LimeJoe

Тридцать вторая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

*********************************************************************

Зимой многие оленеводы живут в ярангах, а летом в палатках. Яранга теплее и привычней, зато палатку и ставить и снимать легче, да и на нартах занимает места куда меньше. Поэтому Николай Второй живет в палатке и зимой и летом.

Обычно палатку он ставит рядом с жилищем деда Хэччо. Они вместе обучают ездовых оленей, вместе дежурят у стада, на пару сражаются против Коки и Прокопия в карты и домино. Кроме того, Николай Второй пилит деду Хэччо дрова. Дед боится бензопилы и предпочитает обходиться топором, а когда морозы, только на одни день нужна целая поленница дров. Вот Николай Второй друга и выручает. За это дед вырезает ему мауты, вырезает копылья для беговых нарт. Не удивительно, что и водку они пьют вместе, а когда дед Хэччо по случаю перепоя выходит из строя, Николай Второй отправляется пасти вместо него оленей.

Казалось, такой дружбе ничто не угрожает, но вдруг вчера дед Хэччо снял свою палатку и откочевал из нашего стойбища к устью ручья Аткечан. Виною тому – не кто иной, как Николай Второй. Когда мы играли в карты, он, между прочим, сказал, что минувшей ночью дед Хэччо храпел в своей палатке, как Лысоголовый корб. В нашем стаде есть старый довольно облезлый олень с простуженным горлом. Когда он спит, его храп слышен в дальнем конце стада. Мы немного посмеялись с такого сравнения, и снова занялись картами, а утром дед Хэччо свернул свою палатку и откочевал к Аткечану.

Самое удивительное, что это никого не взволновало. Откочевал, так откочевал. Пусть человек живет, где ему хочется. К тому же от ручья деду ближе ходить к оленьему стаду, да и лишний глаз в тундре никогда не лишний. Николай Второй тоже не чувствовал перед дедом Хэччо никакой вины. Причиной случившегося считает скорее не себя, а необыкновенное свойство палатки пропускать все звуки. Лежим, к примеру, мы с Кокой в гостях у Риты и прикидываем – идти завтра охотиться на сурков или не идти? Вдвоем это занятие малонадежное, а вот если бы удалось уговорить Надиного мужа Сашу, получилось бы в самый раз. Но где он сейчас – мы не знаем. Утром был возле оленей, потом отправился вырезать новый прут на погонялку, и возвратился ли домой – не известно. Кока чуть приподнимает голову и, почти не повышая голоса, спрашивает Надю, так если бы она была совсем рядом:

– Надь, Сашка дома?

– Нет, еще не пришел, – тотчас отвечает она Коке. – Наверно, помогает Дорошенке выталкивать оленей из озера. А зачем он вам?

Ее голос слышен совершено отчетливо, хотя она тоже почти не повышает его. Просто говорит и все. А ведь между нашими палатками палатка бригадира Дорошенка, к тому же возле Нади играют дети, и мы хорошо слышим, как они там возятся. Ничего удивительного, что Николая Второго разбудил храп не в меру разоспавшегося соседа.

У нас на Украине есть пословица: «Переезжаешь на новое место, ставь две свечи: одну Богу, вторую – черту.» Мол, кто знает, какой из них пошлет тебе соседа – сам Всевышний или нечистая сила? Моя мама после переезда в село Украинское первое время так дружила с соседкой, что шага ступить одна без другой не могли. Потом между ними пробежала черная кошка, и такое началось – хоть святых выноси. И в колхозную контору заявления писали, и в сельсовет, и в милицию. У соседки, значит, две собаки привязаны на цепь как раз против маминого окна, и обе лают все ночь. Соседка спит спокойно, а мама затыкает уши ватой, завешивает окна толстым одеялом – все равно до утра не сомкнет глаз.

Потом мама поехала в Среднюю Азию за пуховыми платками и привезла оттуда двух молодых павлинов. С тех пор успех прочно перешел на ее сторону. С утра до вечера вся деревня пропадала возле нашего двора, любуясь нарядными птицами и, мечтая заполучить из их хвостов хоть одно перышко. А ночью павлины орали, словно резанные. Особенно старались, если их разделить. Поэтому мама держала одного в специально выстроенном курятнике, а второго чуть поодаль – в яме из-под свеклы.

Теперь мама спала, словно младенец, а соседка всю ночь вздрагивала от истошных павлиньих криков, потом целый день бродила по двору с перевязанной полотенцем головой. Наконец, не выдержав, уехала жить к дочке в Сталино.

Но в избах на Украине стены метровой толщины, а здесь тоненькая, промытая всеми дождями и выжженная солнцем парусина. К тому же, у каждого под рукой карабин и целый набор ножей. Вспыхни вражда – далеко ли до беды? Куда разумнее, если что не так – свернул палатку, откочевал за ближнюю речку и никаких соседей. Пожил какое-то время в полном одиночестве, поостыл, соскучился по соседям и можно снова ставить свое жилище рядом с ними. Благо, они тоже соскучились и рады твоему возвращению от всего сердца. Ведь и здесь в тундре или тайге никому не известно, кто тебе посылает соседей – добрый дух или не очень.

Тридцать первая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

*********************************************************************

Если в тебя вдруг попадет вылетевший из костра уголек, в тот день обязательно встретишь медведя. Примета – вернее не бывает. Лиственничные и стланиковые дрова горят с таким треском, что сядешь поближе к костру, искры в минуту прожгут на одежде десять дырок. Но сколько брожу по распадкам и сопкам – ни одного медведя встретить не получается. А мне нужен не просто медведь, а самый крупный из них. Очень даже может быть, живущий на Аляске гризли не самый крупный в мире. Просто американцы изучили своих медведей лучше, чем мы. Ведь рассказывали же мне и в Гижиге, и Рассохе, и Кепервееме о медведе, между ушами которого может усесться взрослый мужик. Более того, мне показывали кость с хорошую дубину, заверяя, что она из одного вот таких медведей. Конечно, она могла быть от мамонта или носорога, но если и вправду медвежья, тогда американский гризли не дотянется нашего топтыгину до плеча. Я уже встречал здесь снежных баранов, диких оленей, лосей, росомах, рысь и даже кабаргу, а вот медведя не получается. Но может в этом я сам и виноват, потому что разыскиваю медведя с карабином в руках.

Незадолго до моего появления в этих краях на Коку напал медведь и гонял по распадку часа два. Наверно молодому зверю стало скучно, и он решил поиграть с пастухом. Медведь не пытался укусить Коку или хотя бы повалить на землю, а просто бегал сзади на трех лапах, размахивая четвертой в полуметре от Коки. Тот кричал, отмахивался футляром от бинокля, а мишка не отставал. Когда, наконец, зверь угомонился и ушел в стланики, от футляра у Коки осталась меньшая его половина.

После такого понятно, почему пастухи не разрешают мне ходить одному без оружия, а когда ты с карабином – даже кедровки облетают стороной.

Дед Хэччо посоветовал мне, чтобы не расстраивать оленеводов, отправиться на поиски медведя с карабином, затем спрятать его в кустах и искать налегке. Кроме того, подсказал, отправляться на поиски затемно. Медведь «любит» попадаться на глаза рано утром или поздно вечером и как раз в том месте, где ты его не ждешь.

«Он все равно что шаман, – наставлял дед Хэччо, избегая произносить слово "медведь", – может, совсем рядом стоять, весь на виду, а ты его все равно не заметишь»…

Ту ночь я провел с пастухами возле оленьего стада. Было довольно свежо, олени спали, а мы сидели у костра и спорили, такой ли уж большой вред наносят вездеходы тундре? И похожие на шрамы следы от гусениц и колдобины – все, конечно, так, но почему ранней весной все олени пасутся как раз на этих следах. На взрыхленной почве лучше растет пушица-черноголовка, а для оленя это любимое лакомство. Может, вообще, скоро придется таскать по тундре специальные рыхлители.

Я налил из чайника полкружки чая, и только хотел поднести ко рту, как одно из горящих в костре поленьев щелкнуло до того сильно, что лежащая неподалеку оленегонка Пурга подняла голову, и насторожила уши. В то же мгновенье ко мне в кружку плюхнулся кусок угля с хорошего жука-усача величиной. Уголь зашипел, я от неожиданности вздрогнул. Прокопий коротко глянул на меня и спокойно, словно продолжая разговор о следах в тундре, сказал:

– ЕГО сегодня встретишь. Не вздумай без карабина шарахаться.

