czuaru

Рынок. Люди толпятся возле овощей и фруктов. Жду приятельницу, которая стоит в очереди. Рядом в таком же ожидании застыл холеный доберман-пинчер, не сводя преданного взгляда с хозяина, боясь пропустить жест, взгляд. Обожаю собачье племя. Самый хороший народ на земле.

Не могу оторваться от добермана: не собака — само совершенство. От кончика носа до куцего, купированного хвоста — безукоризненный экстерьер. Правда, «совершенство», как это водится в нашем нецивилизованном отечестве, не то что без намордника и поводка, но даже без ошейника. А ведь собака серьезная.

Но я пренебрегаю этим обстоятельством, любуюсь псом и придвигаюсь поближе. Гладкая шерсть переливается атласом, и я не выдерживаю: быстро провожу рукой по спине добермана и так же быстро отдергиваю руку. Как он вздрогнул! Повернув голову, пес безошибочно устремляет на меня вопрошающий взгляд: «В чем дело?» Я удивленно вскидываю брови и пожимаю плечами, мол, я к этому отношения не имею. В глазах собаки появляется недоверие. Не отрывая от меня взгляда, доберман поворачивает голову и утыкается влажным носом в то место, по которому только что прошлась моя рука. «Что ты из меня идиота делаешь?! Не ты!» — возмущением загораются его глаза, и пес меряет меня таким взглядом, что мне ничего другого не остается, как повиниться, и я тихонько шепчу: «Прости, виновата. Не удержалась. Ты такой красивый! А умница какой. Мне всегда хотелось иметь такую собаку». Взгляд добермана смягчается, становится доброжелательным, в глазах появляется любопытство. Он с удивлением разглядывает меня: «Кто такая?» Ему явно нравятся мои слова.

Доверчивая собачья душа! Вот что делает лесть, даже собака не может устоять. Впрочем, разве я льщу? Просто не сдерживаю своего восхищения, а собаки легко читают в наших душах. Животные тонко чувствуют, кто их любит. Это человека можно обмануть притворными словами. С собакой такой номер не пройдет. Ее можно гладить, говорить ласковые слова, но если человек не любит собак, она ему не поверит. Пес насторожится сразу и постарается избежать общества притворщика.

Приятельница выходит из очереди, и мы двигаемся прочь. Отойдя на несколько метров, я оглядываюсь. Доберман тоже вышел из очереди и смотрит мне вслед. Я машу рукой, он «отвечает» мне куцым хвостиком. Попрощались.

Прислала Нина ВИНЯРСКАЯ, г. Запорожье

***

История из рубрики "Пишите письма" газеты "Публика" (Украина) — за несколько лет опубликовано более 3 000 писем.

Достоверность событий в письмах не проверяется.

Для игнора можно использовать тег "Письмо в газету" — на других постах его никто не ставил.

Моя двоюродная сестра в детстве была для меня примером для подражания. Она жила в Киеве, я в Днепропетровске. На летние каникулы нас ежегодно родители отправляли в деревню, к старикам. Там дни и ночи мы с Зинулей не расставались. Все мне в моей сестре нравилось: и роскошные волосы, и то, как она сложена, и ее столичные наряды. Правда, сейчас, с высоты прожитых лет, могу утверждать, что Зинушка не была красавицей. Но ее обаяние «перекрывало» все внешние недостатки.

Сестра была уж очень бойкая и отчаянная. Часто ее поведение настораживало мою детскую душу. Я-то тихая и спокойная. И когда Зинуля присвоила новенькую книжку про Винни-Пуха из сельской библиотеки, я тряслась как осиновый лист. Было нам тогда по восемь лет. Для меня такой поступок не имел объяснения. Но моя юная душа восхищалась и гордилась такой сестрицей! Хотя книжонку пришлось вернуть в библиотеку. Дедушка настоял.

Зина отлично плавала, была записана в кружок парашютистов. И у нее были прыжки. Словом, впечатлений от трех летних месяцев мне хватало до следующих каникул. Подруги мы с сестрой были — не разлей вода. Хоть и разные по характеру. Она — оторви и выбрось, я, что называется — «в тихом омуте…».

