Cucbku1

Я встретил его после дождя на асфальте. Он шел прихрамывая, и на коленке у него была ссадина, запекшаяся, как сургучная печать. Плоские, стоптанные сандалии были похожи на черепах. В руке он держал веревку, к которой была привязана серая тряпка. Тряпка волочилась по мокрому асфальту, и невозможно было догадаться, для чего она предназначена.
— Что это у тебя за тряпка? — спросил я, шагая рядом с мальчиком.
— Это не тряпка, — отозвался низкий голос. — Это парашют.
— Парашют?
Теперь я разглядел, что серая тряпка была маленьким куполом, а веревка оказалась стропами, скрученными жгутом. Я спросил мальчика:
— Почему ты тащишь его по мокроте?
— Так... — пробурчал он и поднял глаза.
Большие темные зрачки уставились на меня. Они излучали незамутненный блеск, какой после дождя появляется у листьев, у крыш, у дороги. Белков почти не было видно — одни зрачки. Они изучали меня.
— Ты его с крыши сбрасывал? — И я кивнул на забрызганный грязью мокрый парашют.
— Нет, из окна.
— А груз какой был?
— Груз? — Он с недоумением посмотрел на меня. — Я сам... прыгал.
— Парашют-то мал для тебя.
— А где я возьму большой? — Теперь он смотрел на меня насмешливо, как на несмышленыша. — За простыню всыплют по первое число. Мне и за наволочку всыпали...
Я обратил внимание, что по краям купола болтаются завязки, мокрые и тонкие. Парашют и в самом деле был сделан из наволочки и когда-то был белым. Мальчик поймал мой критический взгляд.
— Можно и с маленьким прыгать... если небо, — сказал он в защиту своего парашюта.
— Если небо? — переспросил я.
— Я ведь прыгал с первого этажа, там неба нет, — пояснил мальчик.
— А на пятом этаже есть небо?
— Я не прыгал с пятого этажа... пока.
Я покосился на коленку с алой сургучной печатью и ощутил жутковатый холодок, который бывает, когда стоишь у края пропасти или у перил высокого моста. Я потер затылок рукой и тут же поймал на себе взгляд больших темных зрачков.
— А ты никогда не прыгал с парашютом? — спросил он меня, как равного.
— Нет, — как равный, ответил я и почувствовал что-то вроде стыда перед маленьким спутником. И, чтобы окончательно не пасть в его глазах, сказал: — В твои годы прыгал... с зонтиком.
— Пробовал, — понимающе кивнул мальчик. — Зонтик наизнанку вывернулся.
Я вспомнил, что мой прыжок с зонтиком закончился так же, и про себя обрадовался:
— Вот-вот! Мне еще влетело за зонтик.
— Так ведь за все влетает, — сказал мальчик и зашаркал сандалиями по асфальту.
Некоторое время мы шли молча. Я ощущал превосходство маленького парашютиста и старался понять, откуда оно берется. Может быть, сила этого малыша в том, что он свободен от множества страхов, которые с годами приходят к взрослым людям? Вероятно, я шел слишком быстро, потому что услышал за спиной знакомый низкий голос:
— Не беги.
— Ноге больно?
— Нет, сандалины спадают.
Я оглянулся. Он стоял на асфальте и прижимал к себе мокрую плоскую сандалию. В руках у мальчика она еще больше напоминала панцирь черепахи.
— Надень, — сказал я.
— Лучше так, — отозвался мальчик и снял вторую.
Из-за редких, выдохшихся туч выглянуло солнце. Оно крепко припекало, и над асфальтом появился теплый голубоватый пар. Наверное, очень приятно ходить босиком по теплому асфальту, от которого идет пар. Наволочный парашют по-прежнему тащился за моим маленьким спутником.
— Что думаешь делать? — Я кивнул на парашют.
— Еще прыгну... Только он не действует без неба.
— А где начинается небо?
Он ничего не ответил. Задрал голову и посмотрел ввысь. Небо было глубоким и синим. Оно струилось, и обрывки туч плыли быстро, как по течению. Мальчик проводил глазами тучи, и его взгляд скользнул по макушкам высоких сосен, по конькам крыш. Взгляд опускался все ниже, ниже и останавливался на маленьком парашюте.
Мальчик наклонился и поднял с земли забрызганный грязью купол. Он скрутил его, и на асфальт потекли мутные струйки воды. Он выжимал парашют, как выжимают рубаху или трусы. Потом перебросил его через плечо. Этот жест означал, что не все потеряно, что парашют, сделанный из наволочки, может еще пригодиться.
— Пока, — сказал он и быстро зашагал обратно.
У него был такой решительный вид, что я забеспокоился, не заберется ли он на высокую крышу и не сиганет ли вниз, чтобы еще раз испытать парашют, который действует только в небе?
— Постой! — крикнул я.
Он нехотя остановился.
— Ты куда?
Он уловил в моем голосе тревогу, но продолжал держать себя независимо:
— Некогда мне. Меня Игорек ждет.
— А прыгать не будешь... с крыши?
— Парашют мокрый.
Он почувствовал, что я боюсь. Ему не пришло в голову, что я боюсь за него. Он решил, что я просто боюсь. Сам по себе. Зрачки насмешливо сузились и заблестели сильней.
Я неожиданно почувствовал, где начинается небо. Не на гребне крыши и не в синих струях, по которым плывут облака. Оно берет начало совсем близко от земли — на первом этаже или на уровне плеча. Начинается в бесстрашном сердце и простирается до тучи или до звезд, смотря куда его поднимет сердце.
— Игорек ждет. Я пойду. Ладно?
Он нетерпеливо почесывал коленку и прижимал локтем сандалины.
Я кивнул головой. Он быстро зашагал по пятнистому, просыхающему асфальту, над которым дрожал голубоватый пар. Я молча пошел следом за ним, чтобы лучше запомнить, где начинается небо.