Я кивком поблагодарил пастуха за заботу, но как только обозначалась полоска утренней зари, сунул карабин в кусты и отправился к Кэлыкчану налегке. Чуть выше нашего стойбища есть распадок Кэлыкчан, в которой и растет золотой корень, о котором писал мне охотовед. Пастухи рассказывали мне, бывает такая собака, которая бегает по тундре и специально разыскивает этот корень. Потом живет больше двадцати лет, гоняет оленей все дежурство и не устает. Обычно же любая оленегонка в восемь лет больше двух-трех часов работать не может, а в двенадцать погибает от старости.

Может и он раскапывает корень, поэтому не стареет, а растет и растет. К тому же этим корнем ОН подкармливает свою медведицу. Медведи, хотя и не ходят вместе, все равно сохраняют верность друг другу, как муж и жена. Если она всего лишь обнюхается с другим медведем, этот, который ее муж, медведицу убьет, но против обыкновения не закопает, а просто вырвет ей грудь и все остальное. Затем все так бросит. Сам же из этих мест уйдет навсегда, и никогда больше подруги заводить не будет. Такой медведь обычно очень злой и запросто может напасть на человека.

Перед тем, как отправиться к Кэлыкчану, я немного прикорнул у костра, поэтому огибал стадо не совсем проснувшийся. Когда привыкнешь ходить по тундре, не споткнешься даже с закрытыми глазами, зато на ровной дороге запутаешься в собственных ногах.

Не успел отойти от костра и двух сотен шагов, как увидел медведей. Они пересекали стадо чуть впереди меня. Я хорошо слышал шуршание мха под их лапами и долетающий от зверей резкий запах псины. Первым шел медведь величиной со среднего оленя, может быть даже ниже его. Шерсть на нем была темная, гладкая. Лишь у шеи посветлее и немного взлохмачена. Двигался он неторопливо, опустив голова к земле и чуть прикрыв глаза. Словно, как и я, дремал на ходу. Лишь варежки ушей все время поворачивались то в одну, то в другую сторону.

Едва ли не вплотную к этому медведю держались два куда более крупных зверя. Шли они на задних лапах, и мне вдруг спросонья показалось, что это пастухи гонят обидевшего Коку молодого медведя. Но через мгновенье все же сообразил, что передо мною самые настоящие медведи, к тому же очень злые. У ближнего ко мне медведя морда и плечо в крови, у дальнего поранен бок. Пасти зверей открыты и запенены.

Держались на задних лапах медведи довольно устойчиво. Передними же все время пытались достать друг дружку.

Наверно свои отношения они начали выяснять давно, крепко устали и чаще хватали когтями воздух, чем шкуру соперника. А может, они просто копили силы для очередной схватки, лапами же махали на всякий случай.

Четвертый медведь держался далеко от этой троицы, и, казалось, она его совсем не интересует. Те медведи сами по себе, он сам по себе. Он-то и был настоящим великаном. Любая из его лап не уступала в толщине среднему оленю, а туловище было огромней самой огромной бочки. Был он косматый, горбатый и в то же время какой-то необыкновенно мирный. Равнодушно так оглядел стоящих на пути оленей, затем перевел взгляд на сидящих у костра пастухов и, наконец, увидел меня.

Медведи двигались по дуге, я оказался как раз на пути великана, но это его ничуть не обеспокоило. Задержал на мне взгляд, моргнул и, отвернувшись, снова принялся рассматривать оленей. Я успел заметить, что глаза у него слезятся, и по щекам пролегли темные дорожки. И еще – на носу зверя между больших черных ноздрей приклеилось несколько пушинок. Наверно по пути он сунул нос в оставленное куропаткой гнездо или понюхал кустик пушицы.

С того мгновенья, когда увидел медведей, и до того, когда они скрылись в полоске прирусловой тайги, минуло немало времени, но я не успел ни пригнуться, ни даже пошевелиться. Стоял, смотрел и все. Словно это было не наяву, а во сне или еще как.

Странно вели себя и олени. Обычно даже слабый запах медведя вызывает у них страшную панику. Я помню, когда услышав шум убегающего от медведя оленьего стада, принял его за катящийся по тундре поезд. От поднятого оленьими копытами грохота качалась земля. А здесь расступились, лишь бы освободить медведям дорогу, и спокойно смотрят. Один корб даже набычился, выставив на зверей огромные, похожие на ольховниковый куст рога.

Я какое-то время приходил в себя, бессмысленно глядя на кусты, за которыми скрылись медведи, затем бросился к костру. Бежал и восторгался тем, как сейчас удивлю пастухов, сообщив, что только что мимо их прошла целая толпа медведей, а они не заметили! К тому же, в этой толпе был и самый большой медведь!

Но к моему известию пастухи отнеслись более чем спокойно. Оказывается, они уже давно наблюдают за этими медведями. Сейчас у этих медведей гон, два сражаются за медведицу, а третий – совсем старик – ходит сзади и ни во что не вмешивается. Если и есть чему удивляться, так это тому, что медведица загуляла так поздно. Обычно все это происходит у медведей еще в первой половине лета. А эта, наверно, совсем молодая, «еще почти ребенок», только теперь в охоту и вошла.

Старый медведь уже не может участвовать в свадебных драках и ходит просто так – по привычке. Есть и среди людей похожие на этого увальня – никакого дела ему нет, и никто не приглашает, но обязательно заявится, как бы без него «не освятили воду».

Но это не самый большой медведь. Самого большого убили с вертолета, когда Кока еще служил в армии. Этот медведь любил пастись возле Упчанской сопки. Как раз там работала экспедиция, и все лето туда летал вертолет. Однажды утром от Упчана донеслись выстрелы, потом пошел снег. А все хорошо знают, если убьешь медведя, и пусть будет хоть самый жаркий день – обязательно выпадет снег…

Тридцатая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

****************************************************************

Наше стадо подкочевало к сопке, название которой дословно переводится так: «Котел для приготовления чая с длинным дырявым хвостом». Обычно говорят более коротко – Тнуп чазю – сопка Чазю…

В минувшем веке у подножья этой сопки нашли большого мамонта. «Один рог на двух нартах везли – рассказывал дед Хэччо. – Толстый! Все равно, лиственница». Тогда здесь произошло немало памятных всем событий. Один из сопровождавших экспедицию казаков поднялся на вершину сопки, выложил из камней «еще одну маленькую сопку» и установил на ней флаг. Этот флаг несколько лет трепетал наверху, и все это время охотники боялись даже приблизиться к нему, считая, что он поставлен для какого-то шаманства. Кроме того, начальник экспедиции подарил оленеводам две винтовки и так много патронов, что на них можно было выменять большое стадо оленей. Да и сам мамонт – тоже немаловажное событие. Но, так или иначе, сопку назвали Чайник.

Все из-за какого-то рассеянного участника экспедиции, который присел у костра вскипятить чай, почаевничал, да так и ушел, оставив чайник на лиственничном суку.

Здесь никогда не присваивают оставленной или даже утерянной кем-то вещи, полагая, что хозяин рано или поздно обязательно вернется за нею. А вот просто попользоваться могут. Точно так любой человек может взять на время спрятанные в лабазе котел, топор или нарты. Попользоваться, сколько нужно, потом возвратить.

Пастухам чайник очень приглянулся. Они были уверены, что чай из него куда вкуснее сваренного в обычном котле. А может так было и на самого деле, потому что в этом же котле варили мясо, рыбу, да и все остальное, а перед тем, как поставить воду на чай, котел никогда не мыли.

При каждом удобном случае оленеводы заворачивали к сопке, угоститься чаем из «котла для приготовления чая с длинным дырявые хвостом» и, конечно, поговорить о событиях тех далеких дней: мамонте, щедром начальнике экспедиции, напугавшем всех флаге. Дед Хэччо говорил мне, что чайник несколько раз возили на ярмарку до самого Анадыря. Нет, не продавать или менять. Просто посидеть вокруг него, попить чая из диковинного котла, побеседовать и, конечно же, удивить приехавших из дальних кочевий оленеводов такой посудой.

