Olifantoff

7. Призвание.

Ермолай сидел на краю плота.

— Жаль, — рассуждал он, — что человек не может рыбой оборачиваться. Плавай себе в глубине и горюшка не знай. Ни об одёжке, ни о пропитании голова не болит.

Кольщик забрался на плот, встал на колени и опустил голову в воду.

— Не то, — поднялся Ермолай и шумно отряхнулся. – Муть одна и не видно ни рожна. Я бы, пожалуй, морской рыбой стал. В море, говорят, вода чистая и всё на десять саженей вокруг видно. Плескался бы в тёплых струях – нагой, дочиста промытый и душою светлый. А, стало бы скучно, насобирал розового жемчуга и на вино с калачами обменял. Баб-плясуний позвать тоже бы хорошо.

— Бабы-то рыбе для чего? – удивился Прохор.

— Без них никак полного удовольствия от жизни получить невозможно. Вот, к примеру, варишь ты уху. Кладёшь туда окушков с лещиками, картошечку крошишь, лучок репчатый. Вроде, всё правильно делаешь, но чувствуешь, не то! Баба же щепотку травки добавит и, будь любезен, совсем другой вкус у стряпни получился. Или захочешь заштопать прореху на портах…

Ермолай остановился на полуслове. Наклонил голову, приложив ладонь к уху.

— Т-с-с-с, слышишь, Прошенька?

Действительно, над водой плыл неясный, протяжный гул.

— Бурлаки с песней идут, — в свою очередь, прислушался Прохор.

— Всю жизнь так, — застонал Ермолай. – Только о хорошем подумаешь или помечтать соберёшься, так непременно или в дерьмо вступишь, или бурлаки появятся.

Он, кряхтя и охая, залез в шалаш и лёг на спину, так, что наружу остались торчать только босые ступни.

— Даже видеть их не хочу, — объявил Ермолай. – Буду молчать, словно нет меня здесь.

С минуту он недовольно сопел, но вскоре не выдержал и вновь заговорил.

— А, знаешь, Прошенька историю про то, как купчиха Пятакова за бурлака замуж вышла? Так, я расскажу. Жила она вдовой и скучала отчаянно. Казалось бы, деньжата есть, дом полная чаша – чего ещё желать? Если только жабры, как у рыбы. Я, кстати, слышал, что под Колязиным у попадьи младенец весь в чешуе родился…

— Ты про купчиху рассказывал, — перебил Прохор.

— Ах, да! И полюбился вдове один бурлак. Мужик, чего уж врать, оказался видный. Росту саженного, плечистый да ещё, что среди ихнего брата редкость, лицом пригожий. Вцепилась в него Пятакова, как рак в покойника, завалила подарками и враз окрутила. Привела молодого в дом, усадила в красный угол – смотрит, не налюбуется. Так день проходит, второй, третий. Да только просыпается она как-то раз ночью от странного шума. Рукой по постели пошарила, нет супруга рядом. Спустилась купчиха тихохонько по лестнице вниз, а там бурлак её ненаглядный во двор сундук с жениным барахлишком тащит. Только собралась «караул» кричать, как, вдруг, супруг вожжи к сундуку привязал, словно конь впрягся и давай по двору туда-сюда таскать. Купчиха так и села. А муженёк нашагался и обратно в дом спать. И всякую ночь эта история повторяться стала.

— Чудеса!

— Кому чудеса, а Пятакова решила, что муженёк от привалившего счастья спятил. Принялась она бурлака сначала по монастырям, а затем по докторам водить. Тут-то один старичок лекарь купчиху и огорошил. Слишком долго, говорит, твой муж бечевой ходил и от этого дела у него в уме перекос сделался. Так, что пусть себе по ночам с сундуком тешится, и мешать ему не следует. В остальном же здоровье у супруга крепкое, дай Бог каждому. Призадумалась купчиха, да и махнула рукой. Впрочем, как женщина сметливая, велела в погребе жернова с воротом поставить, что б муженёк не попусту по двору кружил, а муку молол и пользу приносил.

— Так и стали жить?

— С полгода, не более, — засмеялся Ермолай. – Не сдюжила Пятакова, что каждую ночь в подвале жернова гремят, а муж песни поёт. Поклонилась рублём кому следует, и отдала бурлака в солдаты.

