Defua

Что такое сегодняшняя дедовщина знает, безусловно, каждый мужчина, а вот как "гоняли" век назад "молодых" за давностью лет позабыли. Хотя поучиться есть чему и у дедов и у прадедов наших...

Взять, например, доблестный своими традициями русский офицерский корпус конца ХIХ - начала ХХ века. Трудно современному призывнику представить, чтобы господа-офицеры - белая кость, голубая кровь - на своей нежной шкуре испытывали все "прелести" казарменного быта. Но так уж была устроена система воспитания кадет, что они в обязательном порядке знакомились с муштрой. Нынешние сторонники гуманного обращения сильно бы удивились, попади они в рядовой кадетский корпус.

Офицеры, отвечавшие в этих заведениях за строевую подготовку, являлись убеждёнными сторонниками жестких дисциплинарных взысканий. Встречая кадет, ротные командиры непременно спрашивали, стояли ли те под ружьём. И если слышали в ответ робкое "нет", тут же бодрым строевым шагом отправляли их на выстойку с полной боевой выкладкой. Так новички (десяти-двенадцатилетние мальчишки) приобщались к суровой армейской действительности...

В юнкерских училищах были свои заморочки. Особой изобретательностью отличались командиры Морского корпуса. Гардемарин в этом военно-учебном заведении гоняли безжалостно, без всякого почтения к громким именам и знатным титулам. Будущий офицер флота российского с малых лет приучался к лихости и хладнокровию, которые развивались посредством регулярных наказаний. Очень популярным было такое: строптивых гардемарин сажали на салинг - площадку на самой высокой мачте парусника. Там они и качались вместе с мачтой, расставаясь с романтикой и грёзами.

А называлось это внеуставное средство воспитания - "беседовать с горизонтом". Белоручек и снобов во флоте не терпели - работали все одинаково: потомки самых блестящих дворянских семей и сыновья провинциальных разночинцев. Работали не в переносном, а в прямом смысле этого слова: лазали по реям, тянули канаты, драили палубу. Дух барства из гардемарин начисто вышибался.

Морская практика на действующих кораблях Балтийского флота отсеивала ленивых, робких, тщедушных. Мамы и прочие сердобольные родственники в Морской корпус не допускались на пушечный выстрел. Их разрушающего воздействия опасались больше всего, а потому всячески ограничивали общение воспитанников с их родными. Несмотря на столь суровое отношение, авторитет Морского корпуса был неоспоримым. Сливки высшего общества - князья Ухтомские, Вяземские, Гагарины - считали за честь пройти его суровую школу.

Самый же свирепый "цук" (как называли тогда дедовщину) царил в Николаевском кавалерийском училище, где юнкера старшего курса обязаны были в силу лермонтовских ещё традиций "цукать" юнкеров младшего курса. Каждый второкурсник имел своего "зверя", то есть первокурсника, над которым он обладал практически неограниченной властью. Младший юнкер обязан был исполнять самые нелепые прихоти и приказания старшего, оказывая ему при этом чинопочитание.

"Зверь" должен был назубок знать имена актрис , любимых второкурсниками, полки, в которые старшие товарищи намеревались поступить, помнить бесчисленное количество скабрезных анекдотов. В случае неправильного ответа или неудачной шутки старший юнкер тут же наказывал "зверя", заставляя его приседать на корточки подряд раз тридцать или сорок. Особенно любили заставлять приседать в уборной у печки, усиливая воспитательный эффект незабываемым благоуханием писсуаров.

Вариаций на тему "цука" было бесчисленное множество. Старший мог скомандовать: "Молодой, пулей расскажите про бессмертие души рябчика". И молодой, вытянувшись в струнку, бодрым голосом рапортовал: "Душа рябчика становится бессмертной, когда оказывается в желудке благородного юнкера". Иной раз "старичку" приходила в голову и такая фантазия: "Молодой! Ходите за мной и вопите белугой". И тот вопил "белугой", неотступно следуя за своим бессердечным господином, пока тот не командовал: "Отставить"!