Наш дедушка был учителем. Каждое лето он заставлял нас писать сочинения и диктанты. Помню, я грамотейка была. Ни одной помарки. Зинуля не заморачивалась над орфографией. Говорили: «Вот Алька будет директором, а Зинка — тротуары мыть». Поди ж ты…

Годы шли, мы взрослели. Лета не могли дождаться, чтобы встретиться друг с другом. Зимой переписывались. Всеми девичьими тайнами делились. Настала пора «невеститься». Правда, для меня она рано наступила. В 17 лет вышла замуж (о чем ни минуты не жалею). Родила в 18 лет. Уж потом окончила политехнический институт. Зина, еле-еле окончив школу на «твердые» троечки, поступила в педучилище. И тете Маше (Зинулиной маме) пришлось выносить множество презентов, чтобы дочь, с горем пополам, получила диплом. Однако позже Зина взялась за диссертацию, но подвело здоровье. Пришлось «затею» отложить. Не удивлюсь, если к пенсии Зина защитится. Сила характера!

Случилось мне в 20 лет по однодневной путевке поехать в столицу. На экскурсию. В Киеве я частенько бывала. В этот раз поехала повидать Зинулю, она была в положении. Да и с мужем ее, Вениамином, познакомиться. О нем я была наслышана от тети Маши, — «тиран, собственник, бабник». С этой характеристикой зятя я согласилась, как только увидела Вениамина и пообщалась с ним. Но Зина… Моя гордая и неприступная сестра... она была полностью во власти своего мужа! Зинуля с обожанием и трепетом взирала на Вениамина. Ловила каждое слово (а слова из уст Вени вылетали далеко не литературные). Я была немало удивлена такой перемене характера сестры. Но, как говорят, «муж и жена — одна сатана». Вениамин считал себя как минимум царем при такой жене. Он купался в ее любви — широкой и основательной. Любил ли сам? Не знаю. Но справедливости ради надо отметить: Вениамин был видный мужчина, красивый (именно — красивый). Но характер… Я от него слышала только приказной тон. Даже пожалела сестру. Но она сказала, как отрезала, что ни в чьей жалости не нуждается. Она счастлива, и все у нее преотлично. (Хотя тетя Маша поведала мне об обратном.) Но вольному — воля.

В тот вечер мы отметили мой приезд. Поболтали. Прогулялись втроем по вечернему Киеву (было морозно, но весело). Вернулись домой. Вениамин приказал (да-да, приказал) Зине: «Оставайся дома и отдыхай, а мы с Алей еще прогуляемся». Я запротестовала, но Веня так сжал мою руку, что пришлось, молча согласиться. Зинуля безропотно осталась. Веня и я вышли на улицу. Прошлись по парку. Вениамин приблизил меня к себе и попытался поцеловать. С чего бы это? Мне стало смешно. Эх, Веня! Твоя теща предупредила, что ты за фрукт. И предавать Зинулю я не собиралась. Поцелуй не состоялся. «Давай вернемся», — предложила я. Вене отказ не понравился. Он изменился в лице и стал быстро уходить. Я за ним. На дворе темнота. Куда идти — не знаю. А Вениамин просто бросил меня посреди парка. По памяти я нашла их квартиру.

Наутро Зина со мной не стала общаться. А мне-то нужно уезжать домой. Билет на руках. Так, ничего не выяснив и не объяснив, я уехала в свой город. И оказалась без вины виноватой.

Обида Зины длилась 20 лет! Все эти года я, конечно, интересовалась жизнью сестры. Тетя Маша писала, что Зина родила мальчика. Был период, когда она была на грани развода с Веней (и не удивительно). Но, чтоб удержать мужа, Зина родила в 30 лет еще одного сына. Были времена, Зина не общалась со своей мамой (тетей Машей), запрещала видеться с внуками. А все из-за Вени, что-то ему не нравилось в теще. Потом наступила оттепель в отношениях. Спустя 10 лет!