6. Цыган

У берега, по колено в воде стоял цыган в лиловой рубахе и поил коня. Заметив плывущий мимо плот, он белозубо улыбнулся и, приветствуя, поднял руку.

— Ишь, скалится, — Ермолай помахал рукой в ответ. – Вот, Прошенька, помяни моё слово, жеребец у него краденый, а сам цыган прикидывает, чего бы ещё стащить.

— Зря ты так, — миролюбиво откликнулся Прохор. – Может быть, это его конь.

— Украл, вот и стал его. Да, даже, если на ярмарке купил, то где, по-твоему, цыган деньги взял?

— Откуда мне знать? Пел, плясал, вот и заработал.

— Чистая ты душа, Прошенька, — покачал головой Ермолай. – Помнишь купца Уткина, что на Печёрке лавку держал? Так, вот, к нему в дом как-то ночью цыган забрался. Купец, от шума проснулся и с арапником навстречу вору выскочил. И пока он цыгана по гостиной гонял и кнутом порол, тот исхитрился прямо с уткинского пальца перстень снять. А? Каково?

— Хорош!

— Все! Все от старой гадалки до новорожденного цыганёнка. И, если не украдут, то обязательно напакостят. Уж я их стерёгся-стерёгся и всё же уберечься не сумел. Вот послушай. Приходит ко мне тем летом цыган. Рубаха шёлковая, серьга в ухе, сапоги хромовые, кудри до плеч, одним словом, хоть сейчас в острог волоки. Я ему, мол, ступай откуда пришёл, здесь тебе поживиться не удастся. Цыган же на колени валится и молит, что бы я ему наколку сделал. И заплатить вдвое обычной цены клянётся, но не сразу, а через месяц.

— Неужели, согласился?

— Чёрта с два! Я своим правилам никогда не изменяю и деньги только вперёд беру. Другое меня проняло. Цыган этот, как оказалось, с Новотроицким драгунским полком торговые дела вёл. То сено поставит, то лошадей, то бочонок домашнего вина. Где он товары брал, военное начальство не ведало, однако, стоило тому схитрить или украсть, как брали цыгана за шиворот и на конюшню пороть вели. Посекут от души и до нового проступка тишь да гладь. Но если сначала стегали его больше для порядка, то в последнее время принялись драть на смерть. Так отхлещут, что ромал потом с неделю ходит-почёсывается. И, что, хитрец, удумал?! Решил во всю спину наколку со Спасителем на кресте сделать. Сам посуди, у кого рука на Христов образ поднимется?

— Умно.

— Вот и я так решил. Дай, прикидываю, сделаю наколку сукиному сыну задаром, а, коли дело выгорит, со всей Волги ко мне таборы потянутся. И уж тут-то денежки стократно вернутся.

— Наколол?

— Не просто наколол, а всю душу вложил. Три дня потел не разгибаясь, но Спаситель у меня, как живой вышел. Хоть кожу со спины сдирай и на раму натягивай. Фридрих, тот, вообще, сказал, что цыгана хорошо бы в сосуд со спиртом запаять и в столичную кунсткамеру отправить.

— Так чем дело кончилось?

— Стал я ждать. Попался мой ромал через месяц. Попытался, чертяка, интенданта надуть, да тот не лыком шит оказался. Сволокли цыгана на конюшню, задрали рубаху и обмерли. Ни один солдатик не готов на мой рисунок покуситься. Вызывают полковника. Тот ус покрутил, в затылке почесал, да и нашёл служивого из калмыков. А, тому, что Христос, что Николай Угодник – никто не ведом. Взял басурманин кнут и всю шкуру ромалу со спины спустил.

Ермолай зло посмотрел на берег, на цыгана и погрозил кулаком. Тот, в ответ, засмеялся и вскочил на коня.

— Всё им трын-трава, — вздохнул кольщик, — а, честным людям сплошные убытки.

5. Встреча.

Ночью Ермолай замёрз. Он беспокойно вертелся в шалаше, обнимал себя руками, подтягивал ноги к груди. Долгожданное утро не принесло тепла. Поднялся ветер, небо затянуло тучами. Стуча зубами и потирая ладони, Ермолай оделся и забегал по плоту, пытаясь согреться.

