CreepyStory

Начать нужно с того, что мы давно хотели сходить за грибами в лес. Мы — это я, мой друг Эмиль и, конечно же, Иваныч. Последний раз я был в нашем Староверском бору лет девять назад. То есть давно. Эмиль так вообще толком ни разу «тихой охотой» не занимался; довольствовался тем, что положат в тарелку, уже приготовленное. Но при всем при этом различал съедобные сорта Fungi не хуже матерого знатока. С ходу мог отличить опята одного вида от другого.

Парень он в своем роде уникальный. Этакий живчик. Все ему интересно, везде ему надо, в каждой бочке затычка. По правде сказать, это его энциклопедическое знание грибов всегда вызывало во мне всякие мысли. Ну, вы наверно, понимаете: если субъект увлекается грибами, значит, это неспроста. Значит, должна быть причина. Вот ленивый и сделает дурной вывод. Я тоже совершил эту ошибку, но в свое время исправился; Эмиль простил. Он парень хороший, но со своими заскоками. Есть в нем какое-то сумасбродство, бестолковый авантюризм. Ну, из разряда, а не поехать ли нам на следующей неделе на Шпицберген. Всегда ввязывается в свежее приключение и легок на подхвате. Такой вот тип.

Что касается Иваныча — мой дядя родился, вырос и прожил на этой земле пятьдесят с лишним лет. Его семья осела здесь, в Клыкове, сам он человек сельский и все городское ему чуждо. Это настоящий тургеневский мужик, жилистый, выносливый, непременно чем-то занятый. Всегда им восхищался, сколько себя помню. Трудится он заместителем директора в агрофирме, следит за снабжением, поставками, ну и по мелочи. Все успевает — и в огороде копаться, и в райцентр съездить за товарами, и на производстве. Ценит Бунина, тоскует по советскому прошлому и болеет за «Спартак». Честно ходит на выборы.

Сам я, что называется, городская крыса. Просиживаю штаны в одном холдинге. О себе говорить как-то трудно. Что полагается сказать в таких случаях? Перечислять факты из биографии? Особенности характера? Ладно, хорошо. Мне двадцать девять, женат, детей пока нет. На ногах стою крепко, живу самостоятельно. Человек я состоявшийся и где-то даже счастливый. Да, даже вот так. Фамилия Выготский, зовут Дмитрием. По профессии — дизайнер, проектирую интерьеры для жилых домов. Надеюсь, сведений достаточно.

Теперь вернусь к нашей истории.

Это произошло в первых числах сентября, с неделю назад.

Я позвонил Вере Павловне по какому-то делу. Трубку взял Иваныч. На самом деле его зовут Михаил, но мы в семье привыкли звать его Иванычем. Его даже пятилетняя внучка Даша так зовет. Мы перекинулись парой слов с дядькой, потом я поговорил с хозяйкой, а потом снова услышал его голос:

— Слушай, — говорит, — у нас тут дожди хорошие прошли. Почему бы тебе с друзьями к нам не приехать на выходные? Суббота как раз на носу. В баньке попаримся, за грибочками сходим. Я места знаю.

И в этот момент я подумал: а ведь он прав. На тот момент я уже забыл, когда в последний раз в парк-то городской ходил, не говоря уже о загородной природе. Совсем закупорился с этой работой в четырех стенах. Короче, я согласился, и мы договорились о времени. Тут нетрудно догадаться, что со мной решил поехать Лапин. Кроме Эмиля никто не смог, хотя сослуживцы искренне нам позавидовали. Мы с Эмилем работаем вместе, только он из отдела менеджмента. Видели бы вы, как он бегал, как суетился. Понабрал кучу всякого барахла — снасти какие-то, баллончики, альпинистский набор, сетку от комаров, фонариков по числу на отряд спецназа. Даже навигатор взял. Тогда мне все это казалось смешным. Мы погрузились в его Range Rover и в пятницу вечером отчалили.

Дорога ничем особенным не запомнилась. Единственное, что можно выделить, это время в пути — мы провели на колесах почти два часа. Плюс десять-пятнадцать минут на путь от местного городка до Клыкова. Гнал Эмиль с ветерком. Мы проехали километров сто шестьдесят, если не соврать.

Иваныч радовался, как ребенок. В тот же вечер напоил нас своей сивухой, накормил из запасов. Щурясь на тусклый свет старой лампочки, мы беседовали до глубокой ночи о прошлом, об ушедших и живых, о жизни. До того мы не виделись лет пять, и я отметил, что морщин на его лице прибавилось. Иваныч курил свои папиросы, рассказывал афганские байки и тихонько гнусавил песенки. Мы смотрели на него, слушали. Тогда я пожалел, что не могу нормально рисовать или хотя бы что не взял с собой фотоаппарат. Эмиль, наблюдавший моего дядьку впервые, замер в священном восторге. Словом, хорошо посидели.

В субботу дядя повез нас знакомиться со своими земляками. Каждого он хватал с собой, и к обеду набралось человек девять народу. В таком же количестве мы отправились в баню. Попарились на славу. Если вы знаете, что такое настоящая русская баня, то нет смысла объяснять вам, каково это. Ощущения непередаваемые. Ну и застолье, конечно же, со всеми вытекающими. Иваныч показал нам свой участок и еще тридцать соток под картошку. С последней нашей встречи он успел сделать пристрой к дому, подлатать гараж и даже возвел новый хлев. Ходил, рассказывал, а мы с готовностью слушали.

Потом он переключился на экскурсию по окрестностям.

Клыково — местечко уютное. Здесь очень удачно сочетаются привычные сельские атрибуты и кое-какие достижения цивилизации. Например, телевышка с газопроводом. Село расположено на большом пологом холме, с одной стороны которого течет речка, а три другие окружают поле и рощи. Здесь очень живописно: ландшафт плавно вздымается и опадает, резких перепадов нет. Ребенком я часто шатался по округе и помню где-то на северной окраине села прудик, где мы с пацанами ловили мелкую рыбешку, а на соседнем холме собирали землянику и дикую клубнику. Помню узкий мостик через речку и лесополосу, разделяющую поля. Помню одинокое дерево в километре к западу, родник и сгоревший дом на окраине, куда мы залезали на спор, чтобы проверить, есть ли там привидения. В памяти остался образ известнякового карьера, ангаров и церкви — ее собирались восстановить на общественные деньги.

Старые образы вновь воскресали передо мной. Было приятно видеть их. Ну и, конечно же, природа. Клыковчанам однозначно повезло с окружением. Вообще, русское село летом — это рай. Прекрасно понимаю чувства наших классиков литературы, когда они приезжали в глубинку. Все-таки, здесь чувствуется такая свобода, такое раздолье, что душа поет. А еще красота и гармония. И дышится по-особому, полной грудью.

Но вернусь к теме.

Вечером мы сидели на веранде у Иваныча и потягивали под леща пиво.

— Ну что, двинем по грибы? — спросил дядя.

Мы сказали, что давно пора.

— Тогда выйдем завтра в шесть утра и прямиком в бор. Помнишь, Димка, как мы с еще живым отцом туда ходили?

Как же не помнить. Одно самых светлых воспоминаний в моей жизни.

— Там маслята есть и подберезовиков уйма.

Эмиль потер ладони в предвкушении:

— Отлично! Что с собой взять?

Мы с родственником многозначительно переглянулись. Иваныч добродушно рассмеялся и принялся втолковывать Лапину, словно школяру, прописные истины, которые знает про лес каждый сельчанин. Эмиль, чудак, достал блокнот и давай записывать. Да так старательно, серьезно, будто готовится к марш-броску. Примерно в таком ключе мы беседовали, пока мимо не прошел какой-то дядькин знакомый. Он окликнул Иваныча и сказал:

— Гаврилин до сих пор не вернулся, представляешь?

Иваныч мгновенно посерьезнел. В его голубых глазах заблестел лед.

— И что, ищут?

— Да третьи сутки уже. Весь бор прочесали, километров на тридцать. Безрезультатно.

— И куда этого черта понесло!

— Кто ж знает. Похоже, придется в органы сообщать. Вот такие дела, — мужик пожал плечами и пошел дальше.

— А кто это? — спрашивал Эмиль. — Что это значит?

— Да так, — буркнул дядя. — Ничего особенного.

После этого он нахохлился и молча дымил цигаркой до самой ночи, а мы, не придав эпизоду особого значения, переключились на тему отпусков — кто как проводить будет. Помню, Эмиль с жаром говорил, что собрался поехать в Таиланд. В этом году — железно. Хотя, по секрету, собирался он туда уже третий или четвертый год, да все никак. Когда пошли спать, Иваныч какое-то время еще оставался снаружи, наверно таращился на звездное небо. А может, гулять пошел.

Как и было намечено, вышли спозаранку. Утренняя дымка еще стелилась над полями, и остывший воздух заметно холодил кожу. Солнце зябко выглядывало из-за края холма, как бы раздумывая, начинать новый день или нет. Уже сейчас было видно, что денек выдастся ясный.

Лапин разоделся так, словно приготовился сниматься в пародии на фильм «Коммандос»: тельняшка, штаны и куртка цвета хаки, какие-то берцы, жилет с количеством карманов, превышающим всякие разумные пределы, косынка, перчатки с обрезанными пальцами. Иваныч, едва глянув на все это, крякнул и поскорее отвернулся. Мы-то с ним по-простому облачились. По-нашему.

— Ну, пионэрия, готовы? — осведомился он, когда мы встали на пороге. — Тогда пошли.

У Иваныча был старый ржавый «УАЗик», используемый в качестве трактора и местного лунохода; на нем и поехали. Сам лес находится в десятке километров на северо-восток. Чтобы добраться до него, нужно пересечь поле, засеянное пшеницей. На дорогу у нас ушло минут пятнадцать, за которые сонный Эмиль несколько раз успел удариться башкой о потолок. Несмотря на дикую тряску, мне все же удалось разглядеть лес; его зеленую ершистую массу, кое-где подпаленную первыми искрами осени. Древесный легион приближался, увеличивался в размерах и величественно взирал на нас сверху вниз. Разглядывая верхушки самых высоких сосен, я не мог отделаться от чувства, что они живые.

Машину оставили у края дороги, огибающей сосновый бор. Иваныч выкинул нас, выбрался сам, кряхтя, вытащил корзинки и ведра, запер салон, и мы вступили под сень деревьев. Эмиль кровожадно выхватил нож с громадным лезвием.

— На кабана, что ли, собрался? — брякнул Иваныч. — Короче, ребята, для разгону ищем маслята.

Мы вооружились сосновыми веточками и занялись делом.

(Делает глоток воды из стакана, смотрит в окно и продолжает)

Сбор грибов чем-то напоминает медитацию. Ты не спеша прохаживаешься по подстилке, шебаршишь палочкой каждый бугорок, а думать в этот момент можешь о чем угодно. Все происходит на автомате: ноги идут, глаза смотрят, сердце бьется. Сухие иголки тихо хрустят под подошвами, сверху чирикает невидимая птица, да слышен шум листьев. Можно успокоиться, расслабиться. Мысли из лихорадочной пляски переходят в размеренный поток.

В тот раз было примерно так же, только ощущение слегка портил Лапин. Эмиль без конца что-то выкрикивал, комментировал каждую шишку и норовил запеть. Двуногий генератор шума. Мы терпеливо ждали, когда же он иссякнет, но нет, он не затыкался и продолжал вещать спустя час, полтора часа, два. Наконец, я не выдержал, подошел к нему и сказал:

— Эмиль. Помолчи.

Он наконец-то захлопнулся. Дядя воспользовался паузой и спросил, каковы наши успехи. У меня на дне корзины сиротливо лежали три масленка, у Иваныча — четыре, у Эмиля… угадайте… Ноль. И это спустя два с половиной часа поисков.

— Пеньки видали?

Мы кивнули.

— Это уже до нас постарались, — улыбнулся дядя. — Придется дальше двигаться.

Делать нечего — пошли. Я спросил, как же машина, Иваныч ответил, что ничего, вернемся. И мы углубились в ельник. Время шло, мы заходили все дальше, а грибов все не попадалось. Казалось, что вот он, заветный бугорок. Сорвешь подстилку — а это шишка или камень. В нескольких местах деревья повалились, и перелезать через ветвистые стволы было чрезвычайно трудно. Я слегка оцарапал себе ладонь. Эмиль собрал мордой всю паутину, развешанную между стволами, о чем непременно сообщил нам в нецензурной форме. На земле валялось что угодно, только не грибы. Мы вышли на просеку, за которой начиналась поляна, а дальше — новая стена растительности. Иваныч заглянул в посуду, оценил ситуацию и скомандовал:

— Поворачиваем назад.

— Как это? — растерянно спросил Эмиль. — Что, все?

— Нет. Сейчас заведемся, дальше поедем.

— Серьезно?

— А ты думал, у нас тут три сосенки торчит? — сказал я и прихлопнул на шее комара. — Старосельский бор долгий и обширный, разгуляться есть где.

— Тогда ладно! — Лапин мгновенно обрадовался. — Слышь, Димыч, еще поохотимся!

— Ага, — говорю. А сам зеваю. Спать я тогда хотел — сил нет.

Ну, значит, вышли мы обратно. Загрузились. Иваныч невозмутимо дернул свой драндулет дальше по колее. Лапин попытался выяснить подробности: сколько километров лес в диаметре, сколько на север, на запад. Какие деревья. Из-за рычания мотора ему приходилось орать. Я помалкивал, боялся прикусить себе язык. Дядя отвечал коротко, отрывисто — да, нет, не знаю. Дорога виляла то влево, то вправо. Позади нас клубилась пыль, так что не было видно ни фига. Да и передние стекла дядя протирал бог знает когда. Пару раз колеса забуксовали в лужах грязи, и мы всерьез опасались, что придется толкать. Обошлось.

Короче, через семь километров или около того мы выехали на то место, где колея поворачивала прямо в лесную чащу.

— Она прямиком через бор идет, а потом выныривает с той стороны и на Клыково заворачивает, — объяснил дядя. — Петля получается.

— А дальше? — Лапин кивнул на ту часть леса, которая тянулась севернее.

— А дальше только просеки. Я туда машину не поведу. Потом хрен вытащишь.

— Почему?

— Почва слишком влажная.

Лапин сказал, что ему ясно, и мы предприняли второй дубль. Реквизит, как понимаете, использовался тот же: корзинки, ножики, палочки. Вначале мы решили прошерстить южный участок бора. Ну, для галочки, так сказать. Хотя, думаю, каждый из нас изначально чувствовал, что результат будет такой же. На это ушло часа полтора. То есть, когда мы снова вышли на дорогу к машине, солнце стояло в зените, и на моих часах было 13:16. Это я помню очень четко.

Мы перекусили — предусмотрительный Иваныч захватил с собой бутерброды и флягу воды.

Потом держали совет, как быть.

— Ну что, мужики? — спрашивал дядя, выковыривая из зубов остатки колбасы. — Возвращаемся?

