекратились. Но сидеть дома трезвым стало мучительно. Вернулось то, от чего я спасался несколько месяцев – тревога, боль в груди, навязчивые идеи и прочие атрибуты моего безумства. Нужно было как-то бороться с этим, решено было противодействовать уже проверенным способом.
Я снова был в активном поиске рабочего места. На этот раз решил попробовать себя в чём-то близком к моей профессии. Подходящих вакансий не нашлось, и около месяца я скитался от дома до центра занятости, покупая по пути газеты с объявлениями.
Так продолжалось до одного вечера, в который раздался телефонный звонок. Матери сообщили о смерти её брата. Нужно было ехать на похороны в другой город.
После похорон мать обвиняла меня в том, что я не был сильно огорчён случившимся и недостаточно её поддерживал.
Но горевать и плакать на похоронах, с некоторого периода времени, стало казаться мне крайне эгоистичным (в плохом понимании этого слова) занятием. Человек умер; прекратились его мучения; он перестал испытывать боль; это ждёт всех нас, только в разное время. Все эти слёзы на похоронах – это лишь проявление жалости к самому себе. Люди плачут, потому что им жалко, что они больше не смогут общаться с умершим человеком, они лишились его поддержки, он больше их не развлечёт. Это всё продиктовано нездоровым эгоцентризмом и навязанным «обычаем», над которым мало кто задумывается.
К слову, о материном брате у меня остались воспоминания, одно из которых задержалось на возрасте, когда мне было тринадцать лет:
«У материного брата закончилась кодировка и он стал подбухивать, но при этом он не бросил свои увлечения (из трезвой жизни) спортом, любовь к которым он решил привить и мне. Он был креативным чуваком.
Так, в один из воскресных дней он решил научить меня кататься на горных лыжах. Он привёз меня, мою мать и своё полупьяное тело на специально оборудованную гору, где виднелось несколько подъёмников и пара крутых спусков. Левее располагался хвойный лес, а правее несколько зданий с сауной, баром, местами для ночёвки, хранилищем с лыжами и прочими атрибутами для людей, увлекающихся зимними видами спорта.
Эта гора поражала своим величием. Решено было подняться на самый верх, где располагалось небольшое кафе. Подъемниками мы не воспользовались. Мы с матерью медленно поднималась на гору рядом с еловыми деревьями, от зимней свежести которых кружилась голова и казалось, что даже солнце желает тебе удачи. Тогда и я не ожидал подвоха.
Мы с матерью поднялись на гору, она сфотографировала меня радом с кафе и мы стали ожидать её брата. Он не заставил себя долго ждать. Он приехал на вершину на подъемнике, спустился, а потом упал на снег (видимо он успел заглянуть в бар, пока мы поднимались на гору). Но каким-то образом он смог самостоятельно подняться. При нём была пары горных лыж, которые даже сумели уцелеть. От него пахло алкоголем, но он вручил мне лыжи и приказал их одеть. Ботинки моего размера тоже были при нём. Я пытался сопротивляться, но он был крайне убедителен. Пока мать молча смотрела на происходящее, я одел ботинки, а он закрепил мне лыжи. «Сейчас я покажу тебе как» - произнёс этот алко-спортсмен и поехал в низ. А я стоял и смотрел ему в след. Он проехал половину пути и даже сумел не упасть. Осталось ещё столько же. Он набирал скорость, и на это было страшно смотреть. Снег разлетался в разные стороны, а он всё нёсся. Но внезапно, он резко свернул вправо и въехал в специальное ограждение, предназначенное для тех, кто устал ехать. Он влепился в натянутую сетку, сумел выбраться из неё и направился к подъёмнику. За происходящим наблюдали несколько человек, вышедших из гостевого домика. «Сейчас твоя очередь» - услышал я доносящиеся с подъёмника вопли, он помахал мне рукой.
«Я не хочу с ним ехать» - сообщил я матери;
«Ну, проедь один раз и он отстанет» - ответила мне мать.
Конечно, если б он на неё горные лыжи напялил, она бы лыжной палкой его хуйнула.
Когда он спустился с подъёмника, подошёл ко мне и взял меня за руку, меня одолело безразличие. Может мне действительно нужно убиться на этой горе – решил я тогда, раз я остался наедине с человеком, сильнее меня.
«Давай, поехали» - скомандовал он и мы покатились вниз. Я пытался устоять на ногах, а этот полутрезвый Hermann Maier, российского розлива, сыпал невнятными советами, как из рога изобилия. «Вот здесь немного пригни ноги, вот тут расправь руки, присядь, привстань…» - не унимался мой тренер. Я был напуган и не понимал чего происходит. Эта гора пугала меня до усрачки. Наконец он отпустил меня и поехал вниз. Я таки решил попробовать и поехал за ним, но, не проехав и пяти метров, приземлился на задницу. Мне показалось, что кусочки моих булок разбросает по всей горе. Моя жопа горела от боли, поскольку снег оказался искусственным и падать на него, даже с высоты своего роста, казалось неимоверным мучением. Как будто бы сотни затуплённых иголок пытались пробить мне сраку.
Я еле поднялся и попытался снять с себя лыжи. «А ну постой, не смей, не делай этого» - услышал я истошные крики снизу. Мой мучитель оказался не так далеко. Он стоял рядом с ограждением и смотрел на меня снизу. «Терпи и езжай, а то я сейчас поднимусь и ты у меня получишь. Ты должен стать мужиком!» - прокричал он мне снизу.
Попробуем ещё, решил я, елё поднявшись на ноги. Я вновь поехал вниз и снова упал. Мой мучитель приказывал мне держаться. Я поднимался и падал. Пытался ехать и опять падал. В какой-то момент у меня даже получилось и мне удалось проехать небольшой отрезок без падений. Но в итоге я снова упал. Превратив свою задницу в решето, я снял лыжи и пошёл пешком вниз. Я хромал, и этот спуск показался мне не меньшим мучением. Идти пришлось около 10 минут, которые предстали мне - вечностью. Мой тренер, поняв бесполезность своих действий, доехал до завершения трассы и пошёл сдавать свои лыжи.
«Смотри что этот алкаш с ребёнком натворил» - услышал я разговоры стоявших у домика мужиков в лыжных костюмах.
Спустившись с горы, я встретил свою мать, которая приехала на подъёмнике. Мои лыжи выхватил брат матери и, невнятно возмущаясь, зашёл в крайний домик.
Через полчаса мы ехали на машине обратно. Автомобилем управлял пьяный брат матери. И нам даже не попались сотрудники ГАИ, как и по случайности, нам удалось не попасть в аварию.
Видимо, для моей матери - подвергнуть свою и мою жизнь опасности, сев в машину, где водитель бухой, было разумным решением...
А я, с того момента, ни разу ни приехал к её брату в гости: то симулируя болезнь, то изворачиваюсь другими надуманными поводами.».
Через пару дней я обнаружил объявление в газете о наличии вакансии помощника юриста. Договорившись о собеседовании, я размышлял о предстоящей работе и о том, что лучше сказать при первой встрече. Влюбить в себя первым впечатлением – казалось мне задачей не из лёгких. Но я решил действовать. Возможно, из этого может что-то получиться…
Мне нужно было предстать достойным членом общества, вписывающимся во все мыслимые представления об офисном работнике, а не психопатом с моральной идиосинкразией…