— Начинай, дядька, высматривать деревню, — решил Прохор. — Причалим, поищем тебе чего-нибудь для сугрева.

Не успел он это сказать, как из-за поворота показалась пристань, церковь и с полсотни домишек, рассыпанных на высоком берегу. У дебаркадера покачивался на волнах крашеный зелёной краской паровой катер, который внезапно задымил трубой и отчалил, взяв курс прямиком к плоту.

— Глянь, Прошенька, — изумился Ермолай. – Никак нас встречают.

— Похоже на то, — согласился Прохор, настороженно разглядывая дюжих молодцов, сгрудившихся на палубе катера.

— Говорят, есть на Волге такие поселения, — радостно сообщил Ермолай, — где всех мимо проплывающих хлебом-солью встречают. В баньке попарят, и чарочку нальют. А от путника лишь одного требуют: рассказать, что на белом свете делается, и какие диковинки он по пути встретил. Нам спешить некуда, и вполне можно будет на недельку-другую остановиться. Ты, главное, мне не мешай и рот пореже открывай.

Катер тем временем подошёл к плоту и стал замедлять ход.

— Откуда и куда путь держите? – крикнул им с палубы широкоплечий чернобородый детина. Остальные пассажиры, недобро нахмурившись, молчали.

— Паломники мы, — опередил Прохор, собравшегося было заговорить кольщика. – От самого Северного моря плывём в Казань-город, хотим чудотворной Седмиозерной иконе поклониться.

— И много чего по дороге повидали, — успел выкрикнуть Ермолай.

— А, не встречались вам двое одержимых, что нагими на плоту плывут, и постыдство напоказ выставляют? – подозрительно спросил чернобородый. – Сказывают, будто растлевают они безбожно всякого, кто на пути попадётся.

Мужики на катере зло зашумели, засверкали глазами.

— Вчера с ними свиделись, — усмехнулся Прохор. – Вот спутник мой, — он похлопал перепуганного Ермолая по плечу, — так их багром отходил, что попрыгали аспиды в реку, а оттуда в поля убежали. Мы на Севере себя в строгости держим, на том и стоим.

— Любо, любо, — обрадовались на катере.

— По такому случаю, православные, — выступил вперёд, успевший прийти в себя Ермолай, — неплохо бы чарочку выпить. Продрогли мы с товарищем.

— Правьте к берегу, — раскрыл объятия чернобородый. – И выпить найдётся, и закусить будет.

— Я же говорил, — зашептал Ермолай, — что народ тут живёт хлебосольный. Хотя и дремучий.

4. Крест.

В лодке, стоящей близ берега сидел, свесив голову, монах.

— Как думаешь, — спешно надевая порты, прошептал Ермолай, — спит или молится?

И, не дождавшись от Прохора ответа, гаркнул, — Здоров будь, божий человек!

Монах от неожиданности встрепенулся, вскочил на ноги, и чуть было не свалился за борт.

— Храни вас Господь, добрые люди, — вновь усаживаясь, невесело произнёс он

— Рыбку ловишь? – доброжелательно поинтересовался Ермолай.

— Если бы, — махнул рукой монах. – Крест я утопил.

— С кем не бывает, — ободряюще подмигнул кольщик. – Знавал я в Кимрах одного сбитенщика. Тот, как пойдёт на реку купаться, обязательно крест потеряет. Уж на что только его не вешал: на кожаный шнурок, на бечёвку, на цепочку – ничего не помогало. А, без креста в воду не лез. Утонуть боялся.

— Я, ребятушки, — вновь вздохнул монах, — не свой крест утопил. Монастырский.

И он, поминутно вздыхая, поведал, что каждое лето к берегу приплывает «нечистый». То ли это водяной, то ли чертёнок, точно неизвестно, так как в глаза его никто не видел. Но начинает тварь шкодить так, что хоть волком вой. Хохочет по ночам, крадёт у стирающих баб бельё, кусает за ноги скотину на водопое, прогрызает днища у лодок. Натерпевшись, местные крестьяне всем миром идут в монастырь искать заступничества. Тогда отец настоятель отправляет к ним монаха с крестом из чистого серебра. Привязав крест на верёвку, и опустив в воду, монах несколько раз проплывает на лодке вдоль берега. «Нечистый», убоявшись святыни, на год покидает эти края.