Лапин занял нейтральную позицию: как решит большинство. Я же вынул из своей корзины подосиновик, критически повертел его в руках и изрек мысль касаемо того, что, возможно, здешняя экология изменилась в худшую сторону. А, следовательно, не стоит пытать счастья дальше.

— Брехня, — Иваныч был категоричен. — Наши ходят и спокойно собирают по пять, по семь ведер. Нет, это не причина. Тут что-то другое.

Мы немного посидели на траве, отдыхая от приема пищи. Дядя закурил.

— Обидно, блин, — выдал он расстроено. — Невезуха какая-то, честное слово. Не пойму я, в чем дело, мужики. Хоть тресни. Спрятались они все, что ли? Ведь дождь был же. И температура нормальная… Расти — не хочу. В чем дело? Нет, так никуда не годится. Ко мне, понимаешь, гости приехали, племянник в кой-то веки раз нагрянул, а мы даже грибов набрать не можем! Этого не допущу. Давайте-ка для очистки совести сходим на север. Не найдем ничего — ну и ладно.

— Только недалеко, Иваныч, — попросил я. К тому времени ноги уже порядком побаливали.

И мы пошли на север.

Если раньше деревья преобладали хвойные, в основном сосны, то по мере продвижения лес становился смешанным. Все чаще росли осинки и березы, причем расстояние между стволами становилось меньше, а перегноя и поваленных стволов больше. Тут и там из пней, корневищ и брошенных муравейников торчали поганки. Один раз Эмилю попался мухомор. Иваныч в сердцах раскидывал носками ботинок шляпки грибов. Потом Лапин заорал, что «нашел». Этот триумфальный вопль напоминал крик моряка, заметившего землю после долгого плавания. Мы подскочили и увидели семейство волнушек. А в паре метров дальше еще несколько. Грибы выглядели свежими, только что выросшими, имели аккуратную форму. Даже дядя смягчился и позволил нам нарезать несколько штук. Кроме волнушек, правда, ничего в том месте не обнаружилось.

1.

«Быть тебе рабом! И овцой смиренной, годной только для непотребных дел»

Я закрыл электронную читалку на телефоне. Выглянул в окно. Моя остановка. Пришлось потрудиться, чтобы протиснуться между двумя старушками, которые болтали на свою любимую тему. Наркоманы. За последний месяц в городе пропало уже с десяток любителей иглы. Подсчитав потери в рядах «героинщиков», старушки заключили, что туда им и дорога. После этого зашептались у меня за спиной.

— Смотри на шпаненка, — сказала та, что с фиолетовыми волосами, — штаны грязнючие, мятые, волосы не мытые. И шрам над губой, аж противно. Поди, тоже…

Открыв двери, желтый «Богдан» выплюнул меня на улицу. Скрипнув тормозами, покатил дальше, увозя дотошных старушек по неведомым делам. Я сверился с картой в телефоне. Пройти через двор, свернуть около садика.

Теплое апрельское солнце превращало талый снег в грязь. Тут и там под серыми сугробами проступали горы мусора. Тротуары и дороги покрывали необъятные коричневые лужи. Хочешь попасть домой — плыви. Этим я и занялся.

Вконец заляпав штаны и кеды, я, наконец, добрался до нужного дома. Высоцкого, двадцать. На часах только половина третьего, до встречи еще полчаса. Ладно, можно и подождать.

Двор, больше похожий на полосу препятствий для подготовки спецназа, был почти пуст. На пластиковой горке катались мальчик и девочка, оба в желтых вязаных шапках. У кустов черемухи, за детской площадкой топталась дама бальзаковского возраста. Рядом с ней рыла землю костлявая дворняга. Угрюмый дворник бродил туда-сюда, курил, подбирал мусор. Дама с костлявой собакой, ворча себе под нос, прошла мимо, юркнула в подъезд. Уже в дверях пнула собаку.

— Вечно ты, а ну бегом на место! — собака жалобно взвыла и покорно скрылась в темноте.

Странные жители, странный дом. Странный город. И странная жизнь.

Позавчера меня уволили с работы. Вчера отчислили с четвертого курса матмеха. Через пару дней должны были выселить из общаги. А через месяц-другой могли забрать в армию.

«Там, среди темных дебрей чужого мира, ждет тебя тот, кого видеть нельзя»

Да что за невезение? Я закрыл читалку, посмотрел на время. Без десяти три. Чего ждать?

Позвонил в домофон.

— Кто?

— Глеб, насчет квартиры.

Дверь открылась. Старенькая хрущевка встретила меня запахом сырости и подгоревшей картошки. В полумраке коридоров казалось, что со стен на меня смотрят желтые лица с горящими глазами. Хорошие рисунки. Жаль, кто-то испортил их ехидными комментариями и подписями.

«Дядька Валера после получки»

«Дядька Валера в день ВДВ»

«Дядька Валера в пост»

Я уже начинал бояться этого дядьку Валеру. Надеюсь, он не будет моим соседом.

Нужная квартира была на третьем этаже. Облупленная железная дверь, на которой черной краской выведено две цифры. Двадцать два. А рядом с соседней дверью размашистым почерком написано «Здесь живет дядька Валера». Вот сука.

Я позвонил. Через пару секунд дверь скрипнула, распахнулась, дыхнув на меня свежей покраской и запахом кофе. Желудок громко заурчал.

На секунду показалось, что внутри никого. Но в темноте, у стены, я приметил маленькую фигурку.

— Лидия… Сергеевна?

Фигура отделилась от стены, махнула, чтобы я заходил. Хозяйке квартиры было явно за пятьдесят. Морщины вокруг глаз, уголков рта. Седые волосы, водянистые, карего цвета глаза.

Впустив меня, она быстро захлопнула дверь, будто опасалась, что кто-то невидимый может меня перехватить.

В темной прихожей стояло небольшое трюмо, почему-то без зеркала, на крючках висели старые халаты. С порога была видна комната, уголок дивана, цветастый ковер. Рядом со входом туалет, где шумела вода, гудели трубы.

— Вам надолго квартира нужна? — казалось, женщина куда-то торопилась, боялась, что сбегу.

Я замялся. Мне нужна была только комната. А квартира, насколько я помнил, значилась двухкомнатной. Такие хоромы мне не потянуть.

Но вслух сказал:

— На месяц. Пока.

Она, отступив на два шага, быстро затараторила:

— Значит, так. Кухня, две комнаты. Кровать, диван, шкаф. Все ваше. Есть телевизор, рабочий. Чайник, плита, холодильник. Исправные. Душ, туалет, стиральная машина. Только бумагу в унитаз не бросайте. Коммуналка в оплату не входит, это мы… я сама плачу. На первый месяц давайте три тысячи.

Я не сразу нашел, что сказать.

— Это, сколько? За одну комнату три?

На ее лице отразилась целая буря эмоций. Удивление, замешательство, стыд. Страх.

— Нет, вы что, это за квартиру. Сами понимаете, комнаты, ремонт, дом, район, все не идеально.

Как и моя жизнь.

— Готов прямо сейчас… оплатить. А вопрос можно?

— Д-да, конечно.

— Почему так дешево?

Она попыталась изобразить некое подобие улыбки.

— Деньги нужны. Срочно. Уезжаю на пару недель. А вы… вы за квартирой как раз и присмотрите.

— Это не развод?

Она засмеялась, достала документы на квартиру, предложила проверить.

Вот так номер.

Похоже, полоса моих неудач заканчивалась. И хотелось надеяться, что в этой квартире они меня в ближайшее время не найдут.

2.

«От кого ты прячешься? Куда бежишь? Бойся пустоты, она заразна.»

Надо удалить эту книгу. Одна ерунда.

Хозяйка быстро показала кухню, большую комнату. В спальню заходить не стала.

— Там проветривается, краска.

Так, туалет и ванная совмещенные. Холодная, горячая вода. Осторожнее, скользко. Зеркала почему-то нет и там. Что за фобия? Ладно, кухня. Плита старенькая, осторожно. Вроде все.

Я достал из сумки мятые купюры, отсчитал три тысячи московскими стольниками. Она даже не стала пересчитывать, собрала, сунула себе в карман.

— Значит, так. У меня поезд через час. Пару дней буду недоступна. Вернусь через две недели. Какие вопросы, обращайтесь к соседям.

— Дяде Валере?

— И к нему тоже. Но лучше к Оленьке. Она этажом выше. А Валерка часто на сутках. И еще, может, племяш мой, Лёнька, заглянуть, на днях, у него там, — она показала в сторону спальни, — вещи кой-какие остались. Заберет.

Отдала ключи. Посоветовала проветривать квартиру чаще. Ушла, хлопнула дверью. Будто сбросила груз с души.

А квартира чистенькая. Просторная. Шкаф с книгами, пианино. Маленький балкончик. Окна выходят на детский сад, который со всех сторон обступают вековые дубы. Словно стражи.

Киру бы сюда позвать. Жалко, что поругались. Нехорошо вышло. Позвонить ей, что ли?

Вместо этого я открыл на телефоне читалку. Выбрал страницу и строчку наугад.

«Не верь, не бойся, не проси.»

Ладно, пока звонить не будем.

Телевизор стоял в спальне. Рядом, у окна, шкаф для одежды. Через открытую форточку доносились звуки улицы. Машины, шелест деревьев, детские крики. От запаха краски закружилась голова. На секунду мне показалось, что краска перебивает какой-то другой запах — то ли гнили, то ли обгоревшей шерсти.

Кровать большая, полуторка. Два кресла, столик с косметикой. У дальней стены еще дверь. Шкаф, кладовка? Я подергал за ручку. Закрыто. Что-то подсказывало, что вещи племянника Лёньки хранились именно там. Ладно, не будем лезть в чужие дела.

Холодильник оказался пуст. Еще бы. Я попытался вспомнить, видел ли по пути сюда магазин. Кажется, рядом с остановкой.

Последние три сотни лежали в кармане куртки. Черт с ним, погуляем сегодня. В честь новоселья. А завтра — поиски работы.

3.

Ночь как-то незаметно обрушилась на город, будто придавила темнотой. На весь двор — пара фонарей, которые напоминали оранжевые маяки в океане грязи. С трудом различая дорогу, я пробирался домой. Балансировал между лужами с пакетом в руках, перемахивал через канавы.

У дверей стоял мужчина. Черная куртка, черная шляпа. Ни дать ни взять серийный маньяк с первой полосы газет. Я осторожно его обошел. Открыл дверь таблеткой от домофона.

Мужчина молча наблюдал за моими действиями. Будто и не дышал. Проводил меня взглядом, не сдвинувшись с места. И так, пока не захлопнулась дверь. Я постоял перед лестницей, дав глазам привыкнуть. Внизу, рядом с подвалом, кто-то шевелился, дышал. Я посветил телефоном. На коврике лежала костлявая дворняга. Усталые голодные глаза. А в живот ей тыкались маленькие щенки. Четверо, пятеро. Извини, подруга. Сам не ел с утра. Может, в следующий раз.

Я поднимался по лестнице и чувствовал на себе чей-то взгляд, словно рисованные лица на стенах были живыми. От этого внутри живота просыпался неприятный холодок. Ну и дом. Здесь только сюжеты для НТВ снимать.

По квартире гулял сквозняк. Ощущение было такое, что за стенами кто-то шептался. Я закрыл форточку в спальне, поставил на плиту кастрюлю. Пока вода нагревалась, включил ноутбук. Проверил вай-фай. Так, есть, пара сигналов без пароля. Дай бог здоровья их владельцам. Первый сигнал с названием оператора был совсем слабый. Одно деление. Второй, под именем «Сердцеед» был сильнее. Два деления. Я решил проверить, вышел в большую комнату. Три деления. Зашел в спальню. Четыре. У окна — снова три. Рядом с кладовкой четыре. Опаньки, полная шкала. Что это за сердцеед у нас в кладовке?

Сигнал не пропадал, скорость была огромная. Я без проблем зашел на сайты объявлений, заглянул на торрент, поставил на скачку последний сезон «Игры престолов». Тот скачался за три минуты. Однако.

Сидеть на полу рядом с кладовкой было неудобно. Жестко. И еще, сквозь щель между дверью и полом изнутри дул сквозняк. Сильный, холодный. Я поежился. Чего там может быть такого?

Любопытство подбивало, подталкивало проверить, узнать, что же внутри. Здравый смысл настойчиво сигнализировал, что не надо, отойди, не лезь, чтобы потом не жалеть.

Как обычно, я решил положиться на мнение своей электронной читалки. Открыл ее на телефоне. Выбрал наугад главу. Прочитал первую строчку.

«Чего бояться? Нам уже ничего не грозит.»

И то правда.

На кухне закипела вода. Я вывалил в нее пельмени, помешал их. Выудил ключи из куртки. Один от входной, второй, подписанный, от почтового ящика. Таблетка от домофона. И еще один ключик, маленький, будто от миниатюрной шкатулки.

Я проверил его на замке кладовки. Не подошел. Жалко. А счастье было так… Ну-ка, а проверим тот, что от почтового ящика.

Кладовка открылась. Драматично скрипнув петлями, дверь распахнулась, чуть не ударив меня в лоб. Из темноты пахнуло какими-то лекарствами, старой одеждой. И мочой.

Я встал на пороге, не решаясь шагнуть внутрь. Казалось, перейдешь некий Рубикон, и назад пути не будет. А пока находишься у черты, еще есть возможность все отмотать.

Поначалу я решил, что кладовка пуста. Маленькое помещение, метр на два. Ни сумок, ни коробок, ни одежды. Но потом я увидел зеркало. Оно как будто появилось не сразу. И надо сказать, странное это оказалось зеркало. В нем отражалась комната. Кровать, кресла, окно. Бездонное черное небо. А меня, худого патлатого неудачника в серой толстовке, там не было. Только пустая комната. Что за фокусы?

На кухне закипели пельмени.

— Твою мать!

Плиту и кастрюлю залило кипятком. Я убавил огонь, помешал пельмени. Нашел под раковиной тряпку, осторожно протер кастрюлю, стер с плиты пену. Открыл форточку. Постоял у окна, всматриваясь в окна соседних домов. Они казались далекими, недоступными, будто находились в другом мире. Свет горел только в паре квартир. В этот момент я почувствовал себя как никогда одиноким, никому не нужным.

В спальне что-то скрипнуло. Точно, ноутбук. Кладовка.

Я помешал свой горе-ужин и вышел из кухни.

Ноутбук стоял на столе. Комнату заполняли тени. Все они причудливо танцевали в свете фонаря, который раскачивался где-то за окном. Дверь кладовки была приоткрыта. Я подошел, чтобы ее закрыть.

И в следующую секунду закричал. Чуть не опрокинул стол с ноутбуком. Ударился о кровать. Перед глазами заплясали розовые кляксы.

А сквозь них из зеркала в кладовке на меня смотрело собственное отражение.

И улыбалось ртом, полным зубов-осколков.

4.