Недавно, я с дочкой и внучкой посетила Киев. Встретились со всеми родичами. Зинуля стояла как колобок, полненькая, в очках. Расцеловались мы с ней. Сыночки ее — прямо добры молодцы. Один другого краше! Видно, любят и почитают родителей. Веня по-прежнему красив и статен. Седина его не испортила. Все так же шутит и приказывает жене и сыновьям. Но по-иному: как любящий муж и отец, с благодушием. Словом, не семья, а загляденье. Умница моя Зинушка! И семью сохранила, и любовь между ее членами. И все у нее правильно. И тротуары она не метет, а психолог в детском саду. Вот вам и «устойчивая троечница»! А я («уверенная хорошистка») успела поменять двух мужей. И директором не стала, а работаю флористом с дипломом инженера. (Обожаю цветы.)

Наша нынешняя встреча проходила на природе. Все гости «окружили» дымящийся шашлык и были в предвкушении. А мне захотелось пройтись по лесу. Давно не была здесь. Меня догнал Веня. Разоткровенничался. «Ты знаешь, Алька, я болван, только сейчас в 52 года понял, что моя семья — это весь мир! Вот и старшего сына женили. Скоро внучка будет. Намаялась со мной Зина. Столько вытерпела. Хочу повенчаться с женой. Хочу на руках ее носить. Оставшуюся жизнь буду грехи замаливать перед ней». Незаметно подкралась Зинуля. «О чем это вы секретничаете?» Мы с Веней переглянулись и в унисон ответили: «О любви…»

Алевтина

***

История из рубрики "Пишите письма" газеты "Публика" (Украина) — за несколько лет опубликовано более 3 000 писем.

Письмо выбирается из архива случайным образом.

Достоверность событий в письмах не проверяется.

Для игнора можно использовать тег "Письмо в газету" — на других постах его никто не ставил.

Старый, заброшенный сельский детский сад спал и видел сны. О днях минувших, звонких, шумных и ярких, брызжущих светом и самым чистым, искренним весельем. Его весь — и тускло-оранжевое кирпичное здание, и подворье, где еще сохранились некогда цветастые песочницы, горки, грибочки, — окутали травы. Выше пояса, буйные, уверенные…

Он спал, а во сне — звал. Настойчиво, всей силой своей тоски. И верил — всей своей неспящей памятью.

И однажды был услышан.

Золотистым июльским днем у ветхой, с остатками зеленой краски деревянной калитки остановилась молодая женщина, сжимающая в своей руке теплую ладошку маленькой дочки.

«Здравствуй… Войдешь?..» — скрипнула, приотворяясь, дверка, отделявшая реальность от иного мира — мира, в котором она была пятилетней девочкой.

«Да», — ответила мысленно, ведь для этого она здесь. Стоит, чувствуя, как легкий ветерок, целуя лицо, сдувает с нее годы, возвращает далекие, но не забытые детские ощущения, мысли. Видит, как щекочут лазурно-синее небо ставшие за прошедшие годы такими огромными березы. Слышит, как удивленно шепчется шероховато-мягкая хвоя вытянувшихся, словно стремятся они оторваться от земли и взмыть ввысь, туй вдоль аллейки...

Старый, покинутый всеми друг…

«Ты узнаешь меня? Узнаешь ли мой голос, прикосновения, звук моих шагов среди десятков других, память о которых хранишь?»

И ветер, играя на струнах переплетающихся ветвей, доносит: «Узнаю... помню…»

Он помнит их всех: задорных и грустных, шустрых, плачущих и смеющихся выдумщиков и выдумщиц, чьи голоса и лица вобрал в себя, чтобы жить ими и видеть в долгих сновидениях. Его стены впитали дыхание и настроения, визги, шепоты и крики. В нем остались их ссоры и дружба, секреты и тайны, страхи и восторги. Сотни маленьких разочарований и больших счастий…

Тихо ступая по зеленому ковру, она прошлась по просторному двору, где когда-то бегали, резвились, играли. Старая ива, вокруг которой носились в бесконечных «догонялках»… Ее раскололо грозой пополам, и она, ничем и никем не стесняемая, вольготно разлеглась, раскинув гигантские живые руки, чувствуя себя королевой в этом диком царстве растений, солнечных бликов и густых движущихся теней.