— И, вроде, крепко привязал, — в глазах монаха заблестели слёзы. – А, стал вытягивать верёвку, гляжу, нет его. Как корова языком слизнула. Что мне теперь настоятелю сказать?

— Скажи, что чёрта навсегда отвадил, — посоветовал Прохор. – Раз крест на дне покоится, всей нечисти отныне сюда путь заказан.

— Так-то оно так, да только крестьяне просить о помощи не с пустыми руками приходили. Не обрадуются моей потере в монастыре.

— Тогда, брат, делать нечего, — развёл руками Прохор. – Скидывай рясу и ныряй. Ищи, пока не найдёшь.

— Пустое это дело, — встрял Ермолай. – Помню в Угличе, одна баба навострилась своего младенца нательным крестиком от слёз унимать. Как только начнёт орать, она ему в рот крестик и сунет. Тот пососёт, пососёт, да и уймётся. Вот только как-то раз дитятко возьми и проглоти крестик. Баба в крик и бегом к батюшке. Святой отец её успокоил, мол, невелико горе, всё само естественным путём решится. Давай, говорит, дитю три раза в день ложку подсолнечного масла, крестик сам и выскочит.

— Получилось? – заинтересовался монах.

— Слушай дальше. Целую неделю баба младенца маслом потчевала и всё без толку. Не выходит! Она опять к батюшке. Тот плечами пожал и посоветовал две ложки давать. Дошло до того, что дитя от масла лосниться стало и из рук выскальзывать, а крест не отдаёт. Сгинул где-то в утробе.

— А с младенцем что сталось?

— Ничего. Вырос в здорового мужика. Живёт, не жалуется. Одна только беда, как поест, сей же час в нужник бежит. Словно утка какая, прости Господи.

— Не пойму, — спросил Прохор. – Ты это к чему рассказал?

— К тому, — с готовностью ответил Ермолай, — что, коли крест пропал, то нечего и искать. Значит, так уготовано было.

— Всё же, — расстроенно решил монах, — попробую понырять. Авось, повезёт.

— Как знаешь, — хмыкнул Ермолай, отталкивая плот шестом от берега.

— Жаль мне его, — шёпотом сказал Прохор. – Надо бы пособить.

- Не вздумай, – зашипел кольщик. – Это дело церковное. Вдруг, монастырскому кресту судьбой начертано на дне реки покоиться и местный народ беречь?

Помолчали, слушая, как хлюпает мелкая волна.

- Не повезло монаху, - покачал головой Прохор. – Нагорит ему от настоятеля.

- А, мне, - тотчас откликнулся Ермолай, - за водяного обидно. Ну, пусть, цапнул он кого за пятку. Или исподнее стащил. Так, от скуки же озорует! Каково ему в одиночестве на дне лежать?

- Слышал я про одно средство, - поскрёб в затылке Прохор. – Не знаю, поможет ли.

Он достал из шалаша флягу с водкой, налил чарку и, поставив её на кусок бересты, пустил по течению. Береста, отплыв на десяток саженей, попала в невесть откуда взявшийся водоворот, и, закружившись, внезапно камнем ушла под воду.

- Свят-свят, - испуганно закрестился Ермолай.

- Нашёлся! – тотчас донёсся до них крик от берега. – Крест нашёлся!

1. Дома

В этот раз Прохор добирался домой обозом с тремя мрачными купчишками. Несмотря на лихие чубы из-под фуражек и хмельные глаза, попутчики всю дорогу молчали, лишь изредка принимаясь шёпотом ругаться из-за утерянной корзины напёрстков. Ночами же, опасаясь, как бы плотогон не стянул чего с телег, торговцы спали по очереди, выставляя караульного. Поэтому, когда до деревни оставалось верст пять, Прохор простился с угрюмыми спутниками и махнул через сосновый бор напрямик.