Ослушаться приказания старшего товарища юнкеру младшего курса не позволяла традиция, хотя по уставу оба они были равны. Своим беспощадным "цуком" старшие закаливали новобранцев, дисциплинировали их, вырабатывая особенную выправку, по которой всегда можно было узнать николаевца. Училищное начальство относилось к муштре скорее одобрительно, и если прямо её не поощряло, то в лучшем случае смотрело на это сквозь пальцы, ибо ротные командиры в большинстве своём сами были питомцами этого элитного учебного заведения.

У николаевцев бытовало неписанное правило: когда молодой человек собирался поступать в училище, первым делом его спрашивали, как желает он служить - "по славной ли николаевской традиции, или по законному уставу"? Если новичок говорил, что хочет жить по уставу - его избавляли от "цука", но зато уже никто не относился к нему как к товарищу, а только как к сослуживцу. Такого маменькина сыночка называли "красным юнкером".

"Красного" бойкотировали и глубоко презирали. Никто с ним не разговаривал. С ним поддерживали лишь чисто служебные отношения. Самым же существенным было то, что такого "красного юнкера" по окончании училища никогда бы не принял в свою офицерскую среду ни один гвардейский или столичный полк, ибо в каждом полку были выходцы из Николаевского училища, всегда поддерживавшие связи с альма-матер. До их сведения доходило, кто из выпускников - "красный". Впрочем, "красный юнкер" был чрезвычайно редким явлением. Училище имело очень громкую славу, и каждый молодой человек, желавший туда поступить, обычно уже знал, на что он идёт, а потому всегда добровольно соглашался жить "не по уставу, а по славной традиции"...

В "цукании" был заключен глубокий смысл: будущие взводные и эскадронные офицеры на своём личном опыте убеждались, что такое издевательства и строгое отношение со стороны старших по званию. Над солдатами вчерашние "звери", конечно же, особенно не тряслись и не миндальничали, но и рукоприкладством не грешили.

На протяжении всего XVI века Испания обладала одной из лучших армий в мире, которая обеспечила ее истинное могущество на море и на суше. Сочетание её численности, уровня подготовки, технической и организационной прогрессивности, а также боевого опыта – донельзя впечатляющее. А основой этой военной мощи были терции.

Итальянские войны — родина терций

Вступив в борьбу с французскими королями за обладание Аппенинами испанские монархи ввязались в долгое и изнуряющее противостояние, которому было суждено сыграть важную роль в становлении военного искусства Нового времени. Так на полях Италии родилась испанская слава. И слава эта связана с именем «Великого капитана» — Гонсало де Кордовы. Именно этот испанский дворянин сумел уяснить суть военного искусства своего времени и преобразовал плохо вооружённую, но сильную духом испанскую пехоту в нечто совершенно новое — в терции.

Само слово tercio означает «третий, третья часть, треть», что породило несколько версий того, почему же баталии испанский пехоты стали называть терциями. По одному предположению это произошло от того, что первоначально терций было всего три, вот каждая из них и называлась «третьей частью», по другой версии — терция насчитывала три тысячи солдат каждая, отсюда и название.

Самая убедительная версия гласит, что первоначально терции состояли из трёх родов пехоты: пикинеров, мечников-рондашьеров и аркебузиров. Так или иначе, первоначальный смысл постепенно забылся, а «терция» стала синонимом доблести испанцев. Любопытно, что сам Кордова, создавший свои терции по образцу римских легионов, назвал их коронелиями, состоявших из 10 когорт-рот каждая. Постепенно мечники исчезли из состава терций, которые стали ещё более похожи на своих «коллег» — швейцарцев и ландскнехтов

Преимущество терций начинало сказываться с момента их формирования. Те немногие из терций, что были собраны из собственно испанцев, отличались невероятной стойкостью в бою, потрясающим упорством и редким для этой эпохи терпением. И если швейцарские пикинеры, набираемые из людей одной национальности, сражались за чужого короля, то испанцы бились за своего. От ландскнехтов терции заимствовали разветвлённый аппарат управления и вертикаль власти, однако в бою сражались более стойко, зачастую не обращая внимания ни на какие потери. Со знамёнами короля солдаты терций побеждали и погибали, выказывая фанатичную преданность своему делу.