Оно улыбалось и водило ногтем по поверхности зеркала. Простукивало, будто нащупывало слабое место, чтобы выбраться наружу. Серая толстовка, синие джинсы, шрам над губой. Отражение было моим, но каким-то неправильным. Словно выточенным из камня. Острые черты лица придавали ему сходство со статуей. А еще зубы, похожие на осколки стекла. Длинные и острые. И язык тоже острый, как жало, выстреливает, касаясь зеркала…

Я не выдержал, выскочил из спальни, захлопнул дверь. Нырнул в туалет, ударившись плечом о косяк, но даже не почувствовал боли. Заперся на щеколду, опустился рядом с унитазом. Боль пульсировала в ноге, в плече, сердце билось со скоростью гоночного болида.

Где-то на самой границе слышимости родился звук. Чирк. Чирк. Будто некто скребет длинным ногтем по стеклу. Звук перекрыл шум воды в трубах, кипение пельменей на кухне, и давил, давил изнутри, заполняя все вокруг.

Я закрыл уши, свернулся калачиком, заскулил. Казалось, кто-то скребет по мне изнутри, водит ногтем по стенкам желудка, роется в голове. Навалилась тошнота и головная боль, перед глазами сверкало, что-то взрывалось, распадалось на части. И налипало удушающей паутиной, не давало дышать…

Не знаю, сколько пролежал так, в забытьи. В дверь позвонили, настойчиво, длинными очередями. Тут же застучали. От стука задрожали стены. Пельмени, бляха.

Квартира пропахла дымом. Словно в тумане, держась за стенку, я проковылял на кухню, выключил плиту. Смахнул дымящую кастрюлю в раковину. Повернул кран. И только потом открыл дверь.

В коридоре стояла выгуливавшая дворнягу дама бальзаковского возраста, в старом халате и тапках. Не поздоровалась, отпихнула меня, нырнула в квартиру. Открыла окна, балкон. Заглянула на кухню, выключила воду.

— Ну, хрена встал там? Дверь закрой, сюда иди.

Я подчинился, зашел на кухню. Она села за стол, достала из халата два маленьких флакона с белыми этикетками. Из одного накапала в кружку какой-то бесцветной жидкости.

— Ты башкой думаешь? Квартиру чуть не спалил! Не один здесь живешь!

Я тяжело опустился на табурет.

— Ударился, сознание потерял.

— Потерял. Осторожнее надо быть! Сгорел бы тут, вместе с пельменями своими. Пей.

Она протянула кружку.

— Что это?

— Лекарство! Дыма надышался, поди! Успокоишься, поспишь.

Лекарство было горьким, противным. От него защекотало в носу, недовольно заурчал желудок.

— Окна закрой потом! Только сам не выпади! Ну и нашла Лидка квартиранта.

Она оставила один флакон. Велела выпить еще утром. Сказала, что будет за мной присматривать. Я закрыл за ней дверь и только тогда вспомнил, что даже не знаю ее имени. Да и зачем?

Усталость навалилась, принесла с собой равнодушие и странное умиротворение. Отражение? Зеркало? Кладовка? Плевать.

Я упал на диван в большой комнате. Почти сразу провалился в сон. И перед тем, как темнота сомкнулась, я вспомнил, что дама бальзаковского возраста так и не зашла в спальню. Будто знала, кто там.

5.

Проснулся я от холода. С трудом поднялся, закрыл балкон. На горизонте, за строем бетонных ангаров, занималась заря. Подкрашенное розовым цветом, небо светлело, отгоняло ночь.

Плечо не болело, как и нога. Только тело ныло, будто всю ночь разгружал вагоны.

Чирк. Чирк.

Только не это.

Чи-ирк.

Пожалуйста, пусть это будет сон.

Б-бах! Кто-то бился головой о стену. Или о стекло, очень прочное.

Телефон лежал на пианино. Я открыл читалку.

«В тебе есть силы, женщина? Будь смелее, не бойся!»

Ладно. Глупо отрицать, что этого не было.

Чирк.

Я взялся за ручку. Закрыл глаза. Осторожно, стараясь не шуметь, открыл дверь. Просунулся внутрь спальни.

Оно было там. Стояло, улыбалось. И показывало пальцем себе в рот.

Зеркало было заляпано темными пятнами, по краям блестели рубиновые капли. Тут и там проступали паутинки трещин.

За ночь оно будто похудело на десяток-другой кило. Кости, обтянутые кожей, под глазами глубокие пятна. На подбородке желтая пена.

Но это по-прежнему мое отражение. Оно улыбалось мне, показывало пальцем себе в рот, водило рукой по животу. Просило есть?

А потом оскалилось и ударило плечом в зеркало. Стекло жалобно зазвенело, на поверхности проступили трещины…

И тут я не выдержал. Хлопнул дверью, вылетел в прихожую. Схватил куртку, запрыгнул в кеды. Даже не запер квартиру, сбежал по лестнице. Навалился на тяжелую дверь подъезда и выпал на улицу.

Свежий воздух обжег легкие, закружил голову. К горлу подступила тошнота. Я упал на колени, в грязную лужу. Запачкал джинсы, ладони. Кое-как встал. Заковылял, подальше от него, от этой квартиры, этого дома. К остановке.

Перед глазами плыло, мир превратился в серое пятно, сквозь которое было тяжело различить дорогу. Тело пронзила острая боль, опрокинула меня в сугроб. И я пополз. По холодным маслянистым лужам, собирая грязь и песок. Кто-то торопливо прошел мимо, даже не помог подняться. Тошнота подступала все ближе к горлу, становилась невыносимой.

Я поднялся, сделал шаг, другой. Навстречу шуму машин, визгу тормозов и запаху бензина. Ну же, что со мной? Это из-за лекарства? Живот свело судорогой, и меня вырвало чем-то горячим, скверно пахнущим.

— Коленька, не смотри, идем. Мальчику плохо.

Мальчик умирает. Почему вы не помогаете?

Тело пронизывал холод, кеды пропитала вода, я даже пальцев не чувствовал. Только горечь на языке. И боль в голове, в животе.

Остановка. Шум голосов. Суета.

Я упал, ударился обо что-то железное. Мусорный бак.

— Ишь, наркоман. Смотри, как его ломает! Полицию вызвать, чтоб забрали!

На мгновение в сером пятне проступило что-то фиолетовое. Волосы. Проклятая старушка из вчерашней маршрутки.

— Позвоните, кто-нибудь! А то он помрет тут!

Фиолетовые волосы проплыли мимо, исчезли в утробе маршрутки.

Никто не вызывал полицию.

Меня снова вырвало. Не в силах подняться, я упал прямо в свою же…

Кто-то подхватил меня, взял под руку. Обоняние заполнили запах сигарет и дешевого парфюма.

— Давай, квартирант. Спокойно. Осторожно. Не надо людей пугать.

Сильные руки повели меня прочь от остановки. Обратно к дому.

Нет. Сука, нет…

— Терпи, казак. Атаманом… оп-па, лужа. Так, еще немного.

Странно, с каждым шагом, с каждым движением, становилось легче. Боль отступала, тошнота отпускала. Серое пятно приобретало ясные очертания, формы.

Мужик в черном, стоявший у подъезда. Это он. Куда ведет?

— Что… вам? Надо? Куда?

— Домой. Ты же теперь квартирант. Тебе следить. За ним. Кормить. Так, еще лужа. Он тебя не отпустит. Связаны вы теперь. Ну-ка, ногу повыше. Да, нашла Лидка молодчика.

Знакомая дверь, домофон. Он сам открыл, втолкнул меня внутрь. Боль почти ушла, остался голод. И страх. Мужик в черном помог подняться на третий этаж, мимо рисунков, мимо дверей, за которыми будто кто-то чавкал, рычал.

— И квартиру даже не закрыл. Вот балбес.

Завел меня в прихожую. Посадил на пол.

— Покорми его. Для начала зверье сойдет, кошки, собаки. Птицы. Но ненадолго их хватит. Он успокоится, потом снова есть захочет. Ты одно запомни, — он наклонился, вытер мне лицо рукавом, — ты кормишь его, он тебя. Просто все. Понравишься ему, будете душа в душу, как говорится. А нет, то…

То что?

— Лучше не знать тебе. Бывай. Меня Лёнька, кстати, зовут.

Потоптался на пороге, словно не решаясь.

— Дверь закрой. И покорми. Чем скорее, тем лучше. Для тебя. Я пока тут, во дворе побуду. На всякий. Давай.

Прикрыл дверь, спустился по лестнице. Через минуту шаги стихли.

Давай. Покорми.

Я поднялся, оглядел себя. Весь в грязи и в чем-то желтом, липком. Натуральный наркоман.

Вышел на лестницу, прислушался. Тихо. Будто один во всем мире.

Медленно, шаг за шагом, спустился. Постоял у выхода.

Что я делаю? Для чего я это делаю?

«Делай это для себя», — словно подсказывала красная надпись на стене.

Дворняга лежала там же, на коврике. Рядом с ней щенки. Сейчас их было всего двое. Куда делись остальные, я не хотел знать. Отгонял противные мысли. Протянул руки, взял одного, пятнистого, с белым ухом.

Дворняга не зарычала. Посмотрела на меня. И во взгляде ее были боль и страх. И тоска.

Я не выдержал. Побежал, вверх, вверх. Быстрее, скорее. Темнота будто ободряюще шепталась у меня за спиной. Щенок тихо скулил, тыкался теплым носом-пуговкой в мою ладонь. Лизал палец.

Я заплакал. Наверное, первый раз за последние десять лет. Слезы скатывались по щеке, на языке чувствовался их солоноватый привкус.

Оно ждало, облизывалось. И по виду своему напоминало ту самую дворнягу. Такой же костлявый, облезлый. Я застыл в дверях с теплым, дрожащим комком в руках. Отражение увидело его, показало пальцем себе в рот, застучало зубами, прижалось к зеркалу.

Я сделал шаг, еще и еще. Щенок заскулил. Царапнул меня по коже. И в ту же секунду я кинул его к зеркалу, изо всех сил захлопнул кладовку, отпрянул к дверям. Перевел дыхание и выскочил из спальни.

Я зажал уши руками, потом полотенцем, включил воду в раковине, в душе. Но даже сквозь этот шум я слышал визг. Боль, страх. А где-то внизу, высоко и протяжно, скулила дворняга. И во рту я чувствовал металлический привкус чужой крови.

6.

Прошел час. Может, два. Черт его пойми. За окном, на площадке детсада, кричала малышня. На фоне высоких дубов детвора выглядела толпой гномиков в разноцветных шапках. Солнце выглядывало и пряталось за тучи. Дворник курил на лавочке рядом с Лёнькой. А я, давясь, ел сгоревшие пельмени. И думал.

Боль пропала, будто и не было. Одежду я сунул в стиралку, поколдовал с режимами. Теперь за стеной шумел стиральный барабан. Звук успокаивал, отгонял страх. Помогал думать.

Что там сказал Лёнька? Теперь вы связаны. И он не отпустит. Я его кормлю, он себя хорошо ведет. Если я ему нравлюсь, он меня не трогает. И не пытаюсь убежать. Как долго его кормить? Всю жизнь? Пока не съест меня самого? Так же нельзя.

Что делать? Позвонить родителям? Сказать о случившемся? Черта с два. Мало им брата-ублюдка, так еще я со своими проблемами. Да и что сказать? Мама, папа, привет. Меня отчислили и теперь я кормлю свое же отражение. Помогите добыть ему еды. А? Что? Куда вы звоните? В дурку?

Я взял телефон, набрал номер хозяйки. Как ее зовут, Ли… Лилия? Лидия? Не важно, телефон недоступен. Интересно, она вообще вернется? Да и хозяйка ли она вообще? Может, так, посредник. Между мной и моим злобным отражением.

В спальне кто-то причмокнул. А потом засвистел. И было в этом свисте что-то ритмичное, заставляющее покрываться тело гусиной кожей, липкой испариной.

Я сам не заметил, как кончил. На зеленых трусах проступило темное пятно. Вот это ни хрена! Это благодарность такая?

Отражение улыбнулось, стоило мне открыть кладовку. Внутри, рядом с зеркалом не было ни костей, ни крови. Только запах мокрой шерсти. Оно облизывалось, обнажая ряд зубов-осколков, в которых застряли кусочки мяса. Я старался держаться на расстоянии. От зеркала, от кладовки.

Не сразу я заметил на полу пачку бумажек. А когда разглядел, то не поверил глазам. Стопка тысячных купюр. Новых, свежих.

— Это ты? Ты… это мне?

Он кивнул, сделал шаг назад. Чтобы я подошел, взял. Ловушка?

При свете дня кладовка казалась больше. Не метр на два. Теперь она, скорее, напоминала маленькую комнатку, с одним только зеркалом по центру.

Следя за отражением, я подошел к порогу, наклонился, поднял деньги. Сейчас оно не казалось худым или облезлым. Напоминало, скорее, сытого комара, напившегося крови. Как долго оно протянет без еды?

Ответ пришел сам собой. Стоило сумеркам окутать дома, зажечь фонари, я услышал. Чирк. Закружилась голова. Чирк. Проснулась тошнота. Чи-ирк. Время ужина. Пора выходить на охоту.

Дворняги в подъезде не было, как и щенков. Во дворе на пластиковой горке катался мальчик в желтой вязаной шапке. Почему-то один, без сестры. Интересно, ее тоже… Прочь! Поганые мысли!

А они все равно лезли, копошились в голове, похожие на клубок запутавшихся червей. И что, такая вот тварь живет здесь в каждом доме? Каждой квартире? Живет, подобно комнатному псу, ест, деньги приносит. И откуда они берут деньги?

— Эй, квартирант.

Дворник курил, прислонившись к стене.

— Здрасьте.

— Мордасьте. Если нужна жрачка, дуй в подвал, тут, за домом. Старый склад. Там зверья бродячего дохера. Только фонарик возьми.

— С-спасибо.

Дворник снова ответил в рифму и растворился в ночи.

Через полчаса я был около склада с фонарем, который нашел в квартире. Через час маленький черный котенок стоял на пороге кладовки. Через два я зашел в спальню и увидел рядом с зеркалом новую электронную читалку. Отражение улыбалось, а в зубах у него была видна черная шерсть.

В ту ночь я спал как убитый.

А утром мне позвонили из военкомата.

Через два дня быть там. С документами. Явка обязательна.

Вот бы его отправить вместо себя, чтобы он всех…

Я вдруг вспомнил Киру. Точнее, ее отца. Он же отмазывал, легально. Сколько брал, черт, не вспомнить. Сотку или чуть больше. Та-ак.

Я пересчитал деньги, оставленные отражением. Двадцать тысяч. Продать ноутбук, читалку. Будет тридцать. Мало.

— У меня проблемы, — сказал я ему.

Отражение кивнуло. Кладовка стала еще больше. На стенах висела одежда: плащи, пуховики, похожие на выпотрошенные шкуры.

— Нужны деньги. Много денег. Чтобы меня не забрали. Поможешь?

