CreepyStory

Иисус Христос пришел в этот мир, дабы спасти грешников, среди коих я — самый страшный.

Джеффри Дамер

Мертвые — не выбирают. Это дар Бога живым.

«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».

Это свобода и… ответственность. Поэтому я не собираюсь что-то оправдывать, объяснять, произносить нравоучение, нет. Только рассказать.

Тот апрель выдался теплым. Снег сошел рано, и земля нежилась в солнечных лучах, потягиваясь к небу молодой порослью, яркой, свежей, словно сама природа готовилась к светлому празднику Воскресения Христова. Редкие облачка, прозрачные и невесомые, как пух, неспешно проплывали в ясном небе, солнышко «играло».

В ночь с предпасхальной субботы, после крестного хода, когда он протягивал настоятелю Свято-Cергиевской церкви кадило, а потом вместе со всеми запел радостный пасхальный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», — так вот, в это самое время трое молодых подонков совершали насилие над его пятнадцатилетней дочерью в заброшенном доме на южной окраине Сутеми.

В конце утрени, когда отец настоятель читал «Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста», провозглашая вечную победу Христа над смертью и адом: «Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый не един во гробе», — насильники продолжали свое дело, а девушка перестала сопротивляться. Четвертый, которому через две недели исполнялось четырнадцать лет, снимал происходящее на камеру мобильного телефона.

Это продолжалось и продолжалось.

Жертву перетаскивали из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни в сени и обратно. Крошечный глазок камеры следовал за нею повсюду, пока в телефоне не сел аккумулятор.

Под утро насильники утомились, забава им наскучила, и они оставили истерзанное тело. Самому старшему шел двадцать второй год. Двумя часами позже девушка смогла выползти на дорогу, где ее и подобрал патруль ППС.

Сутемь содрогнулась.

Под пасхальный перезвон двухсоттысячный городок окунулся в тягостный, леденящий кровь кошмар слухов, сплетен, пересудов и недолгого судебного разбирательства, в котором потерпевшей оказалась дочь диакона Свято-Cергиевской церкви, отца Василия Скородомского. Казалось, люди ждали знака свыше, грома небесного, наказания Господнего, знамения…

Но был только суд.

Диакон редко виделся с семьей. Когда-то давно, когда он принял решение посвятить остаток своей жизни служению, мать его дочери наотрез отказалась становиться матушкой. «Ты все время прячешься от жизни! — заявила она. — Двадцать лет ты прятался от нее в армии, а теперь решил перебраться под крылышко церкви. Я — не хочу! Хватит с меня уставов!» Он понимал ее. Она не была злой или дурной женщиной, но натура ее — суетная и мирская — не терпела каких-либо сдерживающих рамок. Они тихо развелись до его рукоположения в сан. Бывшая жена контактам с дочерью не препятствовала, но и не поощряла. Для нее он почти перестал существовать, вплоть до этого дня боли и скорби.

— Ну и где он был, твой Бог?!! — кричала она в больнице, куда доставили их девочку, заламывая руки и расталкивая медсестер. — Где Он был, я тебя спрашиваю?! Будь ты проклят! Будьте вы оба прокляты!

Потом она обмякла и тихо заплакала. Ее усадили на кушетку в больничном коридоре, и он, высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледным лицом и глубоко запавшими глазами, немного нескладный в своей черной рясе и взъерошенный, словно ворон на колокольне, молча стоял рядом и гладил женщину по голове.

Она не была злой. Он мог бы сказать ей, что Господь каждый день и час стучит в сердце каждого человека, призывая принять дар жизни полной мерой, против смерти и зла, отринуть от себя вражду, пристрастия, себялюбие и еще многое. Но Он никогда не войдет силой, уважая человеческую свободу, которую даровал Сам. Он будет стучать вновь и вновь, ожидая, когда отворит Ему человек, вольный в выборе своем.

Да, он мог бы все это сказать, но там, у постели истерзанного ребенка, было не место и не время. Скучно и тускло поблескивал серый линолеум, визгливо скрипели колесики каталок, буднично бубнили в приемном покое, пахло карболкой, нашатырем и казенным дерматином обивки на кушетках. Он задыхался. Его родительский гнев, глубокое отвращение мужского начала к насилию над женщиной, ужас и кощунственность содеянного людьми пронизали не только сознание, но и каждую клеточку тела, задевали каждый нерв и душили, душили…

Преступников схватили очень быстро. Они и не думали скрываться. «Все по согласию» — такова была их версия.