Именно здесь, подумалось ей, время нашло себе пристанище, тут оно отдыхает, замедляя бег, приобретает иные формы, обволакивает, как-то по-особому струится. И в потоках его, если захотеть, можно увидеть то, что было, коснуться минут, умчавшихся в прошлое…

То ли показалось ей, то ли на самом деле мелькнули в траве чьи-то маленькие ножки, зазвенели в ласковом летнем воздухе, наполненном благоуханием клевера и почему-то сена, детские возгласы. И среди них — ее…

Подошла к павильону, казавшемуся ей, тогдашней, пятилетней, огромным шатром. Погладила нагретые солнцем, бесцветно-серые, а для нее вдруг ставшие, как прежде, синими, доски. Остановилась там, где возводились из сыпучего золота замки, рылись тоннели и тайные ходы, лепились румяные пироги и куличи, такие обманчиво-скрипучие на вкус… А вот и поросшая толстым, мягким и влажным мхом, покосившаяся, будто от усталости, лавка. Запыхавшиеся, разгоряченные и вспотевшие, плюхались они на нее ровным счетом на несколько секунд и снова мчались по своим нескончаемым, самым важным на свете делам: ловить пестрокрылых бабочек и стрекочущих без умолку кузнечиков, скользких пупырчатых лягушек и больших рогатых жуков. Прятаться и находить, падать и вскакивать с зелеными от соприкосновения с травой, поцарапанными коленками, жалиться о коварную крапиву, вновь спотыкаться и бежать, бежать… Потому, что иначе тогда просто не могли!

Что-то шевельнулось внутри. Шаг, еще шаг. Подняла голову. Невидимым сачком-воспоминанием поймала его, тот неописуемый восторг, что до краев переполнил ее тут, когда впервые в жизни после весеннего дождя увидела раскинувшееся над головой разноцветное коромысло-радугу. Улыбку небес, мост, ведущий, казалось ей, в страну неведомых, волшебных грез... Мгновение то и сейчас не утратило для нее своей значимости, ведь оно научило ее в обыденном видеть удивительное…

— Мам, ну пойдем уже, — выдернул из озера памяти, куда окунулась всем своим существом, голосок дочки — ей надоело играть палочками и травинками.

— Да, малыш, уже идем…

«Пора нам… Я так рада нашей встрече!..»

Сверкнули, будто отражая стеклами свет, пустые глазницы окон, озарился на миг темный провал двери. Это была просьба — немая, безмолвная, но услышанная ее сердцем.

…Пол внутри кое-где был провален, ступать приходилось осторожно. Оглядываясь по сторонам, видела она все иным — таким, как в прежние времена.

Продолговатая комната, где, соревнуясь, раздевались-одевались, хлопали дверцами шкафчиков с наклеенными на них цыплятами и барашками, вишенками и арбузами; другая, просторная, где водили хороводы, дрались и мирились, ели за гладкими квадратными столиками липкую кашу, и котлеты, и намазанные вареньем сладкие манники; спальня с рядами двухъярусных кроваток, где шушукались и ворочались, проваливаясь в яркие и скоротечные сны-картинки…

— Тут интересно! — голосок-колокольчик солнечным зайчиком запрыгал по стенам, которые смогли сберечь обрывки шуршащей бумажной одежды в мелкий неброский цветочек.

«Ты живой! — думала она. — Живой этой памятью о нас, мгновениями, что навсегда остались в залитых солнечным янтарем полуднях нашего детства. И ты по-прежнему ждешь новой смены детишек, ждешь, зная, что она никогда не наступит…»

Оступившись, шлепнулась дочка. Всхлипнув, заплакала громче, роняя вниз соленые, чистые капли детской горечи. А через минуту, забыв о случившемся курьезе, девчушка уже заливисто смеялась, прыгая на одной ноге…

«Спасибо…» — услышала она все там же, внутри, и почувствовала, как теплые волны благодарной и тихой радости оставленного в одиночестве детского сада ручейками побежали по ее щекам…