Вполне возможно, чайник жил бы до сих пор, если бы не медведь. Чем ему не приглянулся прокопченный многими кострами чайник – не знает никто. Может, косолапому некуда было девать силу, а может, пастухи все же сварили в чайнике кусок оленины, и запах мяса разволновал зверя. Медведь сломал чайник и унес с собою, оставив возле кострища длинный изогнутый лебедем носик и помятую дужку.

Носик я забрал на память, а дужку мы с Кокой подправили и приладили к новому чайнику. Лишь только сообщили по рации, что собираются прислать вертолет за мясом, попросили купить в поселковом магазине самый большой чайник. Потом мы отцепили от этого чайника эмалированную дужку, а на ее место прикрепили сорванную медведем. Смотрится такая посудина, конечно, не очень, но завернувший к сопке Чазю дед Хэччо все хорошо понял, поднял крышку и положил в чайник коробок спичек и непочатую пачку чая…

Известная всем пословица «Живет в лесу, молится тележному колесу» – не такая уж и выдумка. Я сам от долгих скитаний по тайге и тундре стал настоящим язычником. После удачной рыбалки возвращаю последнего хариуса в воду, чтобы быть уверенным – после меня в реке еще плавает рыба. Когда ухожу домой, говорю этой реке «Спасибо!» Благодарю и костер, у которого прокоротал ночь, избушку, в которой довелось остановиться. К тому же при встрече со знакомыми избушками я здороваюсь с ними, и однажды у меня из-за этого было приключение. Подхожу к затаенному в глухой тайге зимовью и, как обычно, говорю: «Здравствуй, избушка!» А в ней как раз отдыхал охотник из Омсукчана. Он и ответил: «Привет!» Голос у него густой громкий, словно у лешего. От испуга я опустился на землю.

Самое удивительное, что многие мои обычаи оказались очень похожими на обычаи оленеводов, хотя раньше об этих людях я знал совсем немного. Покидая охотничий участок, с тем, чтобы возвратиться туда снова, я оставляю там какую-нибудь памятную вещь – лопатку, которой маскировал калканы, солнцезащитные очки или фонарик. Оленеводы, если стоянка была удачной, оставляют на месте стоянки «лобик» оленя, и откочевывают с полной уверенностью, что еще не один раз придут сюда всем стойбищем.

Если же случится неудачная охота, и я решил оставить эти места навсегда, тогда «запираю» свою лыжню тремя веточками и ухожу, не оглядываясь. Ровно тремя веточками «запирают» нартовый след коряки, когда уезжают от того места, где сожгли умершего. Кстати, оглядываться при этом тоже не полагается. В те места, где это случилось, они стараются не заглядывать.

Заметив медвежий след, я никогда не наступаю на него и, если случится этот след пересечь, делаю это только под прямым углом. Пусть медведь знает, что у него своя тропа, а у меня своя. Не наступают на отпечатки медвежьей лапы охотники, пастухи и рыбаки, которые издавна обитают в этих краях.

Если случится добыть на охоте зверя, несколько раз прикладываюсь щекой к его голове и прошу прощения у этого зверя за то, что поступил с ним так плохо. Похожий обычай есть и у аборигенов Севера.

И еще: как я, так и они, подняв у речного переката перышко оляпки, бросаем его на воду и загадываем при этом желание.

Когда в первый день жизни в корякском стойбище я принес сопкам свои подарки, то сделал это скорее для того, чтобы не обидеть бабушку Мэлгынковав и бабушку Хутык. Как баба Мамма наказала, так и поступил. Лично мне это было почти без интереса. Но после того, как подарил сопке Чазю новый чайник да побродил по ее склонам пару дней, она стала для меня такой же близкой, как таежная избушка, в которой зимовал, костер, у которого коротал ночь, река, у которой рыбачил. Поэтому сегодня, проходя мимо сопки Чазю, я вполне серьезно и искренне сказал ей: «Здравствуй, сопка!» и наверно это пришлось ей по душе, потому что она сразу же преподнесла мне подарок.

Кока рассказывал, что несколько раз видел на этой сопке очень большого медведя. Был это разыскиваемый мною великан, или совсем другой медведь – никто не знает. Но то, что медведь очень большой, у Коки нет никакого сомнения.

Однажды этот медведь украл у него целый рюкзак шишек кедрового стланика.

Бабушка Мэлгынковав во время зимних перекочевок подкармливает пастухов кашицей из оленьего жира, крови, ягод голубики и ядрышек кедрового стланика. Если съешь пару ложек этой кашицы, можешь спокойно кочевать на нартах при самом злом морозе, и ни за что не замерзнешь.

В том году шишки уродились неважно, лишь на сопке Чайник кусты буквально гнулись от них. Кока набил рюкзак под самую завязку и оставил у склона сопки, чтобы прихватить на обратном пути. Возвращается от оленей, а рюкзак пустой. Медведь вытряхнул все шишки и съел, рюкзак же аккуратненько повесил на ближний куст.

Пастуху – бы посмеяться над таким приключением – шишек на сопке сколько угодно, да жаль рюкзака. Дело в том, что любая вещь, которой медведь коснулся лапой, переходит во владение этого зверя и тронуть ее большой грех. К тому же, сам медведь никому не позволит нарушить этот обычай – подстережет ослушника и задаст хорошую трепку.

А рюкзак совсем новый, вместительный, с широкими лямками, которые Кока изготовил из строп-лент. Такой бы носить да носить…

В поисках медведя великана я взбирался чуть ли не на вершину сопки и, не найдя там даже следа, решил поискать медведя за Омолоном. Но Кока посоветовал не торопиться, а хорошенько обследовать северный склон Чазю. Там густые ольховники и, по его мнению, как раз там устроена берлога медведя-великана. Этот зверь всегда ложится на зимовку в затаенном от солнца месте, чтобы ранней весной случайная оттепель не подмочила его шубу…

У самого подножья сопки кусты ольховника и карликовой березки еще зеленые, чуть выше они уже тронуты первыми заморозками, а еще выше белеет оставшийся от минувшей зимы снежник. Нижняя его кромка понемногу подтаивает, обнажая новые и новые полоски земли. И тогда там наступает весна. Всходит трава, одеваются в листья кусты карликовой березки, расцветают золотистые рододендроны,

Комары и мошка боятся холода и облетают снежник стороной. Здесь любят пастись дикие олени, снежные бараны и даже лоси. Случается, в этом месте копает корешки и медведь. Поэтому к снежнику нужно подходить очень осторожно.

Я карабкался по одной из каменистых лощин, где кроме горной смородины и лишайников ничего не растет. Но зато меня не было видно ни снизу, ни сверху. Примерно на полпути к снежнику лощина закончилась, я высунулся из-за гребня и сразу же заметил двух снежных баранов. Они стояли у нижней кромки снежника и внимательно смотрели в мою сторону.

Я распластался на камнях и минут десять не казал из лощины носа. Когда решился выглянуть снова, оба барана стояли немного выше, но, главное, смотрели не в мою сторону, а на пасущихся в долине домашних оленей. То ли им хотелось побродить среди стада, то ли просто не могли понять, почему олени пасутся рядом с людьми, и никуда не убегают.

Недавно Николай Второй обещал бабушке Мэлгынковав добыть бараньи шкуры на новое одеяло. По ночам у нее мерзнут спина и ноги, а баранья шкура намного теплее оленьей. В пошитом из нее спальнике можно в самый лютый мороз провести ночь под открытым небом и никогда не замерзнешь.

Стараясь не громыхнуть камнями, спускаюсь в долину и, пригибаясь, бегу к пастухам. Какой-то час тому назад Николай Второе был возле стада. Он любит потолкаться среди оленей после смены. Может, не ушел и на этот раз. У него с собою новый карабин и не придется бегать в стойбище за оружием. Тот карабин, который у Коки, стреляет только после второго щелчка, а пули гуляют, где им вздумается.

Пастухи народ сообразительный. Увидев, как я изо всех сил несусь к стаду, Николай Второй быстро отвязал от лиственницы пряговых оленей, подхватил карабин и заторопился навстречу.