На суде диакон Василий не следил за ходом разбирательства. Не мог. Он беспрестанно молил Бога даровать насильникам прощение. У него на это не хватало сил, как и на подробности дела: кто, как, почему, зачем? Скованный внутренним холодом, он смотрел на скамью подсудимых в беспрестанных попытках понять. Ведь и в их сердца стучит Господь, к ним обращается с призывом. Как можно простить того, кто даже не осознает своей вины?

Они вели себя очень дерзко. Перемигивались, посмеивались, отпускали скабрезные комментарии, пока судья не пригрозила удалением из зала и продолжением разбирательства в отсутствие обвиняемых. Адвокат не протестовал. Те немногие слова, сказанные им за время разбирательства, проскальзывали почти не замеченными никем, кроме судебного секретаря, словно засаленные от частого употребления в процессуальной процедуре. Солнечный свет лился из зарешеченных окон, в косых лучах плавали пылинки, буднично, неспешно. Отец Василий поймал взгляд одного из обвиняемых…

И отшатнулся, пальцы пронизала дрожь. Он глубже просунул руки в рукава рясы.

Глаза молодого человека были пусты.

В них не было печати порока, страха перед наказанием, злобы на притесняющих его. В них не плескалось отчаяние от невозможности исправить содеянное. Проблески сострадания, мерцание Божьей искры, казалось, погасли навсегда. Но в глазах этих не было тьмы и зарева сатанинского огня, словно сам ад отвернулся от него. Зеркала души не отражали ничего, как будто сама душа этого человека отсутствовала в теле.

Взгляд диакона заметался от одного лица к другому, ногти вонзились в предплечья, но он не чувствовал боли. Несколько долгих минут спустя отец Василий обессиленно обмяк в кресле и зажмурился. Глаза подсудимых походили друг на друга, как стеклянные бусины на нитке. «Тело, разобщенное с душой — лишь мертвая плоть, — подумал диакон заученно, а потом мысль эта отозвалась в сердце с силой громового раската. — Мертвая плоть… мертвая плоть… мертвая».

Он пришел в себя на чтении приговора.

Старший из преступников получил восемь лет строгого режима, еще двое — семь и пять лет. Подростка приговорили к трем годам условно с отсрочкой приговора до достижения им четырнадцатилетнего возраста. Суд постановил взыскать с обвиняемых материальное возмещение причиненного ущерба здоровью и морального вреда в пользу потерпевшей в размере шестидесяти пяти тысяч рублей. Сотовый телефон, на камеру которого снималось преступление, был возвращен владельцу — условно осужденному подростку. Запись, естественно, была удалена…

— Это тебе на память, — сказал кто-то из старших осужденных и ухмыльнулся.

Отец Василий вздрогнул. Он знавал жестокосердных и некогда сам крепил сердце и черствел душою, чтобы сохранить рассудок, но это… И много дней спустя тревожила диакона жадная, сосущая пустота в глазах-шариках осужденных, знакомая до боли безжизненная муть умершей плоти, которую уже не заполнить ни Светом, ни Тьмой.

Привычный, спокойный порядок жизни диакона нарушился. Он сделался задумчив и молчалив, стал рассеян на службах. Скорбные складки у рта угадывались под окладистой бородой, глаза потухли. Он не находил привычного утешения в молитве, о чем и пожаловался настоятелю.

— Крепись, отец Василий, — сказал настоятель, — неисповедимы пути и дела Его. Тяжкое испытание ниспослано тебе. Молись!..

И диакон молился.

В середине мая на территории больничного комплекса, где находился храм Спаса-на-Крови, уничтоженный большевиками в двадцатые годы, поставили и освятили крест. Заложили первый камень. Великопермский приход, в административном подчинении которого находилась Свято-Сергиевская церковь, прислал своего представителя и решение о начале сбора пожертвований на восстановление некогда поруганного храма.

Отец Василий трудил себя бесконечными заботами: искал фотографии, рисунки и чертежи, выезжая в архивы Перми и Соликамска; хлопотал в администрации о разрешении на строительство и согласовывал размеры площади под застройку; вместе с инженерами-строителями и геодезистами подрядчика искал остатки фундамента прежней церкви.