«Прощай, — говорила она, притворяя калитку под шепот все понимающих туй. — Не плачь, мы снова будем тебе сниться…»

Уходя по хрустящей гравием дорожке, возвращаясь в день настоящий, в себя сегодняшнюю, она знала: там, за шаткой оградой, в изумрудной, вставшей стеной зелени, навсегда останется бегать, сверкая розовыми пятками в золотых одуванчиках, ее детство — лучисто-счастливое, похожее на ту, ее первую, радугу…

Алена МЕРЖЕВСКАЯ

***

История из рубрики "Пишите письма" газеты "Публика" (Украина) — за несколько лет опубликовано более 3 000 писем.

Письмо выбирается из архива случайным образом.

Достоверность событий в письмах не проверяется.

Для игнора можно использовать тег "Письмо в газету" — на других постах его никто не ставил.

Эти пророческие слова вот уже больше 20 лет засели в моем мозгу. Их сказала когда-то моя бабушка, мамина мама. Жили мы двумя дружными семьями в одном дворе на два дома. Наш дом был новый, добротный в самом центре небольшого села. А бабушкин стоял рядом, его было можно назвать «историческим». Он был глиняным, низким, под красной черепицей и очень длинным. Длинным потому, что был рассчитан на большую семью — моих прадедушки и прабабушки и их девяти детей. Жили все мои предки скромно, работали не покладая рук в поле, дома по хозяйству и на огороде.

Кто доживал до глубокой старости, а кто уходил в мир иной в очень раннем возрасте. Я осталась без мамы в свои 19 лет. Потом недолго прожил мой дедушка Ваня. Не перенес потери своей самой младшей дочки, моей мамы. Она умерла от несчастного случая (угорела в собственном доме) в 39 лет, потом похоронили своего брата Анатолия, ему было чуть больше 40, и так наш дом опустел, во дворе стало очень тихо и как-то грустно и неуютно.

Бабушка осталась одна. Она по-прежнему не сидела сложа руки, выращивала овощи, фрукты на огороде, держала в хозяйстве своем собаку и кошку Мурку. Из винограда делала вкуснейшее вино, а когда приезжали в гости дети (две старшие дочери проживали в России) и внуки, бабушка всех угощала. С самого детства я помню запах вкусных пирогов, жареных бычков морских и холодца. Зачастую я приезжала к ней, не предупреждая, ведь время было такое, что телефонов нет, а письмо шло дольше, чем надо.

Но как только я переступала порог старенького бабушкиного дома, на плите уже лежали румяные пирожки с творогом. Они ждали меня. Мы садились рядом, пили чай с абрикосовым или сливовым вареньем и говорили, говорили долго. От одиночества ей хотелось выговориться, с кем-то поделиться. Она вспоминала молодые годы свои, как их свела судьба с дедушкой, как она потеряла своего первенца, сына Федю, а только потом родила троих девчат. Как воспитывала их сама, подымала на ноги. Как старшие двое в годы войны были угнаны в Германию. Как ждала с фронта своего мужа, а моего самого любимого дедушку Ваню. Слава Богу, вернулись, все живы, здоровы. И продолжали жить, создавая свои семьи, воспитывая детей. Потом все прошло, как в кино, пленка оборвалась…

Мы предлагали бабушке уехать из села, кто звал к себе далеко в Россию, а мы, внуки, хотели свою бабушку поселить у себя, здесь недалеко. Но она отказывалась категорически.

— Тут похоронены мои родные: муж, дети, тут и я умирать буду, — так она говорила нам.

С каждым годом ей было тяжело одной, подводило здоровье, болели ноги, но она, как тот оловянный солдатик, не сдавалась, все по своему двору моталась. Дом содержала в чистоте, до Пасхи он у нее был побелен и убран. На столе в бутылке из-под кефира стоял огромный букет сирени, и, конечно же, пахло вкусными пирогами. Бабушка всегда ждала нас, своих внуков и правнуков. А мы приезжали все реже и реже, у нас были свои причины, семья, работа, дети. А бабушка все равно нас ждала, потому что она очень любила и прощала нам все. У Бога она просила всегда, чтоб дал ей дожить до тех пор, пока ноги носят, чтоб не быть никому в тягость. Вечерами я слышала, как она читала молитву, а потом засыпала тихо так и спокойно.