– Бараны! Там – возле снежника! – крикнул я издали, показывая на сопку. Пастух понимающе кивнул головой, спросил сколько их, не заметили ли меня, и направился в обход сопки. Мне показалось, что Николай Второй не понял, где я видел баранов. Ведь лощиной к ним подкрасться куда сподручной. Но он только раздраженно махнул рукой:

– Не видишь, что ли! Я с оленями буду подбираться. Разве олени в это время станут подниматься на сопку? Бараны им не поверят. Днем, когда комары – совсем другое дело. А сейчас они спускаются вниз. Я от распадка к ним поднимусь, а потом вроде мимо баранов спускаться буду. Ты снова отправляйся туда, где они тебя первый раз заметили, только не очень ворочайся, иначе напугаешь…

Я не мог видеть, как Николай Второй поднимался на сопку, как, прикрываясь пряговыми оленями, подкрадывался к баранам. Оставалось послушно сидеть у края лощины и смотреть на баранов, а те в свою очередь разглядывали меня. Наверное, через добрый час откуда-то из-за перевала донеслись выстрелы. Ближний ко мне баран, кувыркаясь, покатился по склону. Куда девался второй, я так и не понял. Только что стоял на выступе скалы и вдруг исчез.

Скоро из-за гребня показались олени, а затем выглянул Николай Второй. Какое-то время он стоял, глядя вниз, затем помахал мне рукой и показал, чтобы я поднимался к снежнику. Оказывается, второй круторог после выстрела прыгнул в лощину, пробежал шагов двадцать и уже мертвым скатился в стекающий от снежника ручеек.

Мы взвалили добычу на оленей и спустились вниз. Николай Второй все время молчал и был так невозмутимо спокоен, словно подобные охоты у него случаются каждый день и уже изрядно надоели. Шагает по камням, курит, изредка покрикивает на оленей и все. Я хорошо помню, что до поры до времени события охоты обсуждать не положено и благоразумно отстаю.

Самое неожиданное случилось в долине, когда Николай Второй вдруг заявил, что оба барана принадлежат мне. Я могу съесть их сам, не уступив никому и кусочка, могу просто выбросить росомахам, и никто за это меня не осудит. Добыча по давнему обычаю принадлежит тому, кто первый ее заметил, а не тому, кто убил. Николаю Второму я должен возвратить всего лишь два патрона, истраченных на этой охоте. Ровно по одному на каждого барана, если бы даже он истратил на них всю обойму.

Объяснял все это Николай Второй очень серьезно. Так же серьезно поддержали его Прокопий с Кокой. Но мне все время казалось, что это розыгрыш. Года три тому назад я охотился на Черном озере и чуть не подрался с одним мужиком из-за обыкновенной шилохвости. Когда налетели утки, мы выстрелили одновременно, и кто из нас попал – не понять. Пришлось поскандалить. Но там я с самой ночи киснул под дождем, подкрадывался, стрелял. А здесь – увидел, сообщил и… получай добычу!

Да не какую-нибудь, а пару снежных баранов!

Поэтому я решил, что с этими баранами у пастухов какая-то не совсем понятная мне игра, но все же принял ее правила и попросил помочь отвезти моих баранов бабушке Мэлгынковав. Пусть она разделит их между обитателями стойбища, как посчитает нужным. Она давно распределяет моих хариусов и ленков, которых приношу с рыбалки, почему не разделить и баранов?

…А через неделю к нам прилетел вертолет-магазин, я выбрал у продавцов две чашки с золотым ободком и, хотя мы кочевали уже довольно далеко от сопки Чазю, отнес и поставил их рядом с чайником. Там немного повалялся на хрустком мху, затем поднялся, погладил мох ладонью и, как можно доверительней сказал:

– Ну, извини, если что не так. Я пошел. До свидания, сопка!

Двадцать девятая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

*****************************************************************************

Нигде в мире так не рады гостю, как в стойбище оленеводов, но дед Хэччо не любит директора совхоза и, когда тот прилетел в нашу бригаду, даже не пошел к вертолету. Деду Хэччо привезли заказанные им же по рации продукты и березовые заготовки для нарт, а он, лишь увидел спускающегося из вертолета директора, отвернулся и сбежал к реке. И это в то время, когда кроме нас двоих в стойбище ни одного мужчины.

Я помог директору разгрузиться, объяснил, где искать стадо с пастухами и, дожидавшись, когда вертолет поднимется в воздух, отправился к деду Хэччо. Тот сидел у разведенного на берегу небольшого костерка и время от времени подкладывал в него тонкие лиственничные ветки. Делал это он очень аккуратно, словно подкармливал живое существо. Впечатление усиливалось тем, что дед Хэччо все время разговаривал с костром. При этом кивал головой, разводил руками и хмурил брови. Ни дать, ни взять – сошлись два давних приятеля и коротают время за приятной беседой.

У меня с дедом Хэччо самые дружественные отношения. Недели две тому назад у него загноилась царапина на руке. Сначала он лечил ее тем, что давал полизать своему чернышу Гэлрикэ, но собачья слюна помогала мало и дед уже собирался лететь в поселковую больницу. Я отыскал в бригадной аптечке мазь Вишневского, сделал три перевязки и все прошло. Теперь дед Хэччо то и дело приглашает в свою палатку пить чай, а вчера обещал отвести в ущелье, из которого выглядывает кость очень большого зверя.

Я опустился на галечник, тоже положил в костер несколько веточек и поговорил с костром. Поблагодарил за то, что хорошо меня греет, и попросил больше не сжигать наши вещи. А то вчера, заигрались с Прокопием в карты – глядъ, от рюкзака остались одни застежки.

Потом мы с дедом Хэччо долго сидели и наблюдали, как веточки схватываются пламенем, пыхкают струями дыма и, изогнувшись червячком, рассыпаются. Дед все еще переживал случившееся. По давнему обычаю его рода, он обязан приветливо встретить каждого прибывшего в стойбище, пригласить в гости, поделиться куском мяса или рыбы. Если человек плохой, ему следовало сказать об этом в глаза. Опять же, хорошо накормить, дать в дорогу еды и только потом выпроводить из стойбища. А прятаться вот так – не по-мужски. Ему – старому человеку подобное не пристало.

Когда-то наши олени принадлежали колхозу, председателем которого был камчадал Елисейкин. Камчадалы никогда не имели оленей и ездили только на собаках. Этот же запросто управлял оленьей упряжкой, мог один окарауливать трехтысячное стадо и на всех бегованиях забирал призы. За это его избрали председателем колхоза. Елисейкин ни часу не сидел в конторе, гонял на оленьей упряжке от стойбища к стойбищу, помогал пастухам, пил с ними спирт и, если кто терял оленей, колотил палкой.

Когда колхоз стал совхозом, председателя заменили приехавшим из Украины директором. Тот выстроил для оленеводов несколько двухэтажных домов, поставил на оленьих маршрутах жилищные комплексы, построил мастерскую по выделке кож. Заработки у пастухов стали хорошие, везде трактора, вездеходы, рации. Кажется, что еще людям надо? Они же директора не любят и все.

Отправляю в огонь очередную веточку и, дождавшись, когда она вспыхнет, спрашиваю деда Хэччо:

– А вас этот Елисейкин палкой бил?

Дед Хэччо какое-то время молчит, потом вдруг счастливо осклабивается, крутит головой и произносит:

– Бил. Конечно! Два раза крепко палкой бил. Я пьяный новую палатку сжег, потом олени десять мешков американской муки на фактории съели, он меня нормально палкой бил, которой оленей погоняют, потом мы с ним пили чай и спирт. Три больших чайника за один раз выпили. Ножами менялись. Хороший председатель был.

– А директор плохой?

– Очень плохой. Я в контору пришел, кухлянку снял, от снега выколачиваю, а он говорит: «Иди на улицу выколачивай. Здесь нельзя, здесь кабинет». А как я пойду на улицу выколачивать, там все равно новый снег идет.

Потом он меня спрашивает: «Что надо?» Надо, говорю, деньги. «Иди, – говорит, – получи в кассе». «Еще что, – говорит, – надо?» Надо, говорю, новые полозья нарты делать. Он бумажку написал. «Иди, – говорит, – получи в мастерской. Там заготовок сколько хочешь. Что еще надо?» Надо, говорю, путевку на курорт ехать, спину лечить. «Зимой, – говорит, – поедешь. Будет путевка. Мы знаем». А как он знает, что у меня спина болит? Я ему не говорил. Он снова говорит: «Что надо?» Ничего, говорю, не надо. Вертолет, говорю, надо. В стойбище лететь хочу. «Завтра будет вертолет, – говорит. – Иди, не мешай работать». Разве такой директор бывает?