Оно кивнуло. Открыло рот, полный острых зубов. Внутри скользнул синий язык. Есть, значит, хочешь. Ладно.

Я принес ему двух котят, больших, мясистых. Кинул их в кладовку, закрыл двери. Подождал полчаса. Котята жалобно мяукали, скреблись. Сквозь щель под дверью царапали пол.

Оно не стало есть, только морщилось, скалило зубы-осколки.

— Чего ты хочешь?

Показало пальцем себе в рот. Еще бы.

— Котят хочешь?

Покачало головой.

— Собак? Птиц? Свинина? Говядина?

Нет, нет и нет.

— Конина? Рыба?

Оно зашипело, принялось скрести ногтями по зеркалу.

— А что? Что тогда? Человечина?

Улыбнулось. Отступило. Кивнуло.

Сердце мое забилось сильнее. К горлу подступил комок.

— Где я ее возьму…

Оно пожало плечами. Провело ногтем по краю зеркала. Чи-ирк.

Соседка этажом выше открыла почти сразу. Дама бальзаковского возраста. Ну, конечно. Оленька, вспомнил я ее имя.

— Проходи.

В квартире пахло овсяной кашей. За стеной плакал маленький ребенок.

— Чего хотел? Нормально все?

Я замялся.

— Да. Почти.

Она нахмурилась.

— Говори, как есть. Не мнись.

— Оно есть хочет.

— Накорми, зверья полно.

— Человека хочет.

— Ах, вон оно что-о.

Она помолчала пару секунд.

— У тебя интернет есть?

Когда разразилась война, работал я объездчиком в поместье барона фон Шпигель, в провинции N**. Дело моё было несложное и весьма приятное: осматривать угодья да следить, чтоб деревца не рубили, кому не следует.

А поместье невелико было. Там и места такие: холмы кругом, а на холмах леса, сплошь дубы да берёзы... Зверя пострелять, красотами здешними полюбоваться — это пожалуйста. А так — не каждому здесь приглянется, и в особенности тому, кто до удобства охоч. Немногие там селились. Вот и барон, хоть род его спокон веку той землёй владел, и не думал её расширять. Всё больше в столице жительствовал, а в поместье — наездами.

Мне же чем меньше шума, тем лучше. Я жил во флигеле, что окнами на восток. Бывало, проснусь утром, открою глаза — и больно становится, такое яркое солнце. Все суетятся, бегают... А я завтракаю не торопясь и иду в конюшню. Гнедой у меня был — ох и славный коняжка! Сильно я потом горевал, когда увели его... Так вот, еду я на нём, смотрю по сторонам и думаю: до чего ж хорошо здесь Господь всё устроил! Есть ли на всей земле место лучше?.. Зелень в том краю сочная, что твой изумруд. Деревья растут не густо — для прогулок в самый раз. А воздух-то какой!.. Зимой же всё укрывает снег, белей которого не сыщешь...

В господском доме я бывал нечасто, только по надобности. До вестей у меня интересу не было. Ну, убьют где-нибудь герцога или министра, и что мне с того? Неужто от этого листья раньше срока пожелтеют да упадут? Не бывает такого! Они лишь один закон знают — природный, исконный, и ничто другое им не указ. Как придёт осень, так и настанет их черёд.

И с людьми мало виделся. Слуги и работники надо мной, знаю, посмеивались. Зевакой называли. А прозвище это получил я так. Выехал однажды по привычному своему обыкновению, а была как раз осень. Небо хмурое, сизое... В таком тусклом свете всё это богачество древесное — золотое, лиловое, багряное — только богаче становится. Я с коня слез да и встал, голову задрав. Листья кружатся, порхают — а мне так радостно, что смеяться хочется. Вдруг тучки как-то раздвинулись, и весь небосвод сделался светло-зелёный, словно волны на море. Я и разинул рот. И, как на грех, мимо повар на телеге катил. Я его и не приметил, а он меня — ещё как. Наверное, сразу заспешил воротиться-то, шельма. А язык у него мелет будь здоров! Всем растрепал, что объездчик Франц, дескать, стоит на холме дурак дураком и в небо пялится... С того дня и стал я Зевакой.

Жалоб на меня не было, потому как обижать я никого не обижал, а обязанности свои исполнял исправно. Всякие же толки меня не огорчали.

Вот так и жил я — не тужил.

Но началась война. Барон сам прискакал, всех слуг поднял: отправитесь, мол, со мной. Одного меня позабыл. Бегал везде, сигарки курил — нервный, меловой весь. Я уж вопросов задавать не осмеливался — сидел на скамеечке да глядел, как гнедого моего в телегу впрягают.

И вдруг вижу — шагает барон прямо ко мне. Я, что греха таить, струхнул: неужели и меня заберут? Сижу, дрожу.

Он подошёл и говорит:

— Это тебя ведь Зевакой зовут, так?

— Так, ваша светлость, — отвечаю. — Батюшка с матушкой меня, правда, Францем нарекли, но коли людям меня по-иному звать приятнее, то я не против.

— Ладно-ладно, уймись, пустослов. Слушай меня. Надобно мне кого-нибудь на усадьбе оставить. Прочий люд в армии сгодится, а вот из тебя солдат никакой. Сердчишко у тебя, как мне сказали, неважно работает. Да и вообще, зеваке что в атаке, что в карауле грош цена. Чуть зазевается — тут ему и пуля в лоб!

— Это, ваша светлость, вам виднее.

— Верно говоришь. Так вот. Я всё добро, какое возможно, с собой беру. Будешь сторожить, что осталось, и за домом приглядывать. От отряда тебе, разумеется, не отбиться, но с парой мародёров управишься как-нибудь.

— Как вам угодно, ваша светлость.

— Зевака, если узнаю, что ты хищничал тут, — найду и шкуру спущу.

— Да вы что, как же можно! — говорю. — Мне много ли надо? Была бы крыша над головой да кусок хлеба, а там проживу с божьей помощью!

Вижу, мнётся он. Не верит? Но нет, заговорил наконец:

— Есть для тебя и ещё одно поручение, весьма деликатного свойства.

Прервался, под ноги себе зачем-то посмотрел, и продолжает:

— Тебе, братец, приводилось когда с детьми обращаться?

— Да-с, братишек-сестрёнок нянчил. Но было это давно.

— Как давно?

— Годков двадцать будет.

С сомнением на меня глядит. А я знай молчу, хоть и любопытно мне до ужаса.

Вздохнул:

— Ладно, деваться-то некуда. Девочка одна есть, и очень я хочу, чтобы ты о ней позаботился.

Я оторопел немного, конечно. Какая такая девочка, думаю. Но сам — ни слова.

— Что молчишь? Можешь ты её для меня уберечь?

И что мне отвечать, скажите на милость? Крепко я задумался. Положим, с ребёнком хлопот не оберёшься, так. Но ведь веселее будет с маленькой-то. Пусть дружков у меня и не водилось, ну да не такой уж я был и нелюдим. Всё лучше, когда человечек под боком.

И представил я ещё, как буду ей показывать красоту эту, какую и не замечает никто... И как гуляем мы по этим просторам... Так мне стало от этой фантазии хорошо, что я и сказал:

— Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Уберегу девчурку, любой ценой уберегу.

Барон кивнул. Но чуял я, что нелегко у него на сердце.

— Верю. И упаси тебя Бог, чтобы эта моя вера напрасной оказалась. Я бы с тобой бабу какую оставил, но троих приметить легче, чем двоих.

Тут вдруг за грудки меня берёт, прямо в глаза смотрит — страшно становится. И скоро так шепчет:

— Не смей и думать о том, чтобы её хоть на минуту покинуть! Всюду вместе, всюду! Одной — никаких игр, никаких гуляний! Дальше пруда — ни на шаг, слышишь?

Отпустил меня и продолжает уже спокойнее:

— Пропитания вам должно хватить. Она не привередливая: будет есть, что дашь. Захочется мяса — ставь капканы. Ружьё у тебя будет, но не для дичи, сам понимаешь. Живите во флигеле. Если до холодов не вернусь, начинай топить — но аккуратно, лучше по ночам. Вздумается ей в доме поиграть — можете заходить.

И дальше в том же роде. Я слушаю, слушаю, да и ляпну:

— А где же девочка-то?

Он улыбнулся:

— Как приедет, не обознаешься. Жди. А пока пойдём, я тебе покажу, что да как.

Пошли — да всё быстро, впопыхах... Еле успеваю запоминать, о чём мне толкуют. И думается мне:

— Эх, вот тебе и красоты... Лето только начинается, а нам здесь пропадать...

А кругом неразбериха какая, господи! Барон был человек военный, но народ в прислуге всё больше непонятливый, ленивый попадался. Всё вверх дном, а проку с этого мало.

Но, наконец, кутерьма улеглась, все расселись по повозкам и уехали. Один барон медлил. Рысак под ним рвётся, к своим хочет. А барон его удерживает, на меня смотрит — странно как-то, не по-господски. Лицо у него ещё белей стало. Наконец поднял руку и кулаком мне потряс — знаю точно, что не грозил... Приложил коня плёткой, ускакал.

А я и рад. Задышалось сразу привольно. Окрест такая тишина разлилась... вот знаете, бывает в летние дни час, когда и солнце, казалось бы, полыхает, а не жарко совсем. Облака плывут пухлые, и ветер особый, нежный. Тихо... Каждое деревце охота обнять, приласкать — ну да там их целая аллея была, разве управиться? Чудилось, будто они разговоры ведут потаённые, и страсть как хотелось узнать, о чём...

Слышу — скрип: прямо по аллее телега катит. Прежде там одни господа в экипажах разъезжали, а тут — крестьянин какой-то. Он, чуть доехал, орёт:

— Эй, жердь! Принимай дитё!

Я со скамеечки поднялся, подошёл к телеге.

Жалко, рисовать я не мастак, а то бы и вы увидели мою красавицу. Годков ей было семь-восемь, не больше. Платьишко простое, но доброе; верно, не крестьянская дочь она была, а самая что ни на есть баринова. Личико круглое, глазёнки огромные. Зелёные, как стекло у винной бутылки... Носик маленький, мягкий, ну просто еле выдерживаешь, чтобы не ущипнуть. Ну вот не кукла, совсем не кукла, а всамделишный котёнок — и зевает так аккуратно, и ушки у ней остренькие. Но бледная. Я сразу смекнул, что света солнечного она маловато видела. Взаперти жила или болела?

— Ну, — говорю, — привет! Будем с тобой жить. Как зовут-то тебя?

И вот что удивительно, не было в ней никакого испуга! Улыбается хитренько, молчит, но ясно, что не от робости, а из шалости.

— Не беда, выясним мы и имя твоё, и прозвание. А меня Францем величать.

Крестьянин тянуть не стал — пожитки её сгрузил и тотчас уехал. И остались мы одни — она да я, будто и не было здесь ввек никого.

Поставил её на землю. Стоим, таращимся друг на друга, точно и не люди мы вовсе, а звери какие. И вдруг она пальчиком показывает на аллею и кричит:

— Смотри, Белянчик побежал?

Звонкий, чистый у ней был голосок... Поглядел я туда. Тополя шелестят, и небо синее над ними, а в конце аллеи холм желтеет, как слиток золота. И ни души.

— Какой ещё Белянчик? Заюшка, что ли? Беляков тут нет — только серенькие, да и тех не часто усмотришь.

Шельмовато так на меня глядит и говорит:

— Может, и заюшка.

Баловница какая, играть со мной затеяла! Я голову не стал ломать — улыбнулся да повёл её во флигель. И началось наше с ней одинокое житьё.

Лорой её звали, Лорхен. Кроме имени ничего о себе сообщать не пожелала, а я не таковский человек, чтобы расспрашивать.

— Не велено, — объясняет, — милый Франц.

— На нет и суда нет, — отвечаю.

Что за ребёнок был! Ни разу не слышал от неё жалоб, ни разу не бранила она меня. А могла бы? Ещё как! Я человек незлобивый, и самый последний поварёнок меня мог и так и этак обложить, а я что? Смолчу, похожу недельку надутый, а потом потихоньку и вовсе забуду.

Я с годами-то подзабыл, как с детишками себя вести. Барону одно говорил, на уме другое имел — побаивался. Но Лорхен такой бойкой оказалась, что я и не знал уже, кто с кем нянькается. Ни о чём её просить не надо — всё сама сделает: и со стола уберёт, и лучка нарвёт, и постельку заправит... Маленькая хозяюшка, да и только!

Жили мы душа в душу. Лорхен вставала раньше меня, расхаживала себе по лачужке. Я ей строго-настрого наказал без меня за порог не ступать. И что вы думаете — слушалась! Часто находил её у окна. Туда глядит, сюда глядит, что-то про себя мурлычет — а наружу нейдёт. Вот кажется, совершенно в себя ушла. Ан нет! Всякий раз, что я хотел над Лорхен подшутить, затея моя не удавалась. Изо всех сил стараюсь не шуметь, чуть ли не на цыпочках крадусь... А она вдруг:

— Слышу тебя, Франц!

Оборачивается и хохочет, глазки сверкают — ну как такую не любить?

Делать было особенно нечего, и потому дни наши проходили в прогулках и играх. Товарищ из меня, понятно, неважнецкий — уж больно медленно соображаю. Куда мне с ней тягаться!

Яркое выдалось лето. Даже вода в ручьях, на что прозрачная — и та казалась серебряной. Что уж говорить о небе, деревьях, цветах!.. Жарко было, но ни зноя, ни духоты мы тогда не знали.

Я барона ослушался: ходил с Лорхен далеко, по любимым своим местам. Осторожно, само собой. Держу её за руку — ладошка против моей просто малюсенькая — и рассказываю о всяких разностях. Она глазеет по сторонам, меня ни капли не стесняется, словно я её натуральный папаша, и вышли мы прогуляться в публичный сад. Не убегает, не вырывается.

Я ведь поначалу думал, что она шалунья. Видно, и взаправду такой была, да что-то сдерживало. Однажды спросил её:

— Лорхен, а неужто тебе совсем не хочется одной побегать? Всё со мной да со мной. Не скучно тебе?

Отвечает:

— Боюсь я, миленький.

— Да кого же ты боишься? Чужого человека я отважу, а зверь сюда не забредёт.

— ВСЯКИХ боюсь.

— Кого это — всяких?

Она глядит на меня грустно так и шепчет:

— А ты их не видишь.

— Не Белянчика ли боишься?

— Нет, — говорит, — Белянчик добрый, а есть дурные.

Вот потому и бывали мы с ней повсюду только вместе. Выйдем на опушку, я в траву упаду да валяюсь, подрёмываю, а она играет тут же, подле меня. Разговариваем. Всё вопросы задаёт: почему травка разная бывает? Почему божья коровка с белыми пятнышками, а солдатики — с чёрными? Почему в одном ручье вода чистая, а в другом мутная? Я ей отвечаю, как могу.

Но порою посматривала она куда-то мимо меня и улыбалась этой своей кошачьей улыбкой.

— Белянчик там?

— Да, Франц.