Как человек, проведший большую часть жизни на просторе большой реки, он чувствовал себя в лесу неуютно. Треск сучьев в орешнике, сонное бормотание выползней, визгливый барсучий смех – всё это тревожило и вынуждало ускорить шаг. Когда же в просвете меж стволами показалась родная изба, тревога настолько сгустилась, что Прохор остановился. Что-то было не так. Не сушились на заборе чиненые-перечиненные дедовы порты. Не пахло отцовским табаком и горелым бобровым салом. Не насвистывала на огороде «Алёшеньку шарманщика» мать.

Стараясь не шуметь, он прокрался вдоль забора и кинул в окно еловую шишку. Тотчас на крыльцо выбежала сестра и, заметив Прохора, бросилась к нему.

— Жандармы приезжали. Мансура искали. Всю избу вверх дном перевернули, — затараторила она. – Целый день здесь пробыли. Ругались, мол, вся семья наша разбойничья. То каторжников прячем, а то с лиходеями дружбу водим. По всему получается, что надобно Картузовых в кандалы заковать, да в острог свести. Так отец с матерью ждать не стали, а посадили деда на телегу и ночью в Кашин к родне укатили.

— А ты чего осталась? – спросил Прохор.

— На кого ж дом и кур бросить? Ещё отец наказывал тебя дождаться и предупредить, что бы не мешкал, а вниз по реке подальше ушёл. Пусть, говорит, Проша до самого моря сплавится. На людей посмотрит, а по осени все вновь дома соберёмся.

— Значит, вот оно, как выходит, — задумался Прохор. – А, от Мансура вестей не было?

— Вчера приезжал, — улыбнулась сестра. – Гостинцев навёз, и полный подол конфект городских насыпал. Тоже обещался осенью прибыть. Сказал, что всё само собою образуется.

— Что ж, значит, так тому и быть.

Прохор обнял сестру и, не заходя в дом, направился к реке.

2. Нижний.

Пока Прохор добирался до Нижнего, он поставил на плоту шалаш и сложил небольшую печурку. Оставалось наведаться в плотогонские ряды за табаком, и можно было плыть дальше. И, хотя, Прохор никогда не забирался дальше Нижнего, дорога его не пугала.

Волга всегда прокормит, а люди, если беда приключится, помогут…

Направляя плот в сторону пристани, Прохор издалека заметил Ермолая. Тот сидел на мостках и, свесив босые ноги в воду, удил рыбу.

— Эй, Прошенька! – радостно замахал рукой кольщик.

— Ты чего тут, дядька?

— Пескариков решил наловить.

— Опять, поди, не поладил с кем?

— Какой там! В рядах сегодня целый полк жандармов Мансура разыскивает. А мне с ними лишний раз видеться не резон.

— Успел насолить государевым людям?

— Да ну их. Начальник жандармский — чистый зверь.

— Пожалуй, и я не стану с ними встречаться, — нахмурился Прохор. – Двину-ка по реке дальше.

— И я с тобой, — внезапно решился Ермолай. – Чувствую, засиделся здесь. Да и народ тут, не приведи Господь. Одни бурлаки чего стоят. Давай, родной, вместе поплывём.

— Эк тебя, дядька, — удивился Прохор. – Что же, иди, собирайся.

— Так я в путь-дорогу всегда готов, — расплылся в улыбке Ермолай. – Котомочка с краской-иголками при мне.

Кольщик легко встал, повернулся лицом к берегу, трижды широко перекрестился на сияющие золотом купола храмов.

— Теперь всё, — довольно сообщил Ермолай и спрыгнул с мостков на плот. – Отчаливаем!

Прохор упёрся багром в пристань и, навалившись на него, с силой оттолкнулся. Путешествие начиналось.

3. День первый.

Ермолай оказался на удивление бесстыдным мужиком. Как только Нижний исчез за поворотом, он быстро скинул одежду, выстирал и развесил сушиться, оставшись совершенно нагим. Стоя, широко расставив ноги и раскинув руки, Ермолай блаженно улыбался, подставляя солнечным лучам своё бледное тело.

— Ты бы, дядька, — крикнул Прохор, — срам чем-нибудь прикрыл.

— Человек, Прошенька, — не оборачиваясь, отвечал тот, — по Божьему образу и подобию создан. Стало быть, нет у него постыдных мест и быть не должно.