В отличие от немцев и швейцарцев на поле боя терции были гораздо более гибкой структурой. Баталии швейцарских копейщиков даже в XVI веке могли состоять из 5000, а то и 7000 воинов. Ландскнехты от них не слишком отставали. Терции же редко насчитывали больше 2000 воинов, значительная часть которых (20, а иногда и 40%) составляли аркебузиры-мушкетёры. Это, кстати, было ещё одним важным фактором. В терциях существовала чёткая штатно-должностная структура и каждая испанская баталия поддерживалась огнём стрелков. Едва был изобретён мушкет, пуля которого была в 2−2,5 раза тяжелее аркебузной и не оставляла шанса ни одному современному доспеху, как в терциях тут же появились мушкетёры. Стрелки образовывали «рукава» терции — долгое время испанцы по интенсивности и организации огня превосходили всех своих противников, что было одним из залогов их побед.

В 1503 году «коронелии» Кордобы наголову разгромили французскую армию при Чериньоле — это был первый триумф испанской пехоты, которых за полтора века было немало. От Амстердама до Сицилии «испанские дьяволы» нагоняли ужас на своих врагов: железная дисциплина в бою, энергия и порыв в атаке, стойкость под огнём и религиозное неистовство не оставляли врагам шанса на победу. Вооружение солдат терций было типичным для того времени: пикинеры носили длинную 5,5-метровую пику, одинаково удобную как против конницы, так и против неприятельских пехотинцев. Солдаты первых линий носили тяжёлый латный полудоспех или доспех в «три четверти» — именно на них приходилась вся тяжесть боя. Сам вид мерно ступавших квадратов испанской пехоты, прикрытых отрядами аркебузиров, оказывал неизгладимое психологическое воздействие на противника, заставляя его усомниться в своих шансах на победу.

Терция в бою

Главным источником побед испанцев была абсолютная уверенность каждого из солдат в непобедимости испанской терции. Сам он мог погибнуть, но вот его терция — нет. Испанцы проносились по полю боя, сея вокруг страх и смерть, и, казалось, ничто их не остановит. В какой-то момент противников короля спасало только то, что лишь каждая седьмая (в лучшем случае) терция была именно испанской. Дело в том, что помимо собственно испанских терций существовали итальянские, валлонские, голландские различные другие терции, которые по качеству подготовки и дисциплине и близко не могли тягаться с испанской пехотой. Победа при Павии стала знаковой в истории терций, сумевших разделаться как с французскими жандармами, так и со швейцарцами

"Господь Бог сделал ошибку",- полагал Марк Твен, - «не предусмотрев для человека запасных частей». Оплошность Всевышнего взялись исправлять люди исключительно гуманной профессии - врачи. Путём проб и ошибок они учились искусству продлевать жизнь, продолжая мысль Марка Твена - восстанавливая и ремонтируя вышедшие из строя части тела. Вот только подопытными кроликами докторов и лекарей были пациенты. О бедолагах, страданиями своими двигавших научный прогресс и будет наш скорбный рассказ...

Часть I. Ab ovo ("от яйца", или с чего всё начиналось).

Если верить греческим мифам, первым врачом был сын бога Аполлона Асклепий (Эскулап). Именно от него вели своё происхождение все знаменитые греческие врачи, включая Алкмеона Кротонского - основателя медицины как таковой. Пытливой энергии эллинов человечество обязано рождению хирургии - "рукодействия". Во времена Гиппократа, то есть 2500 лет назад уже производили трепанацию черепа, проколы полостей, ампутации. Врачи священнодействовали, возвращая больным утраченное здоровье, уподобляясь Олимпийским богам.