Я головой изо всех сил верчу, но не вижу никого.

— Скажи хоть, каков он из себя? Что-то не могу я его приметить.

— Он весь белый-белый, как сахар, и лицо у него пустое.

— Как это — пустое?

— Да нет на нём ничего.

— Не может быть такого!

— Нет, может!

— А ты с ним разговариваешь?

Смеётся.

— Глупенький, да как же я с ним разговаривать буду, если у него рта нету? Он мне ручкой машет. — Тогда я тоже смеяться начинаю, и даже немножко завидно мне делается... Я ведь в детстве жил у моря, и отец мой был рыбак. Мать четверых погодков нарожала да умерла — а мне в ту пору уже десять стукнуло. Отец-то в море всё время, вот и приходилось мне одному маленьких пестовать. Другие ребятишки бегают, играют, а я даже в школу не ходил — нянчился с утра до вечера. Так и грамоте не выучился, читать по сей день не умею...

Ежели и случалось иной раз освободиться, то меня, олуха, никто знать не желал. Затеют, допустим, какую-нибудь игру — в разбойники или в рыцари. Меня зовут, а я в ответ:

— А как же мы рыцарями будем, коли лошадок у нас нет?

— Дурачина, да не нужны нам настоящие лошадки! Вот, возьми палочку да представь, что это лошадка!

— Как же я представлю, если это просто палочка?

Тут на меня махали рукой, и оставался я ни с чем. Шёл тогда на берег, на закат смотрел — уж он-то надо мной никогда не потешался.

А у Лорхен фантазия была такая, что она любому сочинителю нос утёрла бы! Позже доводилось мне слышать бог знает какие сказки — так те мне скучными показались. У девчурки моей ведь не один Белянчик был... Её, видно, одну воспитывали, вот и выдумывала разную невидаль. Я и не возражал. Нравится глупышке — пусть себе рассказывает. И ей веселей, и мне.

Иногда, правда, она через край хватала.

Идём мы как-то домой через лес — тропинка тенистая, прохладная. Деревья ну точно как колонны. Лорхен что-то пищит, вокруг меня вьётся. И вдруг — метнулась мне за спину.

— Ты что, Лорхен?

— Ой, спаси меня, родимый!

— Да что там?

Огляделся. Птички порхают, да мышки в траве шуршат. Я, признаться, осерчал.

— Что ты с толку меня сбиваешь? Всё, не видать тебе печенья за ужином.

Она разревелась, но вцепилась ещё крепче. Кое-как отлепил, взял в охапку да понёс. Утешаю, как могу.

Дома я смягчился, печеньем её накормил, но велел глупостями больше себя и меня не мучить. На коленях у меня сидя, успокоилась, но всё равно твердит:

— Франц, там ВСЯКИЕ были.

И глядит на меня серьёзно, не по-детски. Я уж и поверить готов, но себя пересиливаю. Беру яблоко и говорю:

— Вот, смотри. Яблоко — оно жёлтое и круглое. На солнышко похоже. Я возьму и скажу: «Это — солнышко». Ну и что же, тогда оно обжигать станет? Тем выдумки и хороши, что от них вреда никакого. И проку тоже, потому что выдуманное яблоко не скушаешь! Чего же ты в лесу перепугалась?

— ВСЯКИХ.

— Так ведь нет их! Вот какие они с виду?

— Не знаю, они прячутся всегда.

— Ну видишь! Были б они страшные, как жабы или змеюки, это б ещё куда ни шло. А то ты боишься, а чего — сама не знаешь! Они ж тебя не покусают, не поцарапают. Выдумки есть выдумки. На то только они и годны, что девочек маленьких пугать.

Лорхен головкой кивает — обещает слушаться. На этом мы и порешили.

Бывали и в доме. Перед отъездом все двери заперли наглухо, открывалась только одна в левом крыле — самая неприметная. Через неё ходили по всяким хозяйственным нуждам. Там деревья прижимались вплотную к дому. Потому, хотя навеса на крыльце и не было, от дождя оно бы спрятало.

В первый раз я чуточку робел: ну как же, в господский дом — и без хозяев. До чего же глуп человек! Вот знал, что в жизни ничего там не украду, и что красть-то нечего. А ведь едва ли не вором себя чувствовал, когда ключи доставал!

Внутри Лорхен подивилась кухне: таких громадных она ещё не видывала. Кроме этого, в той части интереса для нас не оказалось, и отправились мы дальше.

Как очутились в крайней зале (в ней, как я знал, обедали), Лорхен ахнула. Ещё бы! Удивительное было зрелище: сквозь двери напротив мы видели насквозь весь первый этаж. Двери, а за ними ещё двери, а за теми — ещё... И так до последней комнаты. Все украшения здесь сняли, и остались голые белые стены. День выдался солнечный, и оттого они ещё белее сделались, разве что не засияли — окна-то в усадьбе огромные. Всё светом залито... Потолки же высоченные были, словно в церкви. Каждый шаг эхом отдавался.

Мы дошли до середины, где главный вход, и там уселись прямо на пол. Если уж у меня дух захватило, то Лорхен и вовсе огорошена была. Совсем притихла. Сидит, смотрит во все глаза.

— Ну что, будешь здесь играть? Здесь тебе бояться нечего. Пустовато, конечно. Вот раньше пройти нельзя было: и ковры тут лежали, и кресла стояли... Сейчас всё унесли. А вон по той лестнице господин барон и его гости подымались в свои спальни.

— Хочу наверх.

— Ну, пойдём тогда.

Ступеньки для неё были высоковаты, но карабкалась сама, хоть и кряхтела, как старушка. А я улыбался — так, чтоб она не видела. Обиделась бы ещё, подумала, что смеюсь.

Стены на втором этаже другого цвета были, голубые. Мы ходили из комнаты в комнату. Там оставалась ещё кой-какая мебель, и Лорхен залезала на стулья и кровати. Прыгала, как козлёнок. Узнал бы об этом барон — крепко бы мне влетело! Но я хотел её порадовать. Да и самому любопытно было поглядеть, потому как не приходилось мне прежде бывать в господской опочивальне.

День клонился уже к вечеру, а мы никак не могли остановиться. Всё-таки тянет роскошество к себе, ой как тянет!

В правом крыле обнаружили мы детскую. Я сразу догадался, что это она, как ангелочков над дверьми увидел. Там три комнаты: по обе руки от входа — спаленки, а посерёдке — игровая. Жалко, игрушек там давно уже не водилось. У барона были сын и дочка, но девочка захворала и умерла, когда ей годков было, как Лорхен. А мальчик постоянно жил в городе.

В комнате слева нашёлся даже стульчик, и любимица моя на него уселась. А я всё так же — на пол плюхнулся. Ещё были там два окна, кроватка и шкафчик. Да зеркало в углу. Такие обычно у знатных дам бывают, но барон для дитятки своей денег не пожалел и взял красивое, большущее. Даже я, здоровила, целиком отразился!

Кстати, возле него и умерла баронова дочка (Лорхен я о том говорить не стал — что зазря девчурку волновать?). Нашла её нянечка — утром, нежданно-негаданно. Сказывала потом, что лежала бедняжка так, будто смерть свою в глуби зеркальной выискивала: близко-близко, с глазами открытыми...

— Не к добру это, что она перед зеркалом всю ночь оставалась! — говорила нянечка.

— Да почему же?

— Ах, так нельзя ведь! Завешивать зеркала надо, коли покойник в доме!

— Ты, матушка, и вправду так веришь?

— Верю — не верю, а порядок должен быть!

А я вот не верил и не верю. Да не легче мне от этого живётся...

— Эх, Лорхен, будь я богат, ты жила бы в такой же комнатке, и платьишки у тебя были бы самые лучшие, и...

— Милый, милый Франц! Я тебя и так люблю! — смеётся и на шею мне бросается.

— Да нет же! Вот ты смотри, — и несу её к зеркалу. Держу перед зеркалом и говорю: — Да разве ж ты не хороша, крошечка моя? Я разных девочек видел, приезжали сюда всякие. Так они ведь дурочки все! Одна капризничает, другая вредничает, третья варенья просит!

Лорхен хохочет-заливается, а мне того и надо. Поставил её прямо на полку, треплю за щёчки, и сам рожи корчу. Дурачусь, как могу. В комнате уже темнёхонько становится. Закат за окном рыжий, густой — всё будто в золоте.

Вдруг вижу, Лорхен вся враз побледнела. Уставилась в зеркало, точно змея перед ней, и оторваться не может.

Думал, она играет, притворяется.

— Ты что же, Лорхен, застыла-то? Или кого другого в зеркале увидела?

Зажмурилась так резко, что я вздрогнул.

— Что с тобой, солнышко моё?

Молчит, но глаз не открывает.

— Чего испугалась?

Тихо-тихо шепчет:

— Франц, ты велел мне глупостями не заниматься, вот и не буду я тебе ничего говорить. Привиделось просто.

— Ох, беда мне с тобой! Пошли-ка отсюда.

Посадил её себе на спину, и двинулись мы обратно. Пока на первый этаж не спустились, Лорхен ни в какую не желала слезать. Там сама пошла — да ходко как, я едва за ней поспевал.

Как до крыльца добрались, я и сам обрадовался. Всё-таки в доме воздух суховатый, неживой. А там, под деревьями, как вдохнёшь — будто чего сладкого глотнул... И темень стояла уютная, мягкая.

Дома очаг разжёг — просто так, Лорхен на радость, — и убаюкал её.

После мы в дом ходили, но редко, и на второй этаж не подымались.

Долгие были дни, и жилось нам беззаботно. Никто нам не мешал. Бродили, где хотели. Лорхен стала спокойнее, не пугалась больше по пустякам. Даже Белянчик к ней не приходил — так говорила.

Как-то раз, в один особенно хороший денёк, набрали мы всяческой провизии и отправились на далёкий луг, где Лорхен ещё не бывала. Диковинные там росли цветы. Такие красивые, пожалуй, не во всяком городском саду сыщешь — и фиолетовые, и красные, и жёлтые, и каких только нет! Благоухание такое, что голова кругом идёт!.. А если не полениться, то можно к реке сойти. Вода в ней холодная и вкусная... Райский, словом, уголок!

Как поели, меня сморило.

— Лорхен, собери-ка цветов да сплети веночки себе и мне. Но далеко не отходи. А я подремлю чуток, — сказал и тут же уснул. И приснился мне странный сон...

Грезилось мне, будто вот так же я лежу в траве и сплю, а Лорхен отошла в сторонку, к деревьям. Знаете же, как во сне бывает: можно зараз дюжину вещей наблюдать. Вот и тогда, хоть и валялся я пузом кверху, а Лорхен видел так, как если бы за спиной у ней стоял.

Она нагибается, цветы рвёт. Внезапно застыла.

— Кто здесь? — говорит. Тишина. Потом немного поодаль в лесу зашуршало что-то. И вижу: тут и там появляются чуть повыше корней волосатые ладошки. Маленькие, как у обезьянок, только пальчики длиннее. Шлёп, шлёп — бьют по стволам. За каждым деревом, видно, кто-то прячется, а показаться не желает. Мне смешно стало. Что за проказники такие?

— Мы, Лорхен, — слышу тоненький голосок, — мы. Поможешь нам? Пойдёшь к зеркалу?

— Нет, не пойду! — дрожит вся, а с места не двигается.

— Не пойдёшь? Тогда мы Франца твоего убьём.

— Нет, он сильный!

Голосок знай себе лопочет:

— Сильный он, да дурак. А нас много. Мы его утащим к себе. Сперва глаза выедим, потом за уши примемся!

Я уж злиться начал. Хочу встать, а не могу. Что поделаешь — сновидение.

— А Белянчик твой знаешь где? Съели мы его!

Лорхен расплакалась:

— Нет, не верю! Не добраться вам ни до Франца, ни до Белянчика!

Тут ей в ноги что-то шлёпнулось. Взвизгнула.

— Вот он, твой Белянчик. Пеняй на себя... — сказал голосок и утих. Лорхен всё так же стоит, а ладошки исчезают. Вот уж и нет за стволами никого... Ну, думаю, теперь можно и как следует поспать! И вот ведь диво, во сне заснул как убитый!

Продрых я несколько часов. Спал бы и до вечера, да Лорхен растормошила.

— Вставай, лежебока! Негоже нам в лесу ночевать!

Поднялся, потянулся...

— Чудной сон мне приснился, Лорхен! Как будто ты со зверюшками какими-то толкуешь, а они всякими гадостями грозятся!

— Экий ты, Франц, выдумщик сделался! А ещё меня бранил!

— А вот видел я ещё, как ты плакала.

— Да ты что? С чего бы это мне плакать?

И точно, глазки у ней блестели, как всегда — не от слёз вовсе. Улыбается, веночек мне протягивает.

— Ну и славно. Нечего себе голову забивать. Давай веселей!

Из любопытства сходил я к тому месту, где Лорхен в моём сне стояла. Трава чуть примята, и всё.

Заковыляли мы назад и до вечерней зари были дома.

Приключилось со мной ещё и вот что. Лорхен очень нравилось смотреть на пламя, и как темнело, я разводил огонь в очаге. Снаружи боязно было — а ну если кто увидит?

А в тот вечер ещё дождик пошёл, прохладно стало. Я собрался за дровами. Лорхен за рукав мой ухватилась и говорит:

— Не ходи, Франц! Мне одной страшно!

— Ой, какая пугливая! Да я же мигом обернусь! Туда и обратно.

Взял фонарь и вышел.

Сарай стоял тут же, за флигелем, но идти было тяжело, потому что задождило, и тропка раскисла. Поскользнулся разок-другой.

Ещё шагов десяток мне бы прошлёпать, да тут фонарь взял да и потух. Я решил обойтись без него. Ясное дело, по этакой темени ходить — малое удовольствие. А куда деваться было?

Чуть переступил порог, как под ногу мне что-то подвернулось. Я не устоял и со всего маху бахнулся головой о поленницу. Дровишки посыпались — правда, только те, что вверху были, а то худо бы мне пришлось... Калоши с меня соскочили. Так и лежал я, оглушённый, самым несуразным манером: сам внутри, пятки снаружи мокнут... А дождик их щекочет и щиплет. И не перестаёт. А капли словно и не капли, а коготки. Мне уже больно, но даже пошевелиться — и то не могу.

Слышу вдруг, как Лорхен кричит:

— Франц! Франц!

Бедняжка, когда невмочь стало ждать, искать меня пошла. Я тотчас забыл обо всём. Поднатужился, промычал ей что-то...

Прибежала. Запричитала как! Ревёт в три ручья, а полешки с меня скидывает... Кое-как я с её помощью поднялся, да побрели мы домой. Я босиком. Лорхен, как ни старалась, обувки моей не нашла. Далёко, видать, отлетели калоши-то.

При свете обнаружилось, что приложился я знатно — вся голова в кровище.

— Экий я, Лорхен, дурак! Не послушался тебя, пошёл.