На улице стояла уже зима, но сильных холодов не было, мне предстояла поездка в Венгрию на две недели, отпраздновать впервые в своей жизни Новый год за границей у своих друзей, разве это не счастье. Мои мысли не давали покоя, я была на седьмом небе от предстоящей поездки. И все-таки выбрала время и решила съездить в село, бабушку так хотелось увидеть и поделиться с ней радостью. Приехали днем мы с невесткой моего двоюродного брата. На удивление нас никто не встретил, только старый приблудившийся рыжий дворняга недовольно зарычал и сразу же, поджав хвост, спрятался. В кухне было тепло, но пирогами не пахло. На кровати лежала моя бабушка, она не спала, но видно было, что она приболела.

— Вот, простыла немного и слегла, что-то морозит меня.

И все равно она обрадовалась, приподнялась немного на подушку и давай нас расспрашивать о детях, внуках, как живем, что нового, почему не все приехали? Мне показалось, что даже болезнь в это время отступила. Я сидела на кровати рядом с ней и держала ее маленькую, сухенькую, мозолистую руку. Я до сих пор помню ее тепло. Мне уже никуда не хотелось уезжать. Я вдруг почувствовала через тепло этой руки такую горечь одиночества, такую скрытую боль. Комок подкатил к горлу, но я не заплакала, я не подала виду, я промолчала. И время как назло бежало быстро, надо было торопиться на автобус. Оставив все гостинцы на столе, невестка еще принесла в ведерке свежей воды, чтобы бабушка не выходила на холод, мы заторопились.

Я чувствовала, бабушке надо было выговориться, она желала мне удачной дороги, передавала всем приветы, обещала, что снова поднимется и будет мотаться по двору, как прежде, и будет нас ждать в гости снова и снова, и вообще, ей болеть нельзя, потому что у нее много дел по дому. Вдруг она резко замолчала, потом посмотрела на меня своими маленькими, голубыми глазками и сказала так четко и строго:

— Ты дочка, только не оставайся одна. Слышишь меня?

А потом снова улыбнулась и сказала свое любимое пожелание:

— Ну, с Богом!

На автобус мы добежать успели, домой приехали вовремя. И поездка моя в Венгрию была очень удачной. Я до сих пор ее помню. Да только поделиться этой радостью с бабушкой я не успела, она умерла, так и не дождавшись меня. В моей памяти она осталась такой же шустрой, такой беспокойной и трудолюбивой. Каждый год, если я приезжаю на ее могилку убирать, она смотрит с фотографии на меня очень внимательно, а я все говорю и говорю с ней и прошу прощения за то, что ослушалась один раз в жизни своей. Вот и все.

В память о моей бабушке Марии Филатовне Еременко.

Прислала Татьяна Павловна МИНЧЕНКО, г. Херсон

***

История из рубрики "Пишите письма" газеты "Публика" (Украина) — за несколько лет опубликовано более 3 000 писем.

Письмо выбирается из архива случайным образом.

Достоверность событий в письмах не проверяется.

Для игнора можно использовать тег "Письмо в газету" — на других постах его никто не ставил.

До войны наша семья проживала в райцентре, родители работали на заводе. Во время войны при оккупации, чтоб выжить перебрались к родственникам в деревню. Тогда многие так делали. После победы отец вернулся с войны, построили дом, да так и остались жить в селе.

Хотя родители и стали крестьянами, работали в колхозе, но отец так на всю жизнь остался в душе мастеровым человеком. Построил себе за домом столярный верстак, шкафы для инструмента и все свободное время я его видела с молоточком, рубанком, тисками. Вечно он все что-то делал, ремонтировал, перестраивал. Вот с лопатами граблями он мне не запомнился. Отец явно отдавал предпочтение ремеслу над земледелием.