– Не понимаю я вас, – говорю деду Хэччо. – Он вас палкой не бил, полозья дал, путевку пообещал, деньги тоже сказал получить. Вы при Елисейкине много зарабатывали?

Дед Хэччо удивленно смотрит на меня:

– Какие деньги! Агафон каждой день палочки ставил и все. А если оленя потерял, своего нужно отдавать. Я двадцать восемь оленей отдал. Совсем денег не было. Резиновые сапоги не мог купить. Летом на воде в торбасах возле оленей дежурил. Раскиснут, вот такие делаются. Сейчас денег много. Дорошенко говорил, машину можно купить

– Так что же вам еще от директора нужно? Квартиру выделил, деньги есть, не дерется, путевки на курорт – пожалуйста, а вы не любите!

Дед Хэччо снова удивленно смотрит на меня, словно я сморозил что-то несусветное, наконец, назидательно и даже с каким-то ко мне сочувствием спрашивает:

– А поговорить? Елисейкин, что по-эвенски, что по-корякски, что по-чукотски, как мы сейчас с тобой, разговаривал. Даже с якутами, когда мы у них оленей тафаларской породы покупали, нормально разговаривал. В стойбище приедет, тряпки женщинам привезет, патроны привезет, в каждой яранге чай пить пожелает. Нигде кушать не будет, пока сам для огня дров не притащит. Бегование скажет делать, самого упитанного оленя выставит. Потом этого оленя все кушают. Хорошо-о! Все Елисейкина очень любили. Он самый лучший председатель был…

В детстве у меня был школьный товарищ Леня Ковальчук, у которого было одиннадцать братьев и сестер. Жили они небогато. Хорошо, мать работала в больнице санитаркой, и каждый день приносила оставшиеся после больных суп и кашу. Так что совсем уж голодными не были. Зато веселее семьи в деревне не сыскать. Помню, получили зарплату и почти все деньги истратили на гармошку. Недели две мы старательно разучивали на ней «Гони куры со двора!», потом «голоса» оторвали, остальное приспособили выносить золу. Плитку топили соломой, золы много, а мусорного ведра не было. Вот мы растянем гармошку, насыплем в нее добрый мешок золы и тащим на огород. Там двое берутся за «басы», двое за рамку от «голосов», дружно нажмем – зола из гармошки, как из вулкана. Мы все в золе, зато весело.

Но до деда Хэччо тем друзьям из моего далекого детства не дотянуться. Года три тому назад деду Хэччо выделили квартиру в новой пятиэтажке. Дед сдал личных оленей и на вырученные деньги попросил заведующую совхозной почты обставить его квартиру. Как-то ему довелось побывать у этой женщины в гостях, и до того ему понравилось, что только об этом и говорил.

Заведующая постаралась на совесть. Купила цветной телевизор, говорящие часы, холодильник, пианино, диван-кровать и даже лампу-торшер. Дед Хэччо всего два часа и пожил в новой квартире. Посидел в кресле, пощелкал выключателем, заглянул в холодильник, пару раз стукнул по клавишам пианино и испуганно закрыл крышку. Начался отел оленей, и нужно было тем же вертолетом, которым прилетел в поселок, возвращаться в стойбище. Сколько вертолет загружали, сколько новоселье и отмечал. Дольше не получилось.

На Севере издавна не принято запираться от людей. Всякий может поселиться в яранге пастуха или охотника, жить сколько угодно и никогда его не выгонят. Более того, будут делиться с гостем не только куском мяса, но одеждой, обувью, кормить его собак. Примерно то же случилось и с квартирой деда Хэччо. Уже на второй день в его квартире обосновался кто-то из родственников, а может просто знакомых. Потом там останавливалась Рита с детьми. Дальше жили все, кому не лень. Прилетит пастух из тундры, своего жилья в поселке нет, вот и отправляется на квартиру к деду Хэччо.

Все было бы хорошо, если бы не привычка северян бросать на пол мясо и рыбу. В тундре все чисто. Более того, мох, которым она густо покрыта, убивает все гнилостные бактерии, отчего лежащие на нем продукты хранятся лучше, чем в мешках и ящиках. Таежный зверек бурундук, чтобы сохранить собранные орешки и ягоды, перекладывает их сфагнумовым мхом. Если не сделать этого, на бурундучьих припасах скоро появится плесень, а так хранятся в сырой норе почти год и остаются совершенно свежими. Поэтому-то оленеводы смело оставляют все на земле, следя лишь за тем, чтобы мясо или рыбу не стащили собаки.

И вот кто-то из многочисленных дедовых квартирантов бросил на пол квартиры замороженную оленью тушу. Скоро мясо оттаяло, кровь из него натекла на доски, попала под плинтуса и выступила алым пятном на потолке в нижней квартире.

Что такое гниющее мясо – объяснять не нужно, а кровь и того хуже. Скоро тяжелый гнилостный запах заполнил лестничную площадку, а затем и весь подъезд. Даже проходившие мимо пятиэтажки люди воротит носы я ругались.

Давно выбросили протухшее мясо, выскоблили и перекрасили пол, а запах не исчезал. Пришлось срывать доски и заливать все известью, затем настилать все сначала.

Не удивительно, что скоро деду Хэччо сообщили но рации о том, что его выселили из квартиры за «нарушение правил социалистического общежития», а квартиру отдали приехавшему из Одессы учителю музыкальной школы. Все имущество деда Хэччо свалили в сарай возле совхозной конторы

– Вы там были? – спрашиваю деда Хэччо, когда в перерыве между конами игры в карты Кока рассказал историю дедовой квартиры.

– Летал два раза, – охотно признался он. – Пацаны в сарае играют, пианино и телевизор совсем сломали, а холодильник куда-то унесли.

– И все пропало?

– Пропало. Конечно, все пропало, – охотно подтверждает дед Хэччо. – Завхоз говорил, что замок на сарай вешал, а кто-то сломал и выбросил. Поэтому все и пропало.

– Неправда! – укоризненно качает головой Кока. – Зачем людей обманываешь? А кольцо от торшера где? Я сам видел, как ты его для маута отламывал.

Всякий уважающий себя пастух ни на минуту не расстается с маутом. Это вырезанный из шкуры морского зверя длинный ремень с тяжелым кольцом на конце. Кольцо нужно для того, чтобы пропускать через него петлю, к тому же утяжеленная им петля летит дальше и стремительней. Маутом пастухи ловят оленей и даже заготавливают дрова для костра. Подойдет к сухой лиственнице, соберет в кольца маут – взмахнул рукой и набросил петлю на самую вершину. Остается дернуть посильнее за ремень и удирать, чтобы не получить обломком лиственницы по голове.

Специальные колец для маутов на заводах не производят, вот пастухи и добывают, кто где сумеет. Кока отломал свое от вездехода, Николай Второй с Прокопием заполучили с вертолета. Здесь как-то сгорел вертолет, вот с него колец и набрали. А у деда Хэччо оно от своего собственного торшера.

Двадцать восьмая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

********************************************************************************

Кроме меня, бабушки Мэлгынковав и пастухов в нашей палатке обитает полдесятка великовозрастных щенков и их мама Пурга. Все собаки – и мама, и дети, – настоящие оленегонки. У оленегонок между пальцев на всех четырех лапах растут густые пучки шерсти. Благодаря этим пучкам собаки не проваливаются, когда преследуют оленей по глубокому снегу. У Пурги эти пучки до того пышные, что ее лапа напоминает куропачью. Лапы у щенков не такие мохнатые, но все равно породу видно.

Целый день Пурга пасет оленей вместе с Прокопием или Кокой, а щенки предоставлены сами себе и творят, что им вздумается. Они могут забраться с ногами в миску или кастрюлю с едой, стащить с перекладины и погрызть свежую оленью шкуру, оставить на моей постели большую лужу. Бабушка Мэлгынковав все время ругает их и, чтобы успокоить меня, делает вид, что хлещет хворостиной. Но руки у бабушки слабые, шуба на щенках густая и «наказанный» щенок, взвизгнув для приличия, делает круг у печки, чтобы через минуту оказаться у кастрюли с мясом уже с другой стороны.