Поразительно, но на заре цивилизации хирурги применяли первые обезболивающие препараты. Их изготавливали из трав, кореньев и листьев в виде настоев, отваров и "сонных губок", которые пропитывались соком мандрагоры, красавки, опия, индийской конопли, белены и цикуты. Намоченная в теплой воде и подожженная губка служила источником паров, вдыхание которых усыпляло больных. Знания греков и римлян в анестезиологии были превосходными, чего нельзя сказать о способах лечения заболеваний.

Открытые раны прижигались раскаленными палочками или известью в смеси с индийским перцем. Особого вреда, конечно, это не приносило, но боль вызывало непереносимую. Врачи того времени пользовались непререкаемым авторитетом: их вердикт не подлежал обсуждению. Что эскулап прописал, то и следовало исполнять неукоснительно. Вот с этим-то и возникали проблемы. Например, египетские врачи при зубной боли советовали прикладывать к десне живую мышь, исключительно на том основании, что у этого зверька необычайно крепкие и здоровые зубы. Плохо представляю себе, как исполняли это предписание лекаря женщины. Недюжинной надо было обладать смелостью, отвагой, чтобы согласиться взять в рот это хотя и симпатичное, но всё-таки своенравное создание. О брезгливости даже не говорю - её быть не должно было вовсе.

Более цивилизованные римляне при зубной боли смазывали больное место оливковым маслом, в котором были предварительно сварены земляные черви. Рецепт, прямо скажем, на любителя. При подагре врачи сажали своих пациентов на свежевыловленных скатов, взбадривая их разрядами "живительного" электрического тока.

Для лечения запоров - имевших место и в те достославные времена - римские лекари использовали - бог им судья! - перья фламинго, вымоченные в оливковом масле. Воткнул пёрышко куда надо, повращал его в разные стороны и бегом до судна. Просто до гениальности: слабительное с доставкой по адресу!

Для тех "крепких орешков", то бишь кишечников, коим перо фламинго облегчения не приносило, был специально предусмотрен метод "ртутных клизм": больному давали выпить изрядную порцию жидкого металла. Своей тяжестью ртуть пробивала самые непроходимые заторы, избавляя страждущих от одного несчастья и попутно награждая другим - интоксикацией организма. Способ этот был достаточно эффективным, но очень дорогостоящим: позволить его себе могли лишь только очень состоятельные люди.

Параллельно с терапевтическими средствами развивались и хирургические. Врачи античности были пионерами в ампутациях, вправлении вывихов, операциях по удалению камней из мочевого пузыря, лечению переломов костей. Несмотря на примитивность инструментов, они многое умели и многому бы научились, когда б не варвары. Увы, медицинские знания античности - особенно в области обезболивающих препаратов и остановки кровотечений - были безвозвратно потеряны в смутное время, когда Римская империя пала, и полчища гуннов прошлись по Европе, сметая всё на своём пути. Наука была отброшена на несколько столетий назад, практически к своим истокам. Понадобилось без малого 10 веков, чтобы вернуть медицине её прежний авторитет и уважение...

Часть II. Как ремесленники стали докторами.

В Средние века искусство врачевания оказалось разделённым на две противоборствующие части: собственно, на медицину - науку ученых мужей, и хирургию - жалкое ремесло банщиков и брадобреев. Медицина 12-17 вв. была страшной. Врачи той эпохи не имели никакого представления о причинах возникновения и ходе развития заболеваний, объясняя их тем, что казалось самым очевидным. Туберкулёз относили и к чахотке, и к золотухе. При постановке диагноза врач ориентировался, прежде всего, на ведущий симптом заболевания. Диагноз "лихорадка" мог включать и малярию, и аллергию, и меланхолию кишечника, под "горячкой" понимали и сепсис, и пневмонию, "падучая" могла быть и хореей, и эпилепсией. Ещё большее количество заболеваний объяснялись терминами "гнилокровие" и "умалишение".