И, тем не менее, наш огород был самым лучшим — всегда вовремя посажен, прополот, убран, все чистенько, аккуратненько. А сад вообще славился на все село. Отец всегда любил что-то новенькое необычное, а так как человеком он был дружелюбным и коммуникабельным, то многочисленные друзья-приятели с прежнего места жительства, из соседних сел всегда старались обрадовать его подарками в виде рассады, побегов, отростков.

Так появилась у нас целая плантация красной смородины. Послевоенная детвора ее и в глаза не видела, а я вместе с братом и сестрой и соседской ребятней все время паслась там. Смородины было немерянно, и мы покидали заросли лишь, когда рука уставала обрывать. То же было и с виноградом. Насадили его немало. Увидел его как-то у нас колхозный бригадир и загорелся идеей и в колхозе развести. Позасаживали окрестные пустующие холмы, где пооставались с войны только окопы, но затея быстро сошла на нет. Видно нерентабельным оказался. А мы долгие годы ухаживали за своим и лакомились душистыми гроздьями.

Нашими же райскими яблочками угощались даже министры. В конце двора за сеновалом выросли из подаренных саженцев две прекрасные яблоньки. Яблочки крупноватые, хоть и райские, но есть что укусить, румяные, наливные. Дошла слава про эти яблоки до председателя колхоза. Как-то останавливается ее «газик» возле нашего дома, заходит она на подворье. Была она женщиной суровой, деловой, каждый день в хлопотах и заботах, депутат Верховного Совета УССР, Герой Социалистического Труда. А тут улыбается:

— Иван Степанович, рассказали мне про твои райские яблочки. Я тут на днях в Киев еду, на сессию, надо бы замминистра гостинец повезти. Не выручишь ли?

— О чем речь, Федоровна.

В следующий раз через годик вновь заезжает.

— Ну, Иван Степанович, ты прямо как Мичурин. Еду в министерство, хотела угостить столичное начальство черешней. Проехалась по селу, все не то. Говорят люди, что лучше твоей нигде не найти.

— И то, правда, Федоровна. Пошли выбирать.

А черешни у нас были, как на картинке из книги о вкусной и здоровой пище — одна в одну, ветки не было видно из-за обилия. Нарезал отец прямо с веточками, и поехали они прямо в столицу, помогая колхозу чего-то там выбирать. Вот такие тогда были презенты!

Росли у нас и хорошие груши, яблони, сливы, но изюминкой сада была айва. Ее и ныне мало кто знает и видел, а тогда это была диковина из сказки. В палисаднике перед домом, на видном месте красовались три чудесных дерева азиатской айвы. Кора у айвы гладенькая-гладенькая темно-коричневого цвета, ее так и хочется погладить рукой, а овальные листья, салатные. Среди других деревьев, часто с лопнувшей, порепаной корой, она сразу выделялась. Цветет она наподобие персика, только цвет более пышный и густой.

Но самое главное это плоды — гигантские груши горяче-желтого цвета, каждая весом от полкило до килограмма, причем покрытые нежным пушком. Айва-королева фруктов. Ни один из них не имеет такого сильного, насыщенного аромата. Занесите одну айву в комнату, и вы навсегда откажитесь от дезодорантов, аэрозолей, от всей этой чепухи в пользу природного ароматизатора. А как ее есть? Азиаты готовят из нее плов, запекают в духовке. Однако мы никогда подобным не баловались, не переводили деликатес, ибо наиболее вкусна айва в сыром виде. Ее нужно просто помыть, натереть на терке и пересыпать сахаром. Через 15–20 минут она пустит обильный сок, немного потемнеет, вот тут и наворачивайте ложкой. Единственный ее недостаток — она тяжела для желудка, поэтому лучше за раз съедать не больше половинки. Рвут ее поздней осенью и пока урожай не собран к нам через день, а то и чаще заглядывают проезжающие через село люди:

— Извините, мы тут проезжали мимо и не можем понять, что за диковина у вас растет?