Когда мне слишком надоедают проделки этих бандитов, я отбираю у бабушки Мэлгынковав хворостину и, дождавшись, когда они снова сунут носы в кастрюлю, от всей души вытягиваю пару раз по спинам. Щенки скопом вываливаются наружу, долго с поскуливанием бродят вокруг палатки и, прежде чем возвратиться, заглядывают через щель в пологе, что я там делаю? Если лег спать или увлекся книгой, потихоньку проникают в палатку. Если просто сижу и беседую с бабушкой Мэлгынковав, да еще и держу в руке хворостину – предпочитают погулять на свежем воздухе.

Но больше всего неприятностей от наших щенков получают пастухи. Утром, когда Николай Второй вместе с Кокой и Павликом отправляются на поиски пряговых оленей, бабушка Мэлгынковав загоняет своих питомцев в палатку и сторожит все с той же хворостиной наготове. При виде собак даже давно прирученные олени впадают в такую панику, что их невозможно удержать.

Кораль для пряговых оленей обычно сооружают рядом со стойбищем. Поэтому каждое утро бабушка Хутык, Рита, жена Дорошенка Галя, Надя с Моникой привязывают своих собак на веревки и цепи. Лишь бабушка Мэлгынковав уверена, что в этот раз ей обязательно удастся удержать щенков в палатке, и сажать на привязь не собирается.

После недолгих поисков пастухи находят пряговых оленей и гонят к стойбищу. Животных пугает запах дыма, лай собак, крики детей, да и сами палатки. Они беспрестанно хоркают, сталкиваются рогами, пытаются прорваться через кольцо пастухов и удрать в сопки. Пастухи покрикивают на оленей, поджимая их к коралю, запуская в самых строптивых маутом, палкой, а то и малахаем. Еще немного и все олени будут внутри изгороди. Вдруг из палатки бабушки Мэлгынковав выстреливает стая щенков и с восторженным лаем бросается на оленей. Следом, размахивая хворостиной, поспешает бабушка Мэлгынковав. Она кричит, упрашивает щенков вернуться, грозит хворостиной. Но все тщетно. Щенки уже возле оленей. Те в испуге шарахаются и, прорвав пастуший заслон, уносятся прочь от стойбища.

Скоро на виду не остается ни одного оленя, следом за ними убегают и щенки. Пастухи ругаются, бабушка Мэлгынковав проклинает своих подопечных, Рита с Моникой поправляют поваленное крыло кораля, и все вместе отправляемся пить чай, чтобы, немного погодя, начать все сначала.

Самое для меня интересное, пастухи на все корки ругают щенков бабушки Мэлгынковав, но их хозяйку не упрекают и словом. Будто она не имеет к этой своре никакого отношения.

Мне надоело смотреть на их мучения, и как-то вечером я предложил достать для бабушки Мэлгынковав болонок. У меня в Магадане есть знакомый мужик, который держит красивых и умных собак болонок. Это маленькие пушистые существа с потешными курносыми мордашками и, главное, крохотными лапками. На них болонке не догнать даже жирного евражку, а уж об олене – не может быть и речи. Каждый год болонки приносят этому мужику кучу щенков, и он их продает. Если отвезти ему расшитые бисером торбаса на лосиной подошве, запросто отдаст пару, а может и больше. Ему с ними тоже не сладко. Чтобы держать собак в большом доме, нужно собирать подписи от всех соседей. Словно болонки тоже разгоняют у них пряговых оленей.

Вот он взял да и подарил каждому соседу по щенку. Теперь никаких подписей собирать не нужно, и все соседи стали как бы родня.

Пастухи посмеялись над предприимчивым любителем болонок, а Кока сказал, что, как только поедет в Магадан, обязательно купит бабушке Мэлгынковав этих собак.

– А тех, что сейчас у нее, раздадим по другим бригадам, – предложил я. От настоящих оленегонок не откажется ни один пастух.

– Зачем отдавать? – удивился Прокопий, сегодня утром больше всех ругавший щенков и даже пытавшийся стукнуть самого азартного палкой. – Не надо никому отдавать. Ты же видишь, как бабушка Мэлгынковав их любит! Пусть и эти тоже вместе с болонками живут. Ей от этого, знаешь, как весело будет!..

Я думал, пасти оленей может только специальная порода собак-оленегонок. Но, оказывается, эту работу довольно часто выполняют самые заурядные дворняги. Для этого достаточно иметь проворные лапы и звонкий голос. И еще: пастушья собака должна быть доброй. Злая, порвет оленей и вместо пользы от нее один вред.

У деда Хэччо две собаки. Огромный угольно-черный Гэлрикэ и маленький, чуть крупнее обыкновенной кошки, Чивкичан. Имена пастушьих собак на виду. Шерсть у Гэлрикэ черная, прямо блестит на солнце. По-эвенски это и будет «пес с черной блестящей шерстью». Чивкичан – и того проще – «птенчик». Мне непонятно только, почему дед коряк назвал собак по эвенскому? Или они достались ему от кого-то из эвенов?

Дед Хэччо берет их на дежурство по очереди, и они хорошо знают, когда у них смена. Вчера дед Хэччо целый день ремонтировал нарты, собаки слонялись без дела, и сегодня, собираясь на дежурство, он решил взять с собою Гэлрикэ. Этот пес сильнее Чивкичана, к тому же, успел хорошо отдохнуть. Но Гэлрикэ только вильнул хвостом и отправился за палатку спать. Сегодня, мол, не моя очередь и нечего потакать захребетникам.

Чивкичан ничуть не против. Хотя ему всего восемь месяцев, давно усвоил пастушью науку и гоняет трехтысячное стадо так, что только тундра гудит под копытами. И сколько в его лае неподдельной обиды, что, кажется, Чивкичан, и вправду, понимает всю никчемность поведения оленей. Каждому, мол, понятно, что забираться в стланиковые заросли – занятие глупее не придумаешь. Можно заблудиться, отстать от стада, к тому же в стланиках полно медведей. Так нет же – лезут и лезут, а ты за ними гоняйся!

Словно сознавая, что несет важную службу, этот узкомордый с поджарым тельцем и тонкими лапами щенок ведет себя очень достойно. Не дается погладить, а на отдых устраивается совсем в стороне от костра. Когда мы принялись за обед, он даже не посмотрел в нашу сторону, хотя со вчерашнего вечера у него во рту не было маковой росинки. Собак здесь кормят один раз в сутки, и о тех, кто поступает иначе, дед Хэччо коротко говорит:

– Дураки! Совсем портят собак.

Мне жаль Чивкичана, и я тайком от хозяина бросаю ему кусочек мяса. Чивкичан какое-то время вопросительно глядит на меня, затем съедает угощение и с достоинством удаляется к ручью.

Но все равно ребенок остается ребенком. Увидев скачущий по берегу ручья сухой ольховниковый листок, тут же вприпрыжку гонится за ним, накрывает передними лапами и принимается играть. То поймает, то пустит лететь по ветру, то чакнет зубами.

Мой напарник уложил чайник и кружки в рюкзак, мельком взглянул на Чивкичана и рассудительно произнес:

– Старательный собака, только очень жирный. Потеть будет. Зимой совсем шерсть с себя сдерет.

Впервые слышу, что собака может зимой потеть, и не понимаю, с какой стати при этом сдирать с себя шерсть, но на всякий случаи поддакиваю деду. Мол, и вправду, собака довольно старательная, но жирновата и с морозами может остаться без шерсти. Если начать проявлять сомнение в словах деда Хэччо, он обидится, и будет молчать до конца дежурства.

Чтобы поддержать разговор, произношу как можно убедительнее:

– А вообще-то хорошо, что жирная. Зимой меньше в палатке сидеть будет. Худая – чуть захолодало – впереди хозяина в палатку ломится.

– Не-е, – возражает дед Хэччо. – У меня в сорок третьем году собака никогда даже к яранге не подходила. Совсем дикая была. За три года даже не погладил ни разу. Я ее в петлю поймал.

– Заячью? – понимающе спрашиваю я. В настороженные на заячьих тропах петли часто попадаются лисицы, рыси, росомахи и, конечно же, собаки.

– Не-е, – снова тянет дед Хэччо. – Из норы петлей вытащил. Дровозаготовители возле Омолона деревья пилили, а там нора. Вокруг шерсть заячья, перья от куропаток, кости разные. Они подумали, там лисица живет, с ружьем в кусты спрятались, а из норы собака вылезает. Наверно, убегала от кого-то из охотников, а может от пастухов? Бывают собаки очень гордые, их чем-нибудь обидят, они в тайгу убегут и живут там, все равно, что дикие. Вот и эта так. Дровозаготовители ее застрелили, потом мне говорят: «Там собака лежит. Можешь шкуру снять. Пригодится».