— Дурак, дурак! — сердится, значит. Но вижу, что рада-радёшенька. Тряпочкой меня обтирает и приговаривает:

— Будешь знать? Будешь знать?

— Буду, цветочек мой, буду.

Ни в какую не разрешает самому ноги вымыть. Но лишь взглянула на них — обмерла вся.

— Миленький, да у тебя же и ножки в крови?

— Как так? И вправду так! Я сперва-то и не заприметил того. Надо же, исцарапался! Ну всё, теперь я умненьким буду.

Улыбнулся ей — и она в ответ, да только грустно как-то. Сильно я её напугал. Волнений больше было, чем крови — скоро я оклемался.

Спали мы в обнимку, и в ту ночь она особенно тесно ко мне прижималась.

На следующее утро я сходил к сараю, прибрался, дров домой натаскал. Калоши так и не сыскались. До сих пор гадаю, куда они подеваться могли.

Погода ещё лучше стала, да вот Лорхен загрустила. Она ведь за эти месяцы загорела, от бледности своей избавилась. А тут — сидит день-деньской в нашей комнатке, сама с собой играет.

— Голубушка, да что же с тобой такое? Ушко у тебя болит? Сердечко? Горлышко?

На всё только головкой мотает:

— Не болит у меня ничего. Грустно немножко, и всё. Ты не волнуйся.

— Да как же мне не волноваться? Лето в разгаре — гулять бы да гулять... Что ж ты хандришь так? Точно не хвораешь?

— Болела бы, так сказала бы.

I

Вспоминая этого человека, я до сих пор удивляюсь: насколько большое значение может иметь одна лишь личность для коллектива, поколения и для тебя самого. Николай Степанович Шинов не был душой компании — он и был той компанией. Без него было скучно; без него не работалось, не пилось и всем как-то лучше молчалось. А если и не так, то атмосфера в коллективе держалась такой, будто он рядом, будто вставит сейчас свою остроту в общий разговор и вызовет у всех улыбку. И улыбки появлялись даже тогда, когда его не было. Они и сейчас там.

Ясный ум, безграничное остроумие, ловкое понимание любой ситуации и тонкое восприятие людей, по-гусарски небрежное жизнелюбие — вот он. И вся фигура его, и вся сущность излучала необъяснимый магнетизм, влюбляя в себя всех и вся. Тот, кто не скрывал своих восторгов к Николаю Степановичу, не врал, а зачастую многого не договаривал; тот же, кто демонстративно высказывался против него, критиковал его, материл его в курилке — лгал и завидовал, в глубине души обожая его сильнее остальных.

Николай Степанович всегда что-нибудь рассказывал, о чем-то рассуждал, мог поддержать абсолютно любую беседу, высказав при этом свое личное мнение, пусть даже в теме разговора он и был полным профаном. Одно только признание своей неопытности в той или иной сфере из его уст звучало одновременно смешно и мудро. Крупный, но не толстый мужчина, благодаря своей фигуре и бороде похожий не то на варяга с картинки, не то на кузнеца Вакулу, всегда был энергичен, но ни в коем случае не тороплив. Стекляшка вместо правого глаза делала его выразительное лицо немного безумным, что, однако, даже добавляло ему некоего шарма. В конце концов, такой человек не мог быть полностью нормальным.

Ключ жизни — так бы я назвал его, потому что более живого человека мне не приходилось видеть среди всех живых…

На том празднике мы оказались на соседних местах, и уже за столом у нас завязался разговор о смерти и о том, что нас ждет после нее. Дурацкая и банальная тема, тем более для беседы преподавателя и студента. Но разговор, что называется, пошел и увлек. Я высказал свои мысли и идеи (настолько юношески глупые и наивно «оригинальные», что до сих пор смешно и стыдно). Николай Степанович до поры до времени молчал, иногда лишь краткими, но емкими фразами подбадривая мою болтовню. После очередного тоста одна часть курящих перебралась на лоджию, а другая на кухню. Я отправился с последними. С нами пошел и Николай Степанович, хотя он и не курил. Довольно редкий случай, надо заметить, когда человек отчаянно пьет, но при этом даже по пьяни не сует в рот всякой дряни вроде штучки «бонда».

— Есть две причины, по которым я не люблю говорить на тему смерти, — проговорил он так, будто наша беседа и не прерывалась.

— Вы боитесь? — кинул догадку я.

— Не в том дело, — преподаватель немного нахмурился. — Ты же боишься идти ко мне на экзамен? Боишься. Но все равно говоришь о нем с друзьями и одногруппниками за бутылочкой пивка. Говоришь, да проклинаешь все мои двести шесть косточек вдоль и поперек.

Я мог только улыбнуться.

Ночь благоухала жасмином.

Я увидела светлое пятно в его цветущих кустах, когда вышла на балкон перекурить. На часах было уже около трех часов ночи, но курсовая сама себя не напишет, как известно. Глаза долго привыкали к темноте, перед глазами застыл светлый прямоугольник – призрак монитора.

Есть такой эксперимент – нужно долго смотреть в центр контрастной картинки, и через какое-то время ее негатив будет виден на любой поверхности в течении нескольких минут. Впервые я наткнулась на этот опыт лет в 10, в книжке «Монстры. Привидения. НЛО» (думаю, не мне одной в свое время она доставила немало прохладных минут). Когда на стене появилось четкое изображение черепа, я перепугалась, хотя умом и осознавала, что в этом, собственно, и состоит суть опыта. Я закрывала глаза, но череп никуда не уходил. Я видела его в темноте своих век, и на одну паническую секунду мне показалось, что он отпечатался на моей сетчатке навсегда. Но это было не так.

Вот и сейчас вначале я приняла овал, белеющий на темной, в светлую крапинку цветов, массе куста, за оптическую иллюзию утомленных глаз. Я поморгала, но овал не исчез. Зато, когда я закрывала глаза, он не плавал перед моими закрытыми веками. Поневоле я начала присматриваться, но разглядеть какие-то детали смогла только к концу сигареты, когда глаза окончательно привыкли к темноте.

Светлый овал и три темных круга – два сверху, один снизу. С неприятным ощущением я распознала лицо. Точнее, не лицо, а маску. Ну, понятно. Дети в этом районе еще не перевелись. То ли забыли свою игрушку, то ли специально хотели напугать кого-то. Вряд ли меня.

Когда я вышла на балкон в следующий раз, уже начинало светать. Да, это была маска, висящая на ветвях, хотя отсюда было плохо видно детали. Распахнутый в крике рот, большие темные нарисованные глаза – не просто дыры, как мне показалось вначале. Неприятное чувство – стоят и ощущать, будто маска смотрит на тебя. Я затушила бычок и отправилась спать. К черту пары.

Когда я проснулась и отправилась за первой своей утренней (точнее сказать, полуденной) сигаретой, маски уже не было. Ясное дело, забрали. Двор был пуст. Впрочем, это неудивительно – дети в школе, старики сидят в другом дворе, по ту сторону дома, где скамейки и входы в подъезды. Мой балкон выходит на, так сказать, «задний двор». Тут почти нет цивилизации. Густые заросли кустарника, деревья, гаражи справа и спереди, огораживающие территорию перевернутой буквой «Г», грязная песочница, покосившаяся самодельная скамейка возле нее. В основном люди здесь бывают уже после захода солнца, и в основном это разудалая молодежь 16+. Молодые мамочки брезгуют пускать сюда своих малышей и выгуливают их в соседнем дворе, где недавно оборудовали новую детскую площадку. Так что под моими окнами было тихо и пустынно, что не могло не радовать. Курсовая выходила на финишную прямую.

Из дома я в этот день так и не вышла. Занималась работой, в перерывах посмотрела пару серий любимого сериала, приготовила ужин. Выходила курить. Подростков, к счастью, этим вечером под окнами не нарисовалось.

Маска появилась примерно между одиннадцатью и часом ночи. Когда в час я вышла на балкон, невольно вздрогнула, снова увидев ее. Она висела на том же месте, и в этот раз выглядела уже какой-то зловещей. Я невольно поежилась, а потом поймала себя на мысли, что на такой эффект неизвестные шутники и рассчитывают. Теперь уже стало ясно, что это явно чья-то шутка, и кто-то вешал маску на куст каждый вечер целенаправленно. Кого хотели напугать? Я не знакома с соседями, снимаю эту квартиру только третий месяц. Да и знакомиться, если честно, особого желания нет. Во всяком случае, пугали явно не меня – мой адрес знает только пара подруг, которым подобные приколы даже в голову бы не пришли.

Дописав страницу, я легла спать. Завтра на пары сходить нужно было.

Утром маски, разумеется, не было. Я испытала безотчетное облегчение от того, что не придется идти мимо этих кустов, но одернула себя. Когда живешь одна, не стоит давать волю дурацким страхам. Так можно и невроз заработать.

Вечер снова был подозрительно тих. Подростков, которые так донимали меня с самого начала теплой погоды, не слышно и не видно уже третий день. Я ведь на втором этаже, весь уличный шум слышен очень сильно. Мелькнула мысль, что это как-то связанно с маской на кустах жасмина, но это было как-то нелогично. Маску вешали ночью, а они часам к одиннадцати уже всегда расходились, чтобы никто из соседей не вызвал милицию. Кстати, в последний раз они сильно расшумелись – я тогда сидела в наушниках, но даже через музыку слышала, как гаркнул на них из окна сосед сверху. Скорее всего, потому и перестали собираться.

Появилась новая богатая мысль – может, стоит проследить, кто приносит эту маску и вешает ее на куст? Если он придет и сегодня? И вслед за ней пришла другая – а зачем? Ну, увидишь ты темный силуэт, не сидеть же с фонарем на балконном посту. Кстати, о фонаре…

В этот вечер я выходила на балкон чаще, признаться, мне было интересно. Маска появилась около полуночи. Разумеется, шутника я не застала. Увидев знакомое белеющее пятно, я вернулась в квартиру и достала фонарик из ящика стола. Фонарик был небольшой, купленный в магазине «Все по 50 рублей», главным образом для того, чтобы искать под кроватью всякие закатившиеся мелкие предметы. Кусты были метрах в десяти от моего балкона, и я сомневалась, что луч достанет на такую длину, но попробовать стоило.

Я вышла на балкон, включила фонарь и направила его в сторону кустов, которые шевелились и тихо шуршали от ветра. И тут произошло то, от чего мой желудок скрутило в тугой узел, а сердце ухнуло куда-то в колени.

Рассеянный свет фонарика зацепил маску, и я увидела, что это никакая не маска. Тускло блеснули темные глаза. Громко шурша листьями, лицо втянулось в кусты, и тут я заметила то, чего не замечала до этого. Белые кисти рук, которые опирались о землю, пришли в движение и скрылись в тени.

Мои колени превратились в негнущиеся соляные столбики. С трудом втянув воздух, я поняла, что не могу повернуться спиной к кустам и тому, что в данный момент находится за ними. Тому, на что я беспечно смотрела три ночи подряд, и то, что три ночи смотрело на меня. От этой мысли я содрогнулась и спиной вперед ввалилась в комнату. В спасительном закрытом пространстве я снова обрела способность нормально двигаться. Я быстро захлопнула балконную дверь и задернула плотные шторы. Затем зажгла везде верхний свет, галопом пробегая по квартире. Включив свет в коридоре, я замерла. Мне послышались шаги на первом этаже, совсем близко. Я встряхнулась и прижала ухо к двери. Звуки вроде бы стихли. Судя по всему, почудилось - и ей-богу, мой мозг имел на это право.

Так страшно мне не было еще ни разу в жизни.

Всю ночь я провела на осадном положении. Сидела на кухне, пила бесконечный кофе и вздрагивала от любого шороха. Разум отказывался осознавать произошедшее. Он искал оправдания – мол, это может быть какая-то бомжиха или сумасшедшая. Но эти версии казались глупыми и несостоятельными – никто не сможет провести много часов в таком неудобном положении, приходя ночью и уходя утром.

А может, оно не уходит? Может, оно и днем в этих кустах?

Кофе и бесконечный страх вызывали тошноту. Я понимала, что, как только рассветет, нужно собраться с силами и выйти на улицу, заглянуть туда, в эти кусты, которые раньше мне так нравились. Жасмин, источающий сильный, дурманящий аромат.

Под утро я впала в какое-то полусонное состояние. Заснуть не получалось, но все происходящее воспринималось через какую-то пленку тумана. Настала суббота. В восемь утра я отодвинула штору и выглянула в окно. Лица не было. Пока оно ушло – куда, не знаю. Может, и никуда. Но переизбыток стресса немного притупил мои нервы, и я механически открыла балкон, потом форточку на кухне, где я курила всю ночь. Свежий, пахнущий жасмином ветер немного привел меня в чувство. Мелькнула мысль, что все ночные ужасы мне то ли приснились, то ли привиделись. В конце концов я сильно перенапряглась в последнюю неделю с курсовой, пытаясь описать неописуемое в столь короткий срок.

Под балконом раздались детские голоса. Двое мальчишек лет десяти сели на скамейку рядом с песочницей. Я вытащила сигарету и устало опустилась на балконный пол, наблюдая за мальчиками через перила. Внезапно идиллию нарушила пронзительная громкая дробь, раздававшая где-то совсем рядом. Резкий звук дрелью вонзился мне в висок. Я поморщилась. Мальчишки подняли головы, и я вслед за ними. Рядом с жасминовыми кустами рос кряжистый старый дуб, и в зелени его листьев я разглядела яркое черно-бело-красное пятнышко. Дятел.

Мальчики встали и пошли к дубу, наверное, чтобы посмотреть на птицу, но, проходя мимо кустов, они остановились. Я напряглась и встала. Я уже готова была крикнуть им, чтобы уходили, как вдруг один из мальчиков, зажав нос, раздвинул ветки, и через секунду с громким визгом кинулся прочь. Его друг устремился за ним. Я молниеносно накинула куртку, сунула ноги в кроссовки и, едва заперев дверь, кубарем слетела вниз по лестнице. С верхних этажей уже слышался топот. Выскочив на улицу, я обежала дом и наткнулась на группу из человек шести, которые обступили жасминовые кусты. Кто-то звонил по мобильному. Мальчик, тот самый, что заглянул в кусты, плакал, прижимая кулаки ко рту. Его пытался увести какой-то мужчина, держа за плечо, но мальчик двигался вяло, как ватная кукла.

Медленно, отсчитывая шаги, я подошла к людям возле жасмина. Они переговаривались шепотом. Я подошла к кусту вплотную и поняла, почему он привлек внимание мальчиков. От него шел отчетливый гнилостный запах. Он смешивался с жасминовым ароматом и от этого становился невыносимо гадким. Дрожащей рукой я отогнула ветку и увидела ее.

Девушка лежала на спине, подвернув ноги. Ее руки были раскинуты в сторону, колени и ладони перепачканы в земле. Матовые коричневые глаза были открыты и устремлены вверх. Рот открыт и перекошен, на шее цепочка темных синяков. Я отпустила ветку и выпрямилась.