Надо отметить, что пассажиры, проплывающих мимо пароходов так не считали. Дамы, прогуливающиеся по палубе, переходили к другому борту или отгораживались зонтиками. Мужчины же свистели или швырялись пивными бутылками. Ермолай продолжал стоять неподвижно, отвечая своим хулителям лучезарной улыбкой, лишь изредка чуть уклоняясь от пролетающей совсем уж близко бутылки.

— Ничто так русскую душу не согреет, не приласкает, как ясно солнышко, — ни к кому не обращаясь, рассуждал он.

Теперь, очутившись на плоту, не особо словоохотливый Ермолай говорил без устали. Всевозможные байки и воспоминания так и сыпались из него.

— Довелось мне как-то раз плыть на пароходе. Так капитан призвал к себе в каюту и попросил наколоть на руке название корабля. «Княжна Мария». Понимаешь, к чему веду?

— Нет.

— Надо, Прошенька, и нам плоту имя дать. Как считаешь?

— Как скажешь, — согласился Прохор, удивлённый нескончаемой болтовнёй Ермолая.

— Назовём его «Добрый молодец». Нравится тебе?

— Нравится.

— Как по Волге по реке, — взревел во всю глотку Ермолай. — «Добрый молодец» идёт.

— «Добрый молодец» идёт, — продолжил он через мгновение. – Девкам радость он несёт!

Словно в ответ, где-то на берегу завыла собака.

— Нравится! – захохотал Ермолай. – Слышь, подпевает? Знавал я одного сторожа, так у него собака большая мастерица повыть была. Выпьет он вечером чарочку, затянет песню, а псина тут, как тут. Сядет напротив, морду вверх задерёт и давай подвывать. Сторож по первости злился, лупил её чем ни попадя, а потом пообвык. И так они на пару спелись, что народ издаля их слушать приходил.

«На матушке-реке хорошего человека не заткнуть» вспомнил Прохор слова деда.

- А, не грянуть ли нам «Нюрку-тряпичницу? – не унимался Ермолай. И не дожидаясь ответа, приплясывая, запел:

- Как на нашем,

- Как на нашем на дворе

- Разложила Нюрка тряпки на заре.

- Ходят люди, накупивши барахла

- Всей деревне Нюрка-девица мила.

— Видно намолчался дядька за последние годы, — думал Прохор. – Пусть себе резвится.

Этот рассказец завершает вторую часть сказаний-преданий о волжском плотогоне Прохоре Картузове:

«Начало»

Часть 1-я

Часть 2-я

Часть 3-я

Часть 4-я

Часть 5-я

Часть 6-я

Часть 7-я

Часть 8-я

Часть 9-я

«Рассказы о плотогоне Прохоре Картузове»

Невесты

Ермолай

Пелагея

Кольщик Ермолай

Мансур

Евдокия

Верное средство

Волосы

Сом

Раз в месяц Моисей обязательно напивался. Закрыв лавку, он принимался шататься меж рядов, задирая продавцов и плотогонов. Сдвинув на затылок шляпу, и заложив руки за спину, Моисей подходил к прилавку и останавливался, раскачиваясь с носка на пятку.

— Вижу, ты опять пил водку, — вздыхал Фридрих. – Хочешь, сделаю крепкий кофе?

— Я другого хочу, — громко, что бы все слышали, выкрикивал карлик. – Я желаю знать, отчего ты здесь? Зачем из Германии приехал?

— Сто раз объяснял, — поднимал к небу глаза Фридрих. – Я здесь родился. Из Пруссии мои родители.

— И, что нравится тут? – Моисей обводил руками выстроившиеся в ряды лавки.

— Я всем доволен.

— И папаша твой прусский доволен, что его долговязый сынок на пристани табаком торгует?

— Не понимаю, к чему этот разговор?

— К тому, что больно мне! – бил себя кулаком в грудь карлик и воздевал руки вверх. – Господи, надеюсь, ты видишь, что происходит?! Образованный человек босякам табак отвешивает.

— Тише, Моисей, — шипел Фридрих. – Все слышат.

— Пусть, – негодовал тот. – Пусть знают!

И, плюнув себе под ноги, уходил.

— Мужик, — дёргал он за рукав покупателя, выбирающего новые брезентовые порты. – Что ты делаешь?