Постепенно в медицине утвердилась теория "символов", гласившая, что форма растений соответствует какому-либо органу человеческого тела, позволяя использовать его для лечения конкретного заболевания. Укоренилось представление, что растение может исцелить тот орган, на который оно внешне похоже - принцип, легший в основу гомеопатии, "подобное подобным". Так, лобарию легочную, внешне напоминающую строение легкого, применяли при лечении болезней легких; уснею, бородатое слоевище которой имеет сходство с волосами, использовали для лечения облысения; жёлто-оранжевая ксантория почиталась как лучшее средство от желтухи. При чахотке прописывали курение табака - и то, и другое вызывает кашель. Гомеопаты, прости господи!

Скудость знаний подразумевала и скудость терапевтических приёмов лечения, за свою беспощадность получивших название "драстических" (в переводе с латыни: «резких», «сильных»). Подозревая "гнилокровие", и даже не потрудившись проверить верность этого диагноза, врач Средневековья первым делом считал необходимым "отворить" испорченную кровь: обильными и частыми кровопусканиями больных доводили до обмороков и истощения.

"Несварение в желудке" бакалавры от медицины лечили тем, что прописывали в лошадиных дозах рвотные и слабительные препараты, обезвоживая организм до крайней степени. Не сладко приходилось и больным лихорадкой, которым назначали кислоты и обёртывание холодными простынями. Хуже всего было душевнобольным. Их заковывали в цепи и изгоняли "бесовское наваждение" деревянными палками, безжалостно избивая во время припадков.

Один внешний вид профессиональных врачей чего стоил: в Италии 15-го века они облачались в специальные маски из левантского сафьяна с длинным носом, изнутри набитым благовониями, и глазами из горного хрусталя, светившимися в темноте. Исчадие ада, вырвавшееся из преисподней, да и только. Неудивительно, что врачей обходили стороной, предпочитая с ними не связываться...

Не менее страшной была хирургия - эта презираемая падчерица официальной медицины. Вплоть до 18-го столетия она считалась мужицким искусством, не достойным ученых мужей. В стародавние времена величались хирурги "косторезами", и боялись их страшно. А всё потому, что считались ими и брадобреи, и овечьи пастухи, и цирюльники. Любой умевший стричь людей и пускать кровь литрами автоматически зачислялся в славную когорту хирургов. Главное было не бояться крови и иметь сильные руки. Опыт же приходил с практикой.

Больные или поправлялись, подтверждая профпригодность лекарей-шарлатанов, или отправлялись в мир иной, свидетельствуя о неизлечимости заболевания. Методы же были живодёрские! Особенно славились жестокосердием военные хирурги, на Руси известные под именем "раневых врачей". Тяжелые нагноения огнестрельных ран с позиции тогдашней науки объясняли они отравление раны порохом. Для борьбы с этим отравлением раны выжигали калёным железом, заливали кипящим маслом и даже очищали механически - скребли!

Набору полкового цирюльника позавидовал бы любой палач инквизиции. Огромные мясницкие ножи, двуручные пилы для ампутаций, прыскалки (шприцы), шкворни для раноприжигания, пулеискатели - металлические штыри с зажимами на конце, молотки и коловороты - для трепанации черепа, плоскогубцы - для выдёргивания пуль из костей, шила для нарывопротыкания.

Слабостью армейских хирургов были ампутации. Чуть что не так, какое недомогание,- сразу под нож. И никаких обезболивающих. Только кружка рома и прочные веревки, дабы привязать нестойкого к боли пациента к доске. Слабонервным всовывали ещё и кляп в рот, но настоящие "косторезы" его игнорировали. Это тем более удивительно, что медицина уже знала опий, однако в качестве анестетика его так и не додумались применить. Все без исключения операции проходили без наркоза. В это трудно поверить, но это так. Каким нужно было обладать мужеством и терпением, чтобы перенести жуткие страдания!