Дни все короче, темнее. Ноябрь. Мама больше не берет меня с собой -- в
институте холодно, я там мерзну, скучаю и путаюсь у всех под ногами. С утра
до вечера теперь я дома одна. Собираясь на работу, мама горестно вздыхает:
-- Приду поздно. Отца тоже не жди. В буфете тебе покушать. Будь
умницей.
Стоит входной двери захлопнуться -- я одним прыжком к буфету! На
фарфоровом блюдечке -- пузатенькая, "детская" чашечка с мучным супом --
зеленоватой жидкостью-болтанкой и пластик черного хлеба, такой тоненький,
что сквозь него просвечивает воздух. Я знаю: больше мне оставить не могли.
Мама и папа съели утром по точно такой же порции. На "детские" и "служащие"
карточки выдают по сто двадцать пять граммов хлеба в день -- на троих это
четверть черной, тяжелой, заскорузлой буханки. Ирочкина мама такого хлеба не
признает.
-- Там же одни отруби и бумага, --возмущается она. --Разве это можно
есть?
Можно! Да еще как! Если ей не нравится, могла бы отдать кому-нибудь --
мне, например, или Нюре. Но она почему-то не отдает. Наверное, сушит на
сухари и продолжает запасаться.
...Снова и снова заглядываю в буфет. Съесть свой дневной рацион сейчас
или немного подождать? Ну, съем. А потом что? Терзаюсь самыми мучительными
сомнениями. Отхожу от буфета, копаюсь в постылых игрушках. Но чашечка с
супом и, в особенности, хлеб -- так и маячат перед глазами. Чем бы
отвлечься? Затеваю игру в дочки-матери со своим любимым Микой, хотя он
отнюдь не походит на "доченьку".
-- Вот, милая, --говорю сокрушенно безмолвному Мике. --Приду поздно.
Отца тоже не жди. В буфете тебе покушать...
Тьфу! Опять этот буфет. Запру-ка я его (ключик всегда торчит из медной
скважины и служит вместо оторванной ручки) и уйду в другую комнату. Так и
поступаю, но покоя все равно нет. Книгу, которую хватаю с полки, от волнения
держу вверх ногами -- читать я не в состоянии. И вдруг меня осеняет: съем!
Тогда, по крайней мере, и беспокоиться будет не о чем.
Решено -- сделано. Холодный суп пью маленькими глоточками, чтобы
растянуть удовольствие. Но счастливая минута проходит быстро, а я как
голодной была, так голодной и осталась. Часы тянутся медленно. Сумерки. До
выключателя мне не достать, забраться на стул не приходит в голову. Мысли
вообще шевелятся в мозгу еле-еле. И я впадаю в какое-то полудремотное
состояние. Я не сплю, но нет сил шевельнуться, стряхнуть с себя оцепенение.
Всей кожей ощущаю, что в комнате, в ее неясных углах есть КТО-ТО. Может, он
под письменным столом? Или за шкафом? КТО-ТО поскрипывает, шуршит, дышит...
Жутко! Отчаянным усилием воли заставляю себя встать с дивана, на котором
прикорнула. Надо вырваться на свет, к людям! В панике несусь через длинный
пустой коридор на кухню. Там тепло, тлеют керосинки. Агния Степановна жарит
блины на постном масле. Лицо ее пылает и лоснится от жары. На тарелке уже
выросла тяжелая мягкая стопка серых ноздреватых блинов. А запах! От этого
запаха у меня крепко сводит скулы. Обессиленная, я прислоняюсь к плите и --
хоть убейте! --не могу оторвать взгляда от пошипывающего в сковородке
блина. Может, попросить один? Да ведь не даст. А если таким жалостливым
голосом, и сказать волшебное слово "пожалуйста"? Нет, ни за что! Разве
только сама предложит...
С надеждой слежу за каждым движением соседки.
Агния Степановна отводит полной рукой прядь черных волос ото лба и
недовольно косится на меня:
-- Что ж, мать тебе опять ничего не оставила? Как эта можно, на целый
день ребенка бросать?
"Ну дай же, дай! --умоляю ее про себя. --Ну пол, ну четверть
блинчика!.."

-- Ирочка! --пронзительно кричит Агния Степановна. --Неси скорей
блины в комнату, остынут!
Тарелка, соседка и моя закадычная подруга Ирочка уплывают в тоннель
коридора, а я слышу, как в двери их комнаты изнутри звякает ключ...
Долго и мрачно нюхаю блинный воздух. И чего, спрашивается, ждала? Чего?
И вчера ведь не дали, и позавчера, и завтра не дадут. Не буду больше
выходить на кухню. Нечего унижаться. А они пусть подавятся своими блинами. Я
нарочно громко запеваю какую-то несусветицу и марширую в комнату.
Через некоторое время в дверь стучат. Ирка. Сытая, негодяйка! Я сухо
перебрасываюсь с ней несколькими словами, и моя подружка, покрутившись у
стола, уходит. Забираюсь с книгой в угол дивана. Но что это? Почему и здесь,
в комнате, столь основательно удаленной от кухни, витает изумительный
блинный дух? Повожу вокруг глазами и носом -- и замечаю на краешке стола
бесформенный комок газеты. Его же не было, он появился минуту назад!
Разворачиваю бумажку - три блина!
Эх, Ирка, дорогая моя Ирка!
Почему о людях часто думаешь хуже, чем они есть на самом деле?