— Обнову беру, — удивлялся плотогон. – Такой материи сносу не будет.

— Да тебе, может быть, и пожить-то всего пару дней осталось, — в глазах Моисея появлялись слёзы. – Оскользнёшься где-нибудь на порогах, и нет тебя. Поплывёшь по Волге лицом вниз. Детушек осиротишь.

— А, ну, Моня, — вскипал продавец, — ступай отсюда.

— Я-то уйду, — сокрушённо тряс головой тот. – Но, ты, братец задумайся. Что после смерти своим ребятишкам оставишь? Новые порты брезентовые?

Моисей безнадёжно махал рукой и покидал растерянного плотогона.

— Всё похабничаешь? – останавливался он рядом с Ермолаем, трудящимся над спиной матроса.

— Отчего же? – не оборачиваясь, рассеянно отвечал кольщик. – Вот, паренёк русалочку заказал.

— Морского царя! – начинал испуганно вертеться матрос. – Я русалку не просил.

— Лежи смирно, — рявкал Ермолай. – Царя хотел, значит, и будет царь.

И принимался спешно накалывать русалке бороду, скрывая пышную грудь.

— Вот, что я тебе посоветую Ермолай, — хлопал по плечу кольщика Моисей. – Когда услышишь, что пришёл Мессия, то лучше беги.

— Почему это?

— Уж поверь.

Так, переходя от лавки к лавке, он добирался до дедушки Фанга, где выпивал с приветливым китайцем чашку рисовой водки и засыпал. В сумерках за Моисеем приходил Фридрих, и бережно уложив на тачку с сеном, увозил домой.

Так уж повелось, что несколько раз за лето Прохор останавливал плот у деревни Клещеево и покупал четверть самогона для Ермолая. Местные мужики ломили за свой продукт совершенно несуразную цену, но дело того стоило. Клещеевцы выгоняли напиток из медных, ещё прадедовских котлов, настаивая затем на особом сборе трав, семян и почек. Уже многие годы их кристально чистым, чуть уходящим в малахитовую зелень самогоном плотогоны лечились от всевозможных болезней. Огненное зелье изгоняло нутряных паразитов, возвращало старцам память, ускоряло затянувшиеся роды, сводило бородавки и укрепляло дух усомнившихся. Ермолай же, помимо лечебных целей, ещё навострился смешивать на клещеевском продукте краски, добившись невероятной яркости и выпуклости наколок.

В тот день, завидя знакомого торговца, дремлющего рядом с горой пустых бочонков, Прохор направил плот к берегу. Воткнул в илистое дно верный бамбуковый багор, что бы не снесло течением, и залихватски, в три пальца, свистнул.

— Вставай, дядя! Царство небесное проспишь, — гаркнул Прохор.

Мужик вскочил, испуганно озираясь, но узнав плотогона, успокоился и поклонился.

— Тащи сюда четверть, — доставая из-за пазухи деньги, скомандовал Прохор.

Тот, обрадованно, извлёк из зарослей осоки бутыль, и дошёл было до кромки воды, но, внезапно, остановился, как вкопанный.

— Не томи, — засмеялся Прохор. – Или боишься ноги замочить?

— Ты, парень, — замялся мужик. – Сам иди сюда. Не с руки мне в реку лезть.

— Да, не видишь, что я плот держу?

Торговец заметался, даже сделал было шаг в воду, но тут же отскочил назад.

— Боязно мне, — насупился он. – Не пойду.

Прохор недоумённо оглядел полоску воды, отделяющую плот от берега. Ни водяных змей, ни чёрных раков, ни рогатых чилимов.

— Чего боишься-то? Что там?

— Сом.

— Ты здоров ли, дядя? – рассердился Прохор. – Какой, к чёрту, сом?

Однако мужик только досадливо махнул рукой, мол, поступай, как знаешь, и поставил бутыль на песок.

— С перепою, вы тут что ли? – Прохор упёрся в дно багром и налёг на него, подведя плот к самому берегу.

— Беда у нас парень, — мрачно сказал мужик. – Такая беда, что и говорить не хочется.

Он, кряхтя, сел и надолго замолчал. Прохор молча ждал.