Мама и отец всегда объясняли, что к чему. Дарили отростки, если просили. К ноябрьским праздникам деревья обрывали, урожай складывали в погреб, а десяток фруктов заносили в дом. Наш дом был из двух половинок, для каждой своя печка, но топили только одну половину. Вторая половина дома зимой была прохладной, не больше десяти градусов и вот там раскладывали на подоконниках желтую айву. Аромат стоял неописуемый. Я даже думаю, что если существует райский сад, то там растут не яблоки, нет, в таком саду место только айве. Впоследствии оказалось, что я не так уж и не права. Многие историки, исследователи библейских текстов полагают, что под библейскими яблоками имеется в виду именно айва, тем более что у айвы есть и сорта шарообразной формы.

И вот это маленькое чудо, как нахохлившийся цыпленок, лежит на окнах до самой весны, источая сладкие ароматы лета, тепла, солнца. Кусочек счастья в промозглую серую пору. Уже, будучи взрослой, я любила возвращаться в родительский дом погостить, также как впоследствии любили гостить у родителей муж и сын. Пребывая в гостях, всех нас как магнитом тянуло по несколько раз в день хоть на минуточку заглянуть в заветную комнату, чтоб надышаться и на весь год хранить в памяти чудесный аромат.

Поздняя осень это еще и традиционное время резать в селах кабанчиков. Во многих дворах изготовлялись колбасы, зельцы, солилось сало. Отец и здесь расстарался. Окорока и сало он неизменно коптил, сделав нехитрую коптильню. Копал небольшую ямку для костра, накрывал листом железа, в который была вставлена труба. Другим концом труба входила в металлическую бочку. В бочке на поперечных рейках вешал на крюках сало, окорока, колбасы, закрывал сверху крышкой и три дня коптил. Для костра заранее заготавливал опилки, нарезал вишневых и сливовых веточек для аромата и в таком нехитром приспособлении мясные продукты окучивались дымом. Надо ли говорить, что это была за вкуснятина! Если мы не могли приехать к родителям в такое время, то они посылали эти вкусности посылками. Получая посылки на почте, муж не раз слышал от знакомой почтальонши: «Сразу слышно, что у вас тут. У нас слюнки текут от таких запахов».

Летом же дом утопал в цветочных ароматах. И это притом, что цветов было всего-навсего два вида, зато каких — розы и ночная фиалка. Как только поутру вставало солнышко, открывались окна и в комнаты просачивался нежный, тонкий запах роз, росших под окнами. У роз были громадные бутоны. Сложите горсткой ладони, вот-вот примерно такие. Подобные я видела только в Никитском ботаническом саду. Самыми любимыми у меня были белые розы. Казалось, они и пахнут сильнее и цвет их успокаивал. Приятен был и нежно-розовый цвет, а вот красные я недолюбливала. Возможно, он ассоциировался с войной, с заревами военных пожарищ.

Если утро начиналось с доброго напутствия роз, то заканчивался день последним приветом от ночных фиалок. Все дела переделаны, день прошел, солнце клонится к закату. В это время наша семья любила выходить посидеть на лавочку перед домом. Сюда же сходились и соседи. Хотя у каждого были лавки, но у нас было интереснее. Прежде чем выйти на посиделки, мама обязательно вытащит воды из колодца и польет фиалки. «Чтобы хорошо пахли», — поясняла она мне. Солнце тем временем красным шаром скатывается за гору. А соседи вовсю обсуждают прошедший день, новости, житейские истории. Уже и сумерки настают. Слышится стрекот цикад, сверчков, а расходиться никому не хочется. И тут настает время невзрачных ночных фиалок. Загадочный, манящий, зовущий аромат накрывает собравшихся. Разговоры поневоле стихают, каждый задумывается о своем, о чем-то мечтает. Пора расходиться, завтра будет новый день.

Родные, милые запахи отчего дома с детства впиваются навечно и плывут по волнам нашей памяти всю жизнь, заставляя нас не забывать его, всегда из далеких чужбин сюда стремиться, чтобы вновь окунуться в приятную атмосферу детства, родительской любви и зарождающихся надежд на большую счастливую жизнь.

Прислала В.И. ПОЛИЩУК

***

История из рубрики "Пишите письма" газеты "Публика" (Украина) — за несколько лет опубликовано более 3 000 писем.

Письмо выбирается из архива случайным образом.

Достоверность событий в письмах не проверяется.