- Это Галка, из шестнадцатого дома, гуляла тут с молодежью этой. Только она взрослая уже, ей к двадцати пяти…

- Конечно, взрослая, у нее сыну третий год. Мать ее с моей свекровью работает, спасу от этой Галки не было, в подоле матери подкинула и гуляла все, мать ее и выгнала…

- А откуда вообще эти малолетки, с которыми она тут торчала? Это не наши дети, не с нашего дома…

Вдалеке запели милицейские сирены. Я отошла от кустов и увидела девочку лет пятнадцати, которая сидела на скамейке, глядя в пространство огромными глазами. Я присела рядом с ней. Я все поняла.

- Ты видела ее ночью? – прошептала я, наклонившись к ней.

Глаза девочки расширились еще больше. Она молча кивнула.

- Я тоже.

Мы сидели рядом, соприкасаясь плечами. Сирены выли уже в квартале от нас. Кусты шумели и испускали невыносимый аромат.

Берег на той стороне реки был крутым, заросшим наглой осокой. У кромки воды торчали ветви козьей ивы, с которых свисала засохшая тина, похожая на паклю.

— А трава-то примята, — отметил Дубенко.

Он лежал среди молодых березок и разглядывал этот самый берег в бинокль. Полноватый, черноволосый, вдумчивый и рассудительный — до войны он работал плотником на селе. Говорят, был лучшим в районе.

— Самое удобное место, чтобы незаметно переплыть реку, — ответил Волков, придавив растопыренной пятерней сползающую фуражку. Его череп, угловатый и на редкость крупный, выделялся над щуплой фигурой, отчего командир разведроты казался эдаким головастиком.

Дубенко аккуратно сложил бинокль в рыжий чехол, застегнул кнопочку и обратился к карте. За излучиной погремел взрыв, стая перепелов в той стороне вспорхнула в небо.

— Переправа твой первый пункт, — сообщил Волков.

— А всего сколько?

— Всего четыре. Но переправа — первый.

Исписанным карандашом ротный попытался прочертить на карте отрезок, но только продавил лист. Крякнув от досады, он высыпал из планшета остальные, но и те оказались не лучше.

Пока Николаич хлопал себя по карманам в поисках затерявшегося огрызка, задумчивый Дубенко подобрал карандаш и заточил его несколькими мастерскими взмахами ножа.

— Вот, дьявол! — растерянно пробормотал командир, принимая карандаш, больше похожий на маленький шедевр.

Сам он так не умел орудовать ножом. Обычно Волков спешно срезал рубашку, чтобы только обнажить графит и начать писать. Поэтому обитатели его планшета в большинстве своем напоминали инвалидов.

— Давай дальше, — попросил Дубенко, очиняя следующий.

— Пункт два. Заболоченная низина, по которой вы пройдете до этой рощи. — Ротный заключил топографическую рощу в круг и испытал от правильно отточенного карандаша маленькое счастье. — Пункт три. За рощей стоит моторизированный полк. Здесь перелески, балки, овраги, укрыться есть где. Пройдете, как будет удобнее. И уже дальше, вот здесь, возле полустанка обнаружите колонну грузовиков.

— Что за колонна? — Витя убрал нож, на вощеном листе карты остались четыре красавца. Пятым командир роты сейчас заштриховывал прямоугольник, обозначавший полустанок «Ярмолино».

— Это вам и нужно выяснить. Это ваш пункт четыре. — Волков облизнул губы, испытывая острую необходимость в куреве. — В штабе дивизии планируют танковое наступление. Где не скажу, потому как сам не знаю. Полковая разведка проведена, вроде все готово. И вдруг — бац! Пришла эта колонна, которую охраняют так, словно кузова доверху набиты золотом. Случайно грузовики появилась перед самым наступлением? Или нет? В штабе не хотят рисковать, поэтому Федорычев настоятельно просил выяснить, что там.

— Выясним, — кивнул Дубенко, прищурено глядя на противоположный берег.

Этот кивок, едва заметное движение подбородком, многое значил для людей, знакомых с ним. С Витей, который был когда-то лучшим плотником сельского района, а сейчас, в конце лета 43-его, по праву считался лучшим разведчиком роты... Так он кивнул комдиву, который попросил привести «технического языка». Сквозь тройную линию обороны Дубенко ушел один. Вместо шести дней, отпущенных на поход в тыл врага, пропал на полторы недели. Все думали, что погиб. Но он вернулся. И притащил на себе целого полковника инженерных войск.

— Наш позывной Земля, ваш Небо, — говорил Волков. — Частота та же, что и позавчера. Докладывать будешь после выполнения каждого из четырех пунктов, комполка так просил. Пойдете сегодня, как стемнеет. На все про все у тебя ночь и день.

— Угу.

— И это... аккуратнее иди. Немцы округу из минометов простреливают.

— Слушай, Николаич, мина ведь нас не спрашивает, куда ей падать, — философски заметил Дубенко. — Если положено нам на голову, никуда от нее не деться.

— Так-то оно так. Но я говорю про другое. Если вдруг учуешь чего, если какие голоса внутри себя услышишь: мол, не ходи туда и не делай того, — значит, включи на полную свое радио и делай так, как оно вещает. Вот я чего хочу сказать.

— Понял. Значит, под бомбами не ходить, от пуль в стороне держаться.

Он в который раз задумчиво посмотрел на противоположный берег. А на их берегу, где-то на другом конце разрушенной деревни снова ухнул взрыв, за которым послышался треск падающих деревьев.

— Какой-то ты сегодня не свой, Витя, — сказал Волков. — Что за муха тебя укусила?

— Да все нормально. Глянул на речку, и дом вспомнился. Сразу захотелось своих повидать: Веру, младшего. Катька небось девица уже, тоже охота глянуть. — Дубенко помолчал, закусив нижнюю губу, которая начисто исчезла под копной усов. — Знаешь, мы с ребятами решили после войны в одном месте поселиться. Восемнадцать месяцев вместе ходим через линию фронта, будто срослись за это время. Хотим, чтобы наши дома рядом стояли. Все ведь деревенские. Хозяйство перевезем, без работы не останемся. Мужики с руками везде нужны. Как думаешь, получится?

— Здорово. — Он попытался скрыть сомнение. Кажется, получилось. — Мне бы с вами. Но я городской.

Когда опустились сумерки, Волков пришел на край деревни к овощному погребу, в котором готовились к заданию четверо разведчиков. Докуривая трофейную сигарету, он притормозил возле темного земляного бугра...

А парой метров ниже при свете керосиновой лампы бойцы, оставшись в чем мать родила, укладывали одежду в кули. Посторонний мог подумать, что мужики собираются в баню, только лица мужиков были чересчур сосредоточенные, словно это была самая важная помывка в их жизни.

Дубенко собирал свой узел неспешно и основательно, выверяя каждую складку. Рядом с ним Серега Тюрин, резкий в движениях, весь покрытый волосами, словно шерстью, уже завязал свой куль и беспокойно вертелся.

— Ну на кой ты так выкладываешь, Витек, словно на выставку народного хозяйства? Все равно скоро развязывать!

— Это я чтоб твой голос услышать, — ответил Дубенко. — Ведь страшно сказать: целых четыре часа мучился, пока ты спал!

— Не переживай, браток! Впереди ночь и день... — Вниманием Тюрина уже завладел другой куль. — А ты как вяжешь, Антоха? Ну что это за узел? Он же у тебя развалится посередь реки! Всю ночь будешь шаровары по камышам собирать!

Молчаливый Антон-младший только ухмыльнулся. Вместо него к Тюрину придвинулся старший «брат»:

— Ну давай, Сережа, научи нас, как в разведку ходить. Заодно расскажи, зачем ты в прошлый раз зимний маскхалат в свой куль завернул.

Худощавые и жилистые Антоны были похожи друг на друга лишь фигурами. Многие за глаза называли их братьями, хотя в лицах не было сходства, а уж характерами они и вовсе были противоположными. Первый Антон, что постарше, хорошо знающий немецкий, слыл открытым и добродушным парнем, легко сходящимся с людьми. Второй, что помоложе, отвечавший за рацию, был серьезен и задумчив. В свободное время «младший брат» чертил в тетрадочке электрические схемы. В такие моменты Тюрин обычно говорил: «Во! Опять наш Кулибин электроны гоняет. Смотри, не рассыпь по окопу!»

— Думал, я маскировку перепутал, да? — обиделся Тюрин. — Ты просто не проникся в мою военную хитрость! Да меня... — Он подумал. — Меня в прачечной у фрицев было в бинокль не разглядеть! Да я там как медуза в чайнике был — хрен отыщешь! Это вы в своих болотных торчали у всех на виду!

В момент этого откровения в погреб спустился Волков, пышущий трофейным никотином.

— О, командир пришел! — обрадовался Тюрин. — Николаич, угости сигареткой! А то с этих голяков и взять-то нечего!

...Они курили, впятером устроившись на одной лавке. Снаружи гремели далекие взрывы, а под сводами погребка не утихал Серега Тюрин, зажатый между Антоном-младшим и ротным. Извергаемые им потоки слов вливались в табачный туман, вместе с ним оплетали голых солдат, лезли в ноздри и глаза, стелились по своду погребка.

Волков тоже курил, потому что хотел поддержать ребят, побыть с ними, может, частично влиться в замкнутый и устоявшийся коллектив. А еще он чувствовал себя неуютно, потому как был единственным в одежде. Каково, если бы он еще и не курил?

Сигареты быстро превратились в мятые чинарики. Затушив их, поднялись. Теперь уже в тишине по очереди сдали командиру солдатские книжки, партийные и комсомольские билеты, ордена. Фотографии жен и детей, а так же письма от них, Волков поместил в отдельный карман планшета.

Дубенко пригладил волосы, затем усы. Шумно выдохнул.

— Взяли!

На одно плечо разведчики подняли по автомобильному баллону, на котором предстояло переправляться через реку. На другое закинули по пистолету-пулемету Сударева — легкому, удобному, со складывающимся прикладом. Подобрали кули (Антон-младший водрузил на себя ящик с РБМ). По одному стали выбираться из погреба.

Антоны прошли, по очереди пожав командиру руку. Один улыбнулся, второй лишь качнул головой.

Тюрин неожиданно задержался. Выглядел он на удивление смущенным, в костлявом кулаке мял треугольное письмо.

— Тут... моим... — Вся его говорливость куда-то подевалась. — ...ежели что. А, Николаич?

Волков взял письмо и кивнул.

Последним выходил Дубенко. Ротный стиснул его твердую ладонь.

— Докладывай по каждому пункту. О времени не договариваюсь. Вызывать будем постоянно.

— Хорошо.

— Доберись до этих грузовиков, Витя.

— Не волнуйся. Все сделаем.

Ротный вылез из погреба последним, распрямился и вдохнул полной грудью прохладного сырого воздуха.

Разведчиков встретил Гриша Остапов, назначенный наблюдать за переправой и в случае чего помочь. Остапов умудрился где-то застудиться и теперь негромко, но продолжительно кряхтел и кашлял. Четверка нагих бойцов с баллонами на плечах, кулями и автоматами вскоре растворились в темноте, и Волков направился в свой блиндаж, откуда предстояло следить за походом во вражеский тыл.

Радист, робкий светлоглазый паренек лет восемнадцати, настраивал волну. Треск и завывания эфира наполнили тесное помещение. У дальней стены на ящике из-под снарядов стоял телефон — тяжелый квадратный блок с трубкой. Волков подумал, что нужно бы заварить крепкого чаю. Ночь обещала быть долгой.

Снаружи грянул еще один взрыв, и по земляному полу пробежала короткая дрожь. Взрыв показался ему ближе, чем предыдущие. Ротный по инерции посмотрел в ту сторону и вместо чайника взял телефонную трубку.

— Слушаю, — раздалось на другом конце провода.

— Товарищ гвардии майор. Ушли.

— Докладывай по каждому пункту. — Голос помедлил и добавил: — Мы тут тоже не спим.

— Есть, товарищ гвардии майор!

— Давай, Николаич, до связи.

Вернув трубку на базу, Волков постоял в задумчивости.

— Чаю будешь? — спросил он у молодого радиста.

— Нет, спасибо, — смутился парень.

— Попей чайку-то. Ночь предстоит долгая. А ты мне тут бодрячком нужен.

— Нет, я не усну! — Радист смутился еще больше, повернулся к станции и повторил несколько раз: — Небо, Небо, я Земля! Небо, я Земля!

Волков пожал плечами и стал наливать воду в чайник. Когда фляга опустела, он услышал со стороны входа знакомое покашливание. Ротный оглянулся на Остапова, который протискивался в дверной проем.

— Ну что, переплыли? — спросил он, накручивая пробку на горлышко фляги. — Чаю будешь?

Приступ кашля согнул Остапова. Он наметился присесть на лавку, но промахнулся мимо нее и съехал по стене на пол. Удивленный Волков шагнул к подчиненному. И только тогда обратил внимание на его бледное, перекошенное лицо.

— Николаич... — Остапов выдал в кулак такую очередь, словно собирался выхаркнуть свои легкие. — Николаич, мина... Прямо в них! Даже в воду не успели ступить...

Глядя на Остапова, Волков внезапно ощутил внутри себя пустоту. Вернее, не совсем пустоту. По груди словно прошелся невидимый нож, который одним махом срезал верхушки его чувств, оставив бесполезные стебли и корни. Радость, грусть, тревога о бойцах, которых он отправил за линию фронта, воспоминания о последней встрече с ними — все это вдруг стало для него чужим и далеким.

Он зачем-то достал из кармана письмо Тюрина. Выведенный химическим карандашом адрес в одном месте уже расплылся.

— Всех четверых накрыло! — истерично говорил сидящий на полу Остапов. — Прямо на берегу. Обоих Антонов в куски, Тюрина осколками! Один Витя лежит целенький. Но он тоже мертвый, у него кровь из ушей... Как же это, Николаич?

— Пошли, — сказал Волков и не узнал своего голоса.

Небо загораживали темные тучи. Вода в реке казалась смолью, а сама река мрачной и чужой. Совсем не такой, какой она была днем, когда они лежали среди березок, когда Волков раскладывал по пунктам задание, а Витя точил карандаши, превращая их в маленькие шедевры.

Трудно, почти невозможно поверить, что от группы Дубенко никого не осталось. Не прошло и десяти минут, как Волков разговаривал с ребятами, как они вместе курили в заброшенной землянке, слушая грохот далеких разрывов и трескотню Тюрина.

Он не поверил и тогда, когда увидел разбросанные по берегу запорошенные песком тела.

— Это не они, — поведал он.

Остапов испуганно посмотрел на командира.

— То есть как?

— Не они. Не видишь, что ли? Те разговаривали и были живыми.

— А теперь они мертвые, — объяснил боец.

На этих словах его пробило. Половинки обрезанных чувств вернулись. На грудь навалилась чугунная тяжесть.