Дел было много, но не проходило и дня, чтобы отец Василий не навестил дочь — Надежду — в больнице и потом, когда ее выписали, дома, в обычной «хрущевской» двушке, которую оставил семье. В Сутеми не существовало центра психологической поддержки жертв насилия. С девушкой работал штатный психолог женской консультации, но результат оставался неутешительным. И хотя молодой организм быстро залечил физические раны, девочка оставалась безучастной ко всему, являя собой лишь тень того человечка, каким она была прежде. Чаще всего она лежала на постели, отвернувшись к стене, почти не разговаривала и не ела.

— Сделай же что-нибудь! — твердила ее мать отцу Василию сердитым шепотом. — Ты же поп! Ты должен знать нужные слова!

Он молчал, глядя в дверную щель на худенькую спину под покрывалом, остренькое плечико и черный хвостик волос на подушке. «Поп, — думал он с тоской, — поп, да не тот!» Она не поворачивалась, когда он входил. Они не разговаривали. Он усаживался у постели, клал широкую шершавую ладонь на плечо дочери и молился про себя, испрашивая сил для нее, утоления горестей. Несколько раз он пытался заговорить словами утешения, участия, но привычные обороты пастырской речи застревали в горле. В девичьей комнате с компьютером, яркими (частью — страшными) постерами на стенах, фотографиями каких-то знаменитостей, горкой DVD-дисков у плеера такая речь казалась еще нелепей, чем в больничной палате, как литургия онлайн, передаваемая прихожанину-пользователю с помощью веб-камеры.

Отец Василий сжимал челюсти и молился истовее. Уходя, он не забывал перекрестить спину дочери, беззвучно шевеля губами, а потом приходил снова. В один из вечеров июня, едва он опустился на стул у постели, девочка вдруг спросила:

— Почему ты стал служить в церкви?

Он радостно замер при звуках ее голоса, а потом смысл вопроса достиг сознания, и у него перехватило горло: горечи и затаенного упрека там было больше, чем интереса. Он не нашелся, что ответить, и через некоторое время вышел, хрипло пробормотав на бегу:

— Потом… Обязательно…

На следующий день геодезисты закончили работы по определению остатков фундамента церкви Спаса-на-Крови, был вычерчен план. Специалисты предполагали хорошее состояние каменной кладки. Отец Софроний, настоятель Свято-Сергиевской церкви, немедля отписал об этом в Великопермский приход. Решение о восстановлении храма на старом фундаменте вызревало само собой…

Церковь была построена в тысяча семьсот втором году, под призором местного рудознатца и промышленника Михайлы Ведимова, держателя железного рудника в недрах горы Стылой и царского поставщика. В архиве Великопермского прихода диакон Василий отыскал свидетельства, относящиеся к тысяча семьсот тридцать второму году, о мироточении иконы Пресвятой Богородицы в церкви Спаса-на-Крови, начертанные рукой тогдашнего настоятеля — отца Амвросия. К сожалению, не сохранилось бумаг, проливающих свет на дальнейшую историю этого чуда, а в тысяча девятьсот двадцать третьем году храм был уничтожен воинствующими безбожниками. Трагично оборвалась жизнь и последнего настоятеля, великого страстотерпца и мученика, отца Феодосия Игнатова: он был подвергнут жестокому публичному поруганию, замучен и утоплен в Стылой Мглинке.

Всего этого оказалось достаточно, чтобы главы светских властей вняли просьбам святых отцов. Надзирать за работами поручили диакону Василию.

Несмотря на протесты больничной администрации, жалобы на шум и запыленность, тяжелыми машинами сняли верхний слой почвы, обнажили фундамент и вскрыли старый церковный подвал. Отец Василий дивился умению старых каменотесов: столь ровно обточены и точно пригнаны друг к другу оказались камни. Строители приступили к обследованию фундамента, а диакон получил небольшую передышку.

Тяжело было у него на сердце. Дело уже не отвлекало от мыслей о состоянии Надежды, и ему было немного стыдно, что до сих пор он так и не ответил на ее вопрос, который мог бы звучать и так: «Почему ты нас бросил?» Он решился. Его «потом» наступило…

В тот июньский вечер он заехал в свою старую квартиру прямо с работ на территории больницы. От рясы пахло солнцем и пылью, под ногти набилась грязь. Он уселся как обычно, но руки спрятал в рукава и сразу заговорил, словно боялся, что ему не хватит духу, неотрывно глядя в стену, на постер в мрачных синих тонах, изображающий несколько молодых людей, у каждого из которых на одной половине лица проступал под плотью оскаленный череп.