— Сом у нас завёлся, — наконец произнёс торговец. – Живёт зверюга, что б его разорвало, в яме у обрыва. Ещё весной всю рыбёшку, что у берега водилась, или пожрал, или распугал, а потом и за скотину принялся. То овечку на дно утащит, то телёнка с водопоя уволочёт. Недавно, трёхлетнего бычка за ногу прихватил и вглубь потянул. Хорошо, пастух бедовый попался, принялся аспида кнутом стегать. Так сом его хвостом с ног сбил и половину рёбер переломал. Бабы теперь боятся на реке бельё стирать, детишки купаться забросили, рыбаки к воде подступить стерегутся. Тварь же, так изголодалась, что намедни наполовину на берег выпрыгнула и собаку, что попить подошла, одним махом заглотила.

— А, вы, что же? Не пытались с ним сладить?

— Да, какое там? Сети рыбацкие он рвёт, а других снастей на такое идолище людьми не придумано. Колья в дно вбивали, да только сом их с голодухи обглодал. Хотели весь самогон с реку с обрыва вылить, но старики запретили. Убоялись, что сом не помрёт, а спьяну до деревни по земле доберётся.

— Беда, — согласно покивал Прохор.

— Горе, — вздохнул мужик. – Наказывает Господь за грехи.

— Однако, — сказал Прохор, — горю вашему помочь можно. Скажем, за ведёрко самогона, изничтожу я зверюгу.

— Два дадим!

— По рукам.

Взял Прохор кусок доброй верёвки: один конец к брёвнам плота привязал, другой на багру закрепил. Скинул рубаху, чтоб не мешала; когтями медными на сапогах пошевелил; волосы красной лентой перехватил. Оттолкнул плот от берега и отплыл на несколько саженей.

— Швыряй, — крикнул мужику, — в реку камни.

Тот, не мешкая, размахнулся и бросил первый камень, за ним второй, третий. Минуты не прошло, как заволновалась вода и под плотом заскользила сомовья тень, спешащая на плеск воды. Прохор, широко расставив ноги, и ухватив двумя руками багор, со всего маху всадил в спину чудовища своё оружие, тотчас выпустив его. Сом, изогнувшись дугой, взревел от боли, и, высунув огромную усатую голову с разверстой пастью, бросился прочь от берега, увлекая за собой плот. В мгновение, домчав до середины реки, он рванулся, было, уйти в глубину, но тщетно. Рыча и стеная, сом забился у поверхности, пытаясь разорвать верёвку. Плот кренило и бросало из стороны в сторону, закручивало яростными водоворотами, заливало бурлящей водой. Стонали и скрипели брёвна, хрипел сом, медведем ревел Прохор, голосил на берегу мужик. Собрав последние силы, рыбина устремилась вниз, наполовину затопив плот, но не сдюжила и, шумно выдохнув, всплыла. Прохор, ожидая этого, прыгнул в реку, сжимая в зубах нож. Поднырнув под тушу, он вонзил лезвие в белое брюхо сома и повёл рукой, рассекая его до самого горла. Вынырнул на поверхность и тяжело поплыл к плоту…

Вдвоём выволочь мёртвое чудовище на берег не удалось и большая часть осталась в воде. Прохор, соскребя ножом рыбью слизь с рук, присел на корточки перед огромной, покрытой шрамами головой сома. Чёрные, в палец толщиной, усы безжизненно обвисли; маленькие круглые глаза подёрнулись плёнкой; из пасти несло болотной гнилью.

— Два ведра, — повернулся он к мужику, — не забудь.

Тот боязливо потрогал босой ногой безжизненную тушу. Оглядел пустой берег. Глаза его хитро сощурились.

- Тому, кто этого дракона прирезал, вся деревня по гроб жизни кланяться будет, - как бы сам себе сказал мужик.

- Такое уважение больше двух вёдер стоит, - заговорщицки подмигнул Прохор.

- Три?

- Неси три.

- Только ты уж рот на замке держи, - заискивающе попросил мужик. – Не сболтни чего.

- Не сомневайся, дядя.

Погрузив добычу, Прохор легко оттолкнулся шестом от берега.

- Не забудь одёжу намочить, - крикнул он, выводя плот на стремнину. – А, то не поверят!

- Храни тебя Господь, - помахал рукой мужик.