...Около получаса они собирали тела в старую санитарную палатку, которую Остапов притащил из обоза. Он хотел позвать еще кого-нибудь из бойцов, но Волков с излишней резкостью ответил, что двоих достаточно.

Складывая останки в брезент, он пытался подавить горечь равнодушными мыслями о заботах и делах, которые предстоят. Он всегда так делал, когда терял друзей. Тогда потерю легче переносить. Вот и сейчас он пытался думать о том, что делать дальше. Ведь задание никто не отменял.

Жутко хотелось закурить сигарету — так хотелось, что сводило челюсти. Но это было самое глупое, что он мог сотворить на открытом со всех сторон речном берегу.

Нужно в спешном порядке собирать еще одну группу. Прямо сейчас будить Савельева или Кикнадзе, их ребят. Собирать, переправлять на ту сторону, пока темно, пока есть возможность остаться незамеченными. Савельев и Кикнадзе, неплохие разведчики. Правда, не такие, как...

Витя казался целым, только от ушей по щекам тянулись две темные струйки. Осколок вошел в лоб, под волосы. Но не это было главным, а Витины распахнутые глаза, в которых стоял предсмертный ужас. Возможно, Дубенко заметил мину, что падала на них. А может, успел ее почувствовать, как о том говорил Волков. Только предчувствие не спасло. Оно лишь вогнало страх в Витины глаза. Николаич поспешил закрыть их, потому что предсмертный взгляд был лживым и не соответствовал тому человеку, которого все знали.

— Эх, Витя-Витя, — простонал Волков.

Они перетащили тела в погреб, в котором бойцы готовились к походу. Последнему, как выяснилось. Среди запаха прелых овощей в воздухе еще различался табачный дым, и, казалось, еще слышался неугомонный голос Сереги Тюрина.

Волков вернулся в блиндаж заторможенным, будто с недосыпу. Проходя через проем, больно ударился о брус косяка. Радист сидел как пришпиленный к табурету, ибо не получил приказ, что операция закончена. Станция работала, из динамика раздавался треск помех. Неуверенным голосом радист передавал в эфир позывные группы, и Волков подумал, что в данных обстоятельствах это выглядит невообразимо глупо.

— Гаси, — глухо приказал он.

Парень обернулся. Лицо было таким, словно кто-то его ударил — несправедливо и больно. Взгляд задержался на руках ротного. Волков посмотрел на свои ладони и обнаружил, что они перепачканы кровью.

Он полез в нагрудный карман за платком и измазал гимнастерку.

В этот момент треск из динамика сделался громче. И сквозь него прорезался голос:

— Земля, Земля, я Небо!

Сидя спиной к радиостанции, молодой радист очумевшими глазами смотрел на командира роты, который замер с окровавленным платком в руках. А позади продолжало раздаваться:

— Земля, Земля, я Небо! Я Небо! Как слышите?..

Парень медленно повернулся к аппарату и с изумлением посмотрел на шкалы настройки, словно видел их первый раз в жизни.

Волков обессилено опустился на лавку.

— Что мне делать? — дрожащим голосом спросил радист.

— Ответь, раз вызывают.

— Небо, Небо, я Земля! — суетно заговорил он, припав к микрофону. — Слышим вас. Слышим!

— Земля... — Помехи потушили голос, но через секунду возник вновь: — ...слышим плохо!

— Небо, говорите! Слышим вас нормально!

— Ага... — Снова треск помех. — Сообщаю, что прошли пункт один! Прошли пункт... Движемся по пункту два! По пункту два! Как поняли? Как поняли? Прием!

Если бы разорванные тела разведчиков не лежали сейчас в погребе на окраине разрушенной деревни, если бы Волков не оттащил их туда собственными руками, то из этого сообщения он бы понял, что группа Дубенко переправилась через реку и сейчас движется по болотам.

...(а еще он узнал голос Антона-младшего)...

— Поняли вас, поняли! — отвечал радист.

— До связи, Земля!

Голос исчез. Пространство под тяжелым сводом блиндажа вновь наполнилось треском необитаемого эфира. Вещи и люди в помещении осталось прежними: стол, который заняла громоздкая станция, зеленый лицом радист рядом с ней, у дальней стены угрюмый телефон, а посредине он, гвардии старший лейтенант Волков. Все были на своих местах, все выполняли свою функцию.

Но что-то изменилось.

— Что мне делать? — спросил радист.

— То же, что и раньше.

— Но... тот боец говорил, что разведчики погибли.

— Кто погиб? Ты что, не слышал? — Волков сердито сверкнул глазами, запихивая платок в карман. — Они сейчас на болотах! Как пройдут, доложатся.

Звонок телефона врезал по нервам.

— Ну как у вас? — раздался из трубки голос начальника разведки.

«Как у нас? — растерянно подумал Волков. — Четыре трупа в овощном погребе, вот как у нас!»

— Реку перешли, — произнес он в эбонитовую чашечку. Сглотнул и добавил: — Сейчас по болотам идут.

— Так это ж хорошо! А почему не докладываешь? Мы тут волнуемся, не случилось ли чего?

Он с удивлением отметил, что руки не дрожат.

— Виноват, товарищ гвардии майор.

— Докладывай, как будет развиваться.

Волков положил трубку, вышел из блиндажа и упал на землю.

Он уже не был уверен в своих словах, сказанных радисту. Он уже не был уверен в том, что слышал голос Антона-младшего, хотя никакой он не младший. Но он не верил. Потому что стоило пройти полторы сотни метров, спуститься в погреб, сдернуть брезент, и перед ним предстанет Витя с искаженным от страха лицом и пробитым черепом. И все иллюзии тут же развеются.

Полежав на земле, он поднялся. Стряхнул с коленей чернозем и вернулся в блиндаж.

Радист продолжал вызывать «небо». Волков прошел мимо него, запалил керосинку — благо чайник стоял на конфорке залитый.

— Чаю будешь?

Радист подпрыгнул на своем табурете.

— Буду, — хрипло отозвался он.

— Вот и молодец.

Лучше всего не думать о погребе. Все шло так, будто ничего не случилось. Вот он заваривает чай, который и собирался заварить. Вот дует в кружку, чтобы остудить чай, а рядом дует в кружку радист, который сперва пить не хотел. Они сидят, дуют на чай и с трепетом ожидают следующего сообщения, которое раздается непонятно откуда и непонятно через что — обломки разбитой РБМ тоже покоились в погребе. Но не думать об этом! Все обстояло так, как и должно. Словно не было кашляющего Остапова, севшего мимо лавки. Словно он сам не собирал останки тел, которые были разбросаны по берегу точно ненужные вещи.

Однако избавиться от мыслей все равно не получилось. И Волков продолжал думать о телах из погреба и голосе из эфира. Он пытался свести эти противоречивые факты, поставить их на твердую почву логики, но по прошествии половины ночи ощутил, что начинает терять связь с реальностью, а мозги медленно съезжают набекрень.

Как ни парадоксально, в реальность его вернул вновь раздавшийся голос из динамика.

— Земля, Земля! Я Небо! Я Небо! Как слышите?

Снова Антон. Слышен хуже, чем в прошлый раз. Но все равно...

— Небо-Небо, я Земля! Слышим вас! — Радист отвечал, немного волнуясь, но уже не суетился.

— Земля, плохо вас... Прошли пункт два! Прошли пункт два! Все нормально! Видим поросят. Много поросят, но пройти можно! Как слышите? Прием!

— Слышим вас! Прошли пункт два, наблюдаете поросят.

Волков едва сдержался, чтобы не отобрать у него микрофон. Он сам не знал, что будет говорить, да это и не важно. Просто хотелось убедиться, что ему отвечает настоящий, живой Антон-младший. Ведь его тетрадка с зарисовками электрических схем тоже лежала сейчас в командирском планшете.

Кровохлебка — это еще и народное название лекарственного растения, ничего общего с данной историей не имеющего.

Этот случай, вернее, череда событий произошла с очень близкими мне людьми. Я не буду указывать настоящих имён и названий населённых пунктов, а также точных дат, потому что она коснулась многих других людей, у которых я не спросил разрешения на обнародование этой жуткой истории. Рассказ тяжёлый, так что просто ради развлечения не читайте.

Александр, здоровый рослый парень, имеющий за плечами два года службы в СА, молодую жену и двух малолетних сыновей, но не имеющий собственного жилья, решительно надумал купить свой собственный дом. Сколько уже можно жить в материнской квартире, хоть и трёшке, но малометражке, построенной в конце 70-х? Тесно, да и мать с женой кухню никак поделить не могут, постоянно цапаются. Уже подкоплены были деньги, да и отец, который жил в другом городе после развода с матерью, обещал помочь.

Жили они в одном из промышленных уральских центров, поэтому дом пришлось смотреть в окраинных районах, больше похожих на деревню, чтобы вписаться в бюджет. Остановились на одном. Дом несколько лет назад в разобранном виде привезли с другого конца области и собрали здесь, на новом месте. То, что хозяева погибли при очень невнятных обстоятельствах, а дом продают родственники, узнали в самый последний момент, когда часть вещей уже была перевезена и осталось только передать остаток денег. Хоть бабки, что со стороны Александра, что со стороны Любы (жены), пытались отговорить молодых супругов от покупки злополучного дома, те не послушались. Молодежь ведь не очень осторожничает до поры, до времени. Дом купили и стали жить. Часть вещей от прежних хозяев оставили себе: что-то из мебели, садовый инвентарь во дворе, ну и прочее, что всегда может пригодиться в частном доме. Своего-то ещё не успели нажить на материнских квадратных метрах. Среди мебели было и старое зеркало — складень, как в трельяже. Только поменьше, настольное. Его удобно было использовать Любе, наводя красоту — ставь в любой угол и красься, никому не мешая.

Где-то с полгода всё было отлично. Люба сама всю жизнь в своём доме жила, а Александр, хоть и городской парень, но к труду приучен, поэтому такая жизнь им нравилась. Главное, сами себе хозяева. Грудному малышу подвесили люльку, которую нашли в сарае. В доме, как раз у порога, в потолке был вверчен маленький железный крюк, на него люльку и прицепили. А что, удобно: и стол кухонный рядом, и коляска под ногами не мешается, полкомнаты загораживая. Заревело дитё, толкнула мама люльку раз, и она сама качается, а ты дальше по хозяйству хлопочешь. Но неожиданно малыш заболел. Чем уж, не знаю, но как-то быстро детка угасла, за месяц, если не раньше. Смысла нет описывать страдания родителей, и так всё понятно.

Через какое-то время и старший сын начал жаловаться, что голова болит. Поначалу не обращали внимания, но как-то он раньше обычного вернулся с прогулки и говорит: «Мама, а что я с велосипеда падаю? Еду, еду и бах, валюсь на бок, не могу равновесие удержать!»

Тогда уж пошли по врачам. Но было поздно. Опухоль в мозге у парнишки обнаружили, уже неоперабельную. Через месяц-два и он умер.

За ним и сама Люба стала сохнуть. Побежали по бабкам. Тем, которые якобы лечат заговорами и прочими подобными манипуляциями. Все, разумеется, как одна твердили — порча да порча. Придут к одной, она поколдует-поколдует (естественно, не задаром) — всё, мол, сняла порчу. Тут же идут к другой, а та с порога — порча на вас! В общем, и тут веру и надежду всю отбили у людей.

Врачи тоже точный диагноз никак поставить не могут. Уже в больницах по всем профилям набегались, кучу денег на обследования истратили — результат нулевой. А Люба гаснет и гаснет. Так по-тихому и угасла совсем.

Остался Александр один. И запил. Огород с садиком забросил. Бориску — хряка-однолетку — я ему заколол по осени. У него рука не поднималась, сроднился, пока воспитывал. А в начале мая повесился. Как раз на том крюке, на котором люлька когда-то висела.

Так получилось, что дом этот мне пришлось продавать. Не знаю, зачем, но я складень зеркальный себе забрал. Он очень старый был, видно сразу. Я не для продажи его взял, а просто красивая вещь, резное дерево, лакированное. В музее не стыдно выставить. Только замызганный очень. Санёк последние месяцы вообще мало дома прибирался. Вот я и начал этот зеркальный триптих отмывать. Тут-то одно из зеркал отошло, и я увидел чёрно-белую очень старую фотографию, которая была спрятана в нише за зеркалом. С неё смотрели два ребёнка: девочка лет пяти, а на руках у неё малыш полутора-двух лет. Оба смотрели очень пристально, не улыбаясь, даже как-то зловеще. Ну, тут я, может, и перебарщиваю, но всё равно, неприятные такие детишки. Причём было ясно, что фотография не завалилась сама за стекло, а её туда закрепили намеренно, предварительно сняв зеркало, и дети смотрели из-за этого зеркала прямо на того, кто в него заглядывал. Я достал из ниши фотографию и стал рассматривать. На обратной стороне не было никаких надписей, кроме единственного слова, начертанного печатными буквами химическим карандашом — «кровохлебка».

Я фотку не стал выбрасывать. У моего знакомого то ли двоюродная, то ли троюродная сестра, хоть и молодая, тоже занималась нетрадиционной медициной. И была очень известной целительницей в городе. Очередь к ней чуть ли не на месяц вперёд была расписана. Но знакомый замолвил словечко, и я к ней попал сразу. Только она меня даже на порог не пустила. А я и фотографию не успел достать! Перед носом дверь захлопнула, ни слова не сказав. Чувствуя себя полным идиотом, звоню знакомому, мол, так и так. Но она и ему ничего внятного не сказала. Не приму, и всё тут. Короче, засунул я эту фотографию куда-то в старые документы и отнёс в гараж, там у меня архив домашний был.

А потом заболел. Да так, что с жизнью начал прощаться. Всё хуже и хуже. Естественно, с врачей начал хождения по мукам, потом до бабок дошёл, к ним в другие города даже ездил. Толку никакого. За полгодика сбросил двадцать кг. До этого про Бога и не вспоминал никогда, только посмеивался над верующими, а тут окрестился. Много ещё чего могу порассказать по этому случаю, но то совсем другая тема…

Фотку эту обнаружил лет через пятнадцать, когда гараж продавал. Случайно из кипы бумаг вывалилась, когда выбрасывал. Тогда я уже в СМИ трудился и знал многих интересных людей. Один из которых, старый журналист-газетчик Андреич, как раз вёл рубрику «Необъяснимое» или что-то вроде того. Он плотно общался с экстрасенсами, ведунами и прочей братией. Участвовал в их съездах и симпозиумах по всей России. Ему-то я и отдал эту фотографию, чтобы показал её знающим людям и послушал, что они скажут. Андреич взял фотку и сообщил, что на днях как раз собирался к одному колдуну в гости.

Через какое-то время звонит.

— Ты, — говорит, — упадёшь, когда я расскажу тебе, что колдун мне открыл. Сейчас подъеду, послушаешь!

И всё, пропал. Через пару дней узнаём, что Андреич попал под машину. Шансов на выживание не было. На этом история с фотографией закончилась. По крайней мере, для меня. Больше я её не видел. И не увижу, надеюсь.