Рассказ диакона относился к последним годам его армейской службы. Большинство дел и тогдашних мыслей совсем не предназначались для девичьих ушей. Он не смотрел на дочь, но ничего не таил. Память вела все дальше, приоткрывая дверцы, которые, как ему казалось, он заколотил навсегда. За ними хранилось время, которое он проводил в ожидании и рядом со смертью. Время, заполненное тяжелой, жестокой работой, потерями, победами, ложью, предательством и снова смертью. Тогда он почувствовал, что еще чуть-чуть — и он не сможет вернуться к семье, которую так любил. Жизнь, отличная от той, которую он вел, начала казаться ненастоящей и игрушечной, как лубок, и смысла в ней было не больше, чем в клочках разорванных фотографий, припорошенных жирным пеплом. Стоило ли туда возвращаться? Что он туда принесет? Грязь, пот и кровь? Надсадный крик по ночам и зубовный скрежет?

На плановом курсе реабилитации он вывалил все это на психолога с мятыми погонами майора. Тот подвигал морщинами на лице, напоминающими складки на морде шарпея, и почиркал авторучкой в медицинской карте, назначая лечебный курс препаратами в сочетании с ароматерапией и релаксационными водными процедурами. Больше он ничем не мог ему помочь…

Через день в палату вошел священник. Большой, грузный, ростом под два метра. Ему пришлось пригнуться, чтобы скуфьей не задеть притолоку. Он тяжело уселся на кровать (сосед ушел на процедуры) и молча уставился на Скородомского ясными синими глазами. Василий остался равнодушен. Многое из того, что он видел и делал, утвердило его в мысли, что никакого Бога нет, но, едва завидев огромного попа, он почувствовал всплеск злого озорства и острое желание съездить ему по физиономии. Просто так, посмотреть, что он станет делать…

— По канону святого Василия Великого, — начал вдруг священник таким густым и глубоким голосом, что, казалось, модерновые двойные стеклопакеты в окнах вот-вот треснут, — солдат, исполнивший свой долг на войне, не допускается к причастию три года. Грех должен быть очищен, даже необходимый…

То ли от того, что святой оказался тезкой, то ли от спокойной мощи голоса священника, но злость тут же ушла, оставив только горечь.

— Чем?! Чем ты его очистишь?» — спросил Скородомский, садясь на кровати. Память уже волочила его сквозь строй мертвецов с пустыми глазами, своих и чужих. Они молча смотрели на него: рваные осколками, культяпые, в кровавых ошметках, с двойными улыбками от уха до уха, обугленные, в красных сочащихся трещинах…

— Молитвой. Покаянием…

Скородомский криво усмехнулся, перед глазами поплыло.

— Покаяние — это дар, о котором тоже нужно молиться, — услышал он сквозь гул крови в ушах. — «Покайтесь и обратитесь от всех преступлений ваших, чтобы нечестие не было вам преткновением. Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешили вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух, и зачем вам умирать?» Новое сердце и новый дух, понимаешь? Есть всего два пути. Это просто, только надо услышать, не пройти мимо…

Нет, качал головой Василий, все еще не видя ничего. Нет, это не может быть так просто, но голос густой и сильный звучал в голове:

«Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты».

— Так началось мое возвращение домой, — сказал отец Василий, глядя на постер в мрачно-синих тонах с лаконичной подписью: «Пункт назначения». — По-другому не сумел, а я очень хотел вернуться к вам… к тебе…

Он замолчал, к горлу подступил комок. Диакон заставил себя посмотреть на дочь. Она давно повернулась к нему, и глаза ее, чистые и глубокие, как закатное небо, кричали о жизни. Она все понимала…

— Пап, — сказала она, — я хочу покреститься.

Диакон Василий заплакал…

Таинство совершил отец Софроний через несколько дней. Лицо Надежды под скромным ситцевым платочком светилось, словно снизошла на нее благодать. Простенький оловянный крестик на черном шнурке невесомо лег на грудь.

Только тогда отец Василий ощутил, какой камень свалился с его души, и в радости своей он испытал греховную гордыню — самую малость — за свое дитя. Она выстояла. Вынесла боль, поругание и обратилась к Свету. Выбрала жизнь…

Через два месяца, в начале сентября, Надежда дождалась момента, когда мать ушла на работу в ночь, набрала ванну, погрузилась в воду, как была — в одежде, — и вскрыла себе вены. Крестик она сжимала в кулаке. На столе в ее комнате остался чистый лист бумаги с одним-единственным словом, адресованным не то матери, не то отцу Василию: «Прости».

Он не поверил.