Когда война была, нас заставляли всякую чепуху заготавливать. Даже с бакланов, утка такая есть, каждый должен был сдать двадцать шкур. Из собак тоже сдавали.

Я пошел в распадок, нашел собаку, а она вся замерзла. Нарубил веток, устроил большой костер, жду, когда собака оттает, чтобы шкуру снять хорошо, а из норы, где она раньше жила, щенки выглядывают. Маленькие, проворные, глаза блестят, и уши вот так наставляют. И что интересно – совсем не пищат. Голодные, наверно, мать давно убили, а все равно не пищат. Даже звука не слышно. Из норы немного высунутся, посмотрят и снова спрячутся. Я петлю сделал и быстро одного поймал. Потом шкуру с этой собаки снял, а щенка за собою повел. Дровозаготовители говорят, что не будет щенок за тобою бежать, а он все равно побежал.

– А остальные щенки куда подевались? – спрашиваю деда Хэччо.

Тот разводит руками:

– Куда им деваться? Сдохли или совсем замерзли. Тогда морозы сильные были, а мне только один был нужен. Шкура из них плохая, даже рукавицы не пошить. Из баклана и то лучше.

– Как вы его назвали?

– Так и назвал – Мэнни. Дикий, значит. Хорошая собака. Утром еще сплю, а она уже в тайгу убежала, белку отыскала и лает. В ярангу совсем но ходила. В кустах гнездо сделает, чтобы дым даже туда не доходил, и там спит. Никакого мороза не боялась, а костра сильно боялась. Ни разу близко не подходила. Я ее зову, она только посмотрит и отвернется. Даже хвостом не шевелит. Ела тоже очень мало. Эти гады, – дед Хэччо ткнул пальцем в сторону Чивкичана, – целый день ели бы и все равно голодные. Мэнни одну белку сваришь – на два дня хватало. Тоже, как Чивкичан, играться любила. Только Чивкичан листьями, а Мэнни перьями. Найдет то место, где лисица или ястреб куропатку съели, и начинает перья лапами гонять. Наверное, помнила, как возле норы игралась.

Мы с нею три года охотились. В сорок четвертом я две тысячи белок сдал. Больше всех. Мне костюм американский и премию дали. Часы дали, чтобы в кармане носить. С крышкой. Еще четыреста рублей дали. Даже в газете писали. Тогда белки много было. Сейчас всю соболь съел. – С огорчением заканчивает свой рассказ дед Хэччо и тут же добавляет. – Совсем дураки! Всю белку соболю скормили.

– А на крупного зверя с нею охотились?

Дед Хэччо вопросительно смотрит на меня:

– На какого – крупного?

– Волка или медведя?

– Зачем – на волка? Волка она никогда не трогала. Волки у нас бывают больше оленя. Они любую собаку, даже как Гэлрикэ, пополам за один раз перекусят. А медведей она хорошо гоняла. Росомаху и рысь тоже гоняла, только ночью. Когда еще совсем темно, загонит росомаху на лиственницу и до утра сторожит, чтобы я, значит, пришел и застрелил. Говорю, хорошая собака была.

– А куда она девалась?

Дед Хэччо пожимает плечами:

– Наверное, снова в свою нору убежала. Я у буксундинского пастуха на патроны от винчестера щенка выменял. Хотел двух собак держать. Мэнни собака хорошая, только ночью с ней всегда скучно. Спрячется совсем в свое гнездо или убежит на всю ночь зверя искать, и до утра ее нет. Сидишь совсем один и не знаешь, может к тебе медведь подкрадывается или человек плохой, чтобы убить. Тогда лагеря с заключенными везде были, могли запросто убить. Очень много всяких заключенных из лагерей бегало. Бывали случаи, людей убивали, чтобы карабин потом забрать. Вот я щенка у охотника и выменял. А Мэнни это не понравилось. Схватила его зубами вот так, чуть не задушила. Я ее наругал, она обиделась и даже кушать совсем не стала. Утром из яранги вышел, а ее уже нет. Четыре дня никуда не кочевал, думал, прибежит. Все равно не прибежала. Я же говорю, наверно, к своей норе вернулась.

– Вы туда не ходили?

– Собирался. Вечером подумал, пойду к норе, а огонь в костре сильно пыхнул. Прямо искры из него. Это, значит, он сердится. Не хочет, чтобы я к норе шел. Я и не пошел…

Двадцать седьмая глава "Колымской повести" Станислава Олефира. Предыдущие главы см. в профиле.

***********************************************************************

В стойбище довольно часто случаются странные вещи, объяснить которые бывает довольно трудно. Скажем, возвращается Николай Второй от базовой стоянки, куда ездил за продуктами, дорога дальняя, олени не сколько бегут, сколько плетутся по тундре, почти не обращая внимания ни на погонялку, ни на вымазанный кровью калакал. Да и куда спешить? Погода хорошая, в любом месте можно устроить привал. Почаевничал, отдохнул и снова в путь.

Где-то к вечеру из-за растущих вдоль Омолона лиственниц показывается стойбище. Николай Второй оживает, усаживается поудобней и принимается что есть силы нахлестывать оленей. Свистит прут, калакал острым клювом впивается в оленьи бока, на землю летят клочья шерсти. Олени срываются в отчаянный бег, а нарты буквально взмывают над кочками. И чем ближе стойбище, тем азартней Николай Второй гонит оленей. Кажется, еще немного и они выпрыгнут из собственных шкур. Но ему все равно мало. Привстал на полозьях, свистит и дергает за вожжи, словно хочет свернуть бедным оленям шеи.

В великой панике упряжка проносится через стойбище и останавливается далеко за крайней палаткой. Довольный собой Николай Второй неторопливо распрягает хватающих ртами воздух оленей и принимается таскать ящики к палатке, до которой ему теперь добираться едва ли не полкилометра.

Однажды я поинтересовался, почему он никогда не останавливает оленей прямо в стойбище? К чему все эти заполошные гонки? Ведь можно совершенно спокойно подъехать к палатке или яранге и разгрузить ящики у самого порога.

Все оказывается до удивления просто. Пока Николай Второй добирался от базовой стоянки, впереди его упряжи собралась целая толпа чертей. Один выскочил из-за кустов, другой с болота, третий спустился с сопки. Черти пугали оленей, кружили им головы, хватали за рога, уши и хвосты. Короче, хулиганили, как могли. Николай Второй, конечно, старательно гонял их калакалом, но совсем прогнать не смог. Так в сопровождении нечистой силы и катил по тундре.

Если после всего этого остановить упряжку посреди стойбища, черти разбредутся по ярангам и палаткам, чтобы морочить головы людям, точно так, как совсем недавно морочили оленям. Но если хорошенько разогнать упряжку, да еще шугануть над нею «чертом-на-черта» – калакалом, черти в растерянности проскочат стойбище, а возвращаться у них почему-то не принято.

Я, конечно, понимал, что черти здесь совершенно ни при чем, и традиция гнать упряжку через все стойбище появилась по какой-то другой причине, но как ни прикидывал, найти объяснение не получилось.

Разгадка пришла после того, как Прокопий убил дикого оленя-буюна, что забрался в стадо домашних оленей. То ли дикарю надоело пастись в одиночестве, то ли слишком напугали волки, и дикарь решил отсидеться за спинами пастухов. Домашние олени ничего не имели против такой компании, но буюн быстро освоился, и стал гонять по стаду чалымов и корбов, наставляя на них огромные рога. Прокопий отправился узнать, почему заволновались олени, увидел буюна и подстрелил.

Как и Николай Второй, сначала он вез разделанного оленя довольно спокойно, но лишь приблизился к стойбищу, разогнал упряжку так быстро, что едва не передавил молодых собак бабушки Мэлгынковав. С улюлюканьем и свистом он пронесся к самому подножью сопки, там взвалил половину оленьей туши на плечи и, сгибаясь под ее тяжестью, понес в стойбище. Принес к палатке бабушки Мэлгынковав, чуть передохнул и отправился за второй половиной. Скоро к нам в гости пришли Надя с Моникой, затем явилась Рита, потом бабушка Хутык и жена Дорошенка Галя. Бабушка успела разрубить оленя на большие куски, вручала их женщинам, а те уносили мясо к своим жилищам. Они не благодарили ни бабушку Мэлгынковав, ни Прокопия, и вообще не произносили ни слова об удачной охоте. Просто брали оленину, кивали на прощанье и уносили, словно отоваривались в магазине или на складе.

