Шаббатный чёртик вылез из тёмной норы и лихо вскарабкался на цветущую сакуру, каким-то чудом выросшую на пустыре в промзоне, обсыпавшись по пути её мягчайшими розовыми лепестками. «Апчхи!» - звонко чихнул он, и лепестки разлетелись по всему городу, закружились метелью над крышами домов, даря их обитателям легчайший сглаз на невезучесть и небольшую бодрую порчу на злость и раздражительность.
Это был Самый Неважный Будний День в году. Изнывающие от ленивого ничегонеделания прошлых недель люди с самого утра набирали во всех мессенджерах горячие, творчески составленные традиционные проклятья и оскорбления всем друзьям и знакомым, не забывая про чаты с незнакомыми людьми с работы, школы, детского сада… Ведь не написать сегодня будничную оскорблялку – дурной тон. Сколько человек ждёт её от тебя с тайным предвкушением, ежеминутно обновляя ленту! Особым шиком считалось прикрепить к посланию картинку с чёрным квадратом, символизирующую всю глубину ненависти к адресату.
В этот день все вдохновенно пытались создать дома настроение тоски и тлена. Для этого нарочно заранее не убирались, не вытирали пыль, не мыли полы, разбрасывали повсюду всякую дрянь. Варили семье на завтрак склизкую овсяную кашу, и на обед тоже её, а на ужин доедали её остатки. До ужина, впрочем, редко кто досиживал: в такой вечер принято было ложиться спать пораньше.
У этого обыкновения были свои причины: по древнему поверью считалось, что если не заснешь до полуночи, то придёт к тебе домой грозная африканская дева в ожерелье из черепов, вырвет твоё сердце и заберёт твою самую любимую вещь. А если заснёшь - то только откупной вещью отделаешься, её возьмёт, а сердце оставит. На самом деле, любимые игрушки у детей в эту ночь навсегда отбирали и выбрасывали родители, но до определённого возраста знать об этом не полагалось.
Ах, какие искренние слёзы лились, какие горестные вопли оглашали каждый дом на следующее утро: «Где, где моя машинка?! А-а-а… Мой мишка потея-а-а-лся!!!»
Редкие оригиналы, не очень верящие в традиции, всё-таки засиживались в этот вечер у телевизора, попивая берёзовый сок из оловянных кружек. Но унылая магия этого «праздника» догоняла и их. Ровно в полночь вещание прерывалось, раздавался разухабистый балалаечный перебор, и на экране появлялась знакомая каждому картинка – подсвеченный неоновым светом белоснежно-голубой Смольный собор.
На передний план медленно выходил, ковыляя, жуткий мужик в лохмотьях с морщинистым лицом нездорового кирпичного цвета. Он садился как бы вплотную к зрителям и долго-долго, минут пять, пристально смотрел прямо в камеру – как будто в самую душу, трепетную и жалкую, каждого человека с той стороны экрана. Смотрел скорбным, всё-всё понимающим взглядом, не говоря ни слова. Потом так же молча с трудом вставал и уходил… Для этой трансляции телевизионщики специально находили и приглашали любого случайного бомжа с Сенной площади или с Мытнинской улицы, каждый год разных. Такая уж традиция, да.
А если кто-то упрямо не ложился спать и после этого, то выглянув в окно, мог увидеть – наконец-то! – завершение этого Самого Неважного дня.
По дороге, уводящей из города, зловеще прогрохочут запряжённые зебрами деревянные повозки, доверху набитые любимыми детскими игрушками вперемешку со стеклянными банками берёзового сока – ещё и кровью берёз откупался город от грозной чёрной девы.
А в самой первой повозке будет самозабвенно плясать, ударяя в бубен, стройная африканка в ожерелье из черепов, хрипло завывая колдовскую песню ухода:
«День сурка уходит!
День сурка уходит!
День сурка уходит!
День сурка уходит!
Берёзовой кровью, с каждой каплей,
Утекают слёзы всех, кто плакал…»