Часть III. Покой нам только снится.

Официальная медицина долгие годы игнорировала хирургию, и человеком, кто вернул её в число "благородных занятий" стал Амбруаз Паре. Великий подвижник и выдающийся хирург в одном лице. Ему удалось переломить недоверие врачей к презренному искусству хирургии. Именно он заменил бытовавший прежде варварский способ лечения ран кипящим смолистым раствором приложением масла и яичного желтка и чистой ткани. Вместо прижиганий, перекручивания и сдавливания сосудов Паре предложил лигатуру, чем спас немало жизней.

Благодаря авторитету Паре - "первого хирурга Франции" - хирургия из вечно отверженной стала всеми желанной, превратившись из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Уже к концу 18-го века появилось поколение врачей, не признававших никаких других методов лечения, кроме оперативного вмешательства. Только операция могла спасти человека от болезни, считали они, беря в руки отточенный скальпель.

Господствовавшее прежде мнение, что лучшим лекарством является приём возбуждающих средств, уступило место кровопусканию. Данный метод "лечения" получил название буссеизма в честь отца-основателя Франсуа Буссе. По остроумному замечанию современников, система Буссе стоила миру больше крови, чем все наполеоновские войны вместе взятые.

Боль считалась неизбежным спутником хирургического вмешательства, и её просто старались не замечать. Парадоксально, но лучшие хирурги Европы начала XIX-го века - Руст, Грефе, Диффенбах - почти не знали анатомии, оперируя вслепую, в основном полагаясь на интуицию, опыт и технику. Из-за элементарного незнания анатомии, которую между собой называли «трупораздиранием », они частенько попадали впросак.

Оказаться на столе у хирурга классической школы было ничуть не лучше, чем попасть в преисподнюю. Больные зачастую умирали во время операций от болевого шока. Виной тому была излишняя дотошность и медлительность врачей. Непримиримым противником скоростного метода оперирования был немецкий хирург Текстор. Он подходил к операции с чрезвычайной осмотрительностью, вымеривая каждый свой шаг. Больные от боли сходили с ума, а педантичный Текстор продолжал неспешно своё дело, не обращая на муки пациентов никакого внимания. Студенты-практиканты приходили в ужас, когда им доводилось присутствовать на его операциях. Скальпель Текстор вводил в тело, словно он не резал, а ковырял ткани, очень медленно и педантично. Под аккомпанемент истошных рыданий и леденящих кровь криков.

Но были и счастливые исключения, вроде «хирурга-молнии» профессора Лагенбека. Его называли виртуозом скальпеля. Он резал изумительно точно, артистично и ошеломляюще быстро. Плечевой сустав Лагенбек удалял менее чем за 3 минуты – в одиночку! Хирурги гордились количеством ампутаций, как ветераны боевыми орденами. Недосягаемым рекордсменом считался барон Жан Доминик Лоррейм – главный хирург французской армии. Только в одну ночь после Бородинской битвы он сделал 200 ампутаций! Сколько же всего барон произвёл их за свою долгую жизнь – не знал даже сам Лоррейм, но, несомненно, больше полутора тысяч…

Всё ничего, но вот одолеть главного врага медицины – боль – не удавалось. Страдания больных никак не уменьшались. Пока хирургия изощрялась в разработке сложнейших операций и соответствующего инструментария, анестезия оставалась всё такой же примитивной, как и на заре цивилизации. Казалось, наука бессильна разрешить проблему обезболивания, но 16 октября 1846 года была проведена первая в истории операция под наркозом. Больного усыпили парами эфира, и сделал это хирург Мортон. Это была одна из самых блистательных побед медицины, и её значение тем более ценно, что оно непреходяще во времени. Правда, потребовалось ещё несколько лет, чтобы наркоз получил всеобщее признание. Главное было сделано: на операцию перестали смотреть как на пытку, тем самым развязав хирургам руки. В операционных палатах воцарилась тишина…