Он не поверил в это, когда рано утром к дому при церкви, где он жил, прибежала его бывшая жена: босиком, простоволосая, в слезах и с размазанной по лицу помадой. Он еще не верил в это, когда стоял у гроба и смотрел в бескровное лицо, казавшееся таким маленьким, детским и удивительно живым…

Он читал погребальный канон самовольно, прямо в квартире. Отец Софроний запретил отпевать покойницу в церкви.

— Ты знаешь сам, — сказал он диакону, красные пятна уродовали его обычно добродушное лицо, — ОН — никому не дает непосильного креста! И совершить такой грех! Не проси! Нет, нет… и в поминальных службах имя ее чтобы не звучало! Запрещаю!..

«Как же так? — думал диакон Василий. — Как же это?»

И мерещилась ему долина смертной тени, куда рукою Божией был взят пророк Иезекиль, долина смерти и отчаяния, долина мертвенной пустоты и бесконечной тьмы. Здесь ничто не имело дыхания жизни — только мертвые сухие кости.

«Ну почему, почему?» — спрашивал он беспрестанно то ли у Господа, то ли у мертвой дочери.

Никто ему не отвечал.

После похорон он сник, сгорбился, согнулся. Стал ходить тихо, словно старик. На людей не смотрел, отводил глаза в сторону. Строительство Спаса-на-Крови не занимало его, но он ходил на площадку по-прежнему, стоял подолгу, скользя бессмысленным взглядом по растущим ввысь стенам, и губы его беззвучно шевелились. И всегда, возвращаясь обратно к Свято-Сергиевской церкви, он заходил в знакомый двор, в подъезд старой пятиэтажки, поднимался, шаркая, на четвертый этаж, в квартиру бывшей жены.

Она впускала его без слов, если была дома, и уходила куда-нибудь: на кухню или в комнату, всегда плотно притворяя за собой дверь, а диакон Василий шел в комнату дочери, где все осталось так, как было при ее жизни, вплоть до клейких постиков на мониторе компьютера с какими-то быстрыми, летящими пометками ее рукой. Ее вещи — что-то из одежды, — небрежно брошенные на кровать, ее сотовый телефон с севшей батареей на тумбочке, потрепанные учебники на книжной полке, ощетинившиеся закладками, — все это еще хранило ее прикосновения, создавая ауру присутствия: здесь, сейчас…

Наверное, он хотел говорить с ней. Объяснить…

«Смерть — не есть освобождение бессмертной души из-под непосильного гнета физического тела. Это распространенное заблуждение, чуждое духу Святого Писания, проистекало из греческих, языческих источников.

Смерть — это наказание за первородный грех. Прах не станет источником жизни. Умершее однажды — умерло навсегда. „Мы умрем и будем как вода, пролитая на землю, которую нельзя собрать“. Такова участь человека без Бога, вне Истины. Прах и пепел в долине смертной тени, пустота и тьма.

Истинное бессмертие души человеческой заключается в постоянном пребывании человека в познании Отца и Его Единородного Сына, Господа нашего, в силе Духа Святого. Только тогда слава Креста и Воскресения будет явлена в собственной нашей жизни».

Так писал отец Георгий Флоровский, так думал диакон Василий, оплакивая дочь.

Он проводил в ее комнате около часа и уходил с тяжелым сердцем. Замок на двери щелкал, словно иссушенная кость. «Умершее однажды — умерло навсегда».

Но он приходил снова, на следующий день или позже. Может быть, он приходил бы еще много раз, но в первых числах ноября, когда небо роняло на мерзлую землю колкие снежинки, сидя в прохладном сумраке комнаты дочери, он почувствовал что-то.

И включил компьютер…

Так же бездумно отец Василий открыл электронную почту. Почтовый сервер послушно скинул в ящик шелуху спама. Он не обратил на это внимания. Сердце отчего-то замедлило свой бег. В теме последнего прочитанного сообщения стояло: «Приколись, че нарыл!!!» Дьяк щелкнул мышкой. В тексте письма была только одна ссылка. Щелчок. Очнувшийся от спячки эксплорер стремительно перебирал адреса, а потом распахнулся, словно окно в Содом и Гоморру.

Сердце отца Василия замерло.

На экране, в маленьком дополнительном окне для просмотра файлов видео, он увидел искаженное страданием лицо дочери. Рука диакона дернулась. Белая стрелка курсора метнулась и остановилась в кружке с треугольником, запускающим просмотр. Над курсором всплыла любезная подсказка: «Продолжить».