Я лишь увидел все это, сразу понял откуда к оленеводам пришел обычай, возвращаясь домой на упряжке, проноситься с таким звоном через все стойбище. Черти здесь ни при чем. Их выдумали гораздо позже. Просто, явись Прокопий тихонько, мало кто заметил бы, что он привез мясо, а так услышало и увидело все стойбище. И все стойбище пришло за угощением.

Наверное, точно так торопились соседи в ярангу рыбака или охотника, когда тот возвращался домой без добычи. Но в тот раз каждый нес с собою то ли кусок мяса, то ли лепешку, то ли пластину юколу. Хозяйка должна накормить своего добытчика, пусть даже сегодня ему не повезло. Кто знает, что ожидает любого из жителей затерявшегося в бескрайних северных просторах стойбища завтра?…

Как ни странно, олень для оленевода, по моему твердому убеждению, далеко не священное животное. Стоит только посмотреть, как Николай Второй и Прокопий истязают свои упряжки, подъезжая к стойбищу, как Абрам обгрызает своему учику уши, а Николай Второй делает ездовику сотрясение мозга-чиклятку, сразу поймешь, что ни о каком благовейном отношении к оленям здесь не может быть и речи.

Конечно, здесь уважают медведя, щадят большую и малую зверюшку, приносят жертвы воде, сопкам и даже деревьям, но поистине священными для оленевода являются ворон и огонь. Но ворон живет в стороне от человека, и его как Бога достаточно просто почитать, огонь же всегда рядом с человеком, и является не только частью его жизни, а, в какой-то мере, и частью его самого.

Сегодня утром бабушка Хутык призналась, почему не полюбила меня раньше. Оказывается, я обидел ее в первый же день, лишь только появился в стойбище на Омолоне. Мне, как самому дорогому гостю развели полученный от двух палочек новый огонь, приготовили целую кастрюлю оленины, заварили индийский чай и даже постелили свежие шкуры, на которых еще никто не спал.

Бабушка Мэлгынковав ухаживала за мной, а бабушка Хутык просто сидела и смотрела. Ей было интересно, что я за человек – не начальник, не пастух, а уже несколько месяцев живет с оленеводами и никуда не тороплюсь.

С вареным мясом я справился довольно успешно, хотя и не без усилий. Дело в том, что здесь не принято обращать внимание на оленьи шерстинки, которые довольно часто попадаются в еде. Они в отличие от шерсти других животных рыхлые внутри, хорошо усваиваются и даже считаются у некоторых оленеводов полезными. Когда я еще жил у деда Кямиевчи и бабы Маммы, первое дни во время еды чувствовал себя не очень уверенно, пытаясь незаметно выловить эти шерстинки из супа или собрать с куска мяса. Случалось, из-за этого ложился спать голодным и тайком грыз сухари. Наконец приспособился – садясь за столик, отодвигал подальше свечу, а так как в яранге даже в самый светлый день сумеречно, можно легко представить, что ешь обыкновенную еду. Тем более, что на губах и во рту оленья шерсть почти не ощущается. Со временем я научился есть сырую печень, почки, глаза и даже полюбил мозговать.

В тот раз я под одобрительные взгляды обеих бабушек съел оленью грудинку, а вот с чаем получилась накладка. Бабушка Мэлгынковав заварила чай, положила на столик кусок сливочного масла и свежую лепешку. Затем достала из ящика большую цветастую чашку, которую специально держит для гостей, старательно вымыла и даже обдала кипятком. Ей бы на этом и остановиться, но она решила еще и протереть. Покопалась в лежащих под столиком ветках, вытащила засаленную до черноты, наполовину съеденную щенками тряпку и тщательно протерла предназначенную мне посудину. На чашке появились черные жирные полосы, и я сразу понял, что не смогу выпить и глотка. Чтобы отвлечь внимание бабушки Мэлгынковав, попросил у нее немного печенья. Мол, в стойбище бабы Маммы я привык пить чай только с печеньем.

Ни у одной из бабушек печенья но нашлось, бабушка Мэлгынковав и отправилась занять его к Наде с Моникой. Я быстренько ополоснул чашку кипятком и выплеснул воду возле костра. Сделал это без злого умысла. Пол везде был покрыт шкурами, лишь возле костра проглядывала полоска тундры. Вот туда и плеснул. Получилось не совсем удачно. Кипяток попал в костер и немного залил его. Особой беды не случилось. Дрова в костре лежали хорошие, углей много. Через минуту пламя разгорелось снова. Но для бабушки Хутык нет ничего в мире священнее огня. Подобное святотатство так возмутило ее, что она готова была выставить меня из стойбища.

– Вы огонь не любите, – сказала она мне, имея в виду всех приехавших на Колыму с «материка». – Поэтому он вас тоже не уважает. В прошлом году на Хенкелях палатку вместе с рацией спалил, тундру возле поселка спалил, потом два тракториста вместе с трактором сгорели.

Я заявил, что огонь здесь вообще ни при чем. Пьяные были, вот и сгорели. А тундра могла и по другой причине вспыхнуть. Может, от молнии, а может, пустую бутылку или банку бросили, солнце в стекле собралось и подожгло.

– У нас на Украине огонь уважают ничуть не меньше, чем здесь. Даже праздник такой устраивают – Иван Купала называется. Вечером девушки плетут из цветов венки, ставят на них горящие свечи и пускают по реке. Знаете, как красиво! Чей венок проплывет далеко, та девушка будет счастливой, а чей потонул – скоро умрет. И еще: на лугу или вообще где-нибудь за селом разводят большие костры и прыгают через них. Считается, что огонь снимает с человека все плохое. А если ты кого обидел – никогда через огонь не перепрыгнешь. Обожжешься или сгоришь.

А со штанами у нас вообще настоящая комедия! Девушки, которые хотят поскорее выйти замуж, воруют у парней штаны, набивают сеном и сжигают там, где перекрещиваются дороги. Матери, у которых сыновья не женаты, еще за месяц до Ивана Купала не стирают им штаны и не оставляют без присмотра, чтобы девушки не украли.

Бабушке Хутык мой рассказ очень понравился. Она только поинтересовалась, зачем девушкам воровать штаны? Если уж очень эти штаны им нужны, попросили бы у парней или сами сшили. В крайнем случае, можно заказать по рации и первым же вертолетом пришлют этих штанов сколько угодно. А то украдут штаны и сожгут, а вдруг вся одежда парня хранится в дальнем лабазе или фактории. Ходить по тундре без штанов очень холодно, а летом комары совсем закусают.

Потом бабушка Хутык рассказала, что у них тоже когда-то, чтобы узнать, хороший человек или плохой, его проводили между двух костров. Если хороший – огонь обязательно расступится и пропустит, а плохого – ни за что.

– Потом его убивали?

– Зачем? – удивилась бабушка Хутык. – Выгоняли из стойбища, пусть себе живет, где хочет.

Вдруг она внимательно посмотрела на меня и спросила:

– А ты так делал?

– Как? – не понял я.

– Через огонь вместе с парнями прыгал?

– Конечно, прыгал. У нас не только парни, даже пожилые мужики прыгают. Это только с виду страшно, а попробуешь – нормально.

– А почему управляющий Бойченко и директор совхоза так не делают? Уже давно в тундре живут и не прыгают. Приедут в стойбище, когда костер возле яранги горит, посидят, покурят, а прыгать даже не пробуют. Ты сам говорил, они раньше у тебя на Украине долго жили.

– Откуда я знаю? Может, просто не хотят, а может, стесняются. Сами вообразите – приехал человек в гости и вместо того, чтобы пить чай, новости рассказывать, принялся прыгать через костер. У нас на Украине тоже не всегда так делают, а только на праздники.

– А я знаю, – стоит на своем бабушка Хутык. – Плохие они, через огонь не перепрыгнули, поэтому их с Украины выгнали. Каждый раз обманывают, что скоро домой поедут. Бойченко говорил, только пенсию получу, сразу уеду. Уже много лет получает, и все время не едет. Боится, наверно. Людей обмануть можно, а огонь не обманешь. Вот они и не уезжают…