Отец Василий понял в долю секунды.

Все.

И закричал, вцепившись ногтями в лицо.

Не важно, кто и когда поместил в мировую паутину, на англоязычный порносайт видео с насилием над его дочерью. Не важно, кто прислал ей эту роковую ссылку. Важно было другое.

В ту пасхальную ночь ничего не закончилось.

Все эти месяцы кто-то продолжал насиловать Надежду, пусть мысленно, но источая каждой порой вполне реальные похоть и пот, раз за разом щелкая мышью: «Продолжить… Продолжить… Продолжить…»

Возможно, кто-то делал это прямо сейчас.

Полторы тысячи просмотров. Шестьсот двадцать пять скачиваний. Три сотни комментариев.

Она не вынесла этого.

Крик застрял в горле диакона, воздух в легких кончился. Что-то рвалось в груди и лопалось с пронзительным звоном, но мысль работала ясно и четко. Он твердо знал, что больше не хочет быть пастырем стада — носителя заразы смерти и горя. Ему будет невыносимо заметить в глазах своих прихожан, где-то на самом донышке, крошечную язвочку пустоты мертвой плоти…

И его не стало. Как раньше не стало офицера спецназа внутренних войск в отставке, «крапового берета». Не стало двух чеченских кампаний и тяжелых снов о «зеленке»: бесконечной, шепчущей, источающей угрозу и ненависть.

Остался только я.

И я услышал: «Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, и дабы жил ты…»

Я слышу это и сейчас, но не сомневаюсь ни единого мгновения.

Трудно было ждать, когда освободятся твои дружки и не выпускать вас из виду, а собрать всех в одном месте оказалось несложно. Достаточно было взять одного. Знаешь, некоторые услуги операторов сотовой связи могут оказаться полезны не только для разговоров. «Розыгрыш», например…

Не хнычь. Мертвые не выбирают…

Вот возьми. Это телефон моей дочери. У него отличная камера. Тебе придется припомнить свои операторские навыки. Не забыл?

Открой глаза! Открой глаза, я сказал! Иначе я вырежу тебе веки. Ты не поверишь, как быстро можно унять кровь. Ты отснимешь все. До последней секунды…

Теперь держи руку повыше и смотри туда.

Прямо в темноту…

История эта дошла до меня через десятые руки, то бишь уста, поэтому о её достоверности судить сложно. Похожа на туристическую байку, но быть такое, думаю, вполне могло.

Итак, в начале шестидесятых годов прошлого века одна геологоразведочная партия обследовала то ли Урал, то ли вообще Сибирь. Что там они точно искали — неизвестно. Не исключено, что золото или алмазы, так как кроме геологов в партии присутствовал особист. Был так же и проводник из местных, более-менее знакомый с этим краем. Тяжёлую экипировку и припасы везли на нескольких лошадях, сами шли пешком.

В какой-то из дней экспедиция вышла к заброшенной деревушке, состоящей всего из нескольких почерневших домов. Проводник пояснил, что это поселение староверов, которое, по слухам, жители покинули не так давно из-за того, что место стало плохим. Будто выжил их с насиженного места некий нечистый из леса, возле которого деревушка и располагалась. Кого точно имели в виду при этом староверы, проводник не знал.

В те времена всеобщего атеизма подобная история ничего, кроме смеха, вызвать не могла. Чокнутые религиозные фанатики, изгои, которые ни о социализме, ни о Великой Отечественной войне, поди, не слыхивали — что с них взять?

Сперва хотели в этой деревне и остановиться, но планы поменял засыпанный землёй колодец. Видно было, что жители специально уничтожили этот единственный источник воды. А без воды лагерь — не лагерь. Тем более лошади попить любят. Поэтому путь продолжили до ручья, расположенного в паре километров от деревушки. Сам ручей находился неглубоко в лесу, к нему вела едва заметная старая тропинка, возле которой на опушке и решили разбить лагерь. В экспедиции было две женщины, исполнявшие поварские обязанности. Пока мужчины устанавливали палатки и носили дрова, женщины курсировали между лагерем и ручьём, занимаясь готовкой.

Наконец обустроились, поужинали. А хлопоты у поварих продолжаются — надо помыть котелки и прочую посуду, да и о завтраке заранее обеспокоиться. Благо ещё не поздний вечер, солнце не зашло. Одна женщина у ручья в лесу сидит, утварь оттирает, другая ей посуду носит и котелки с водой назад забирает, видимо, людей в экспедиции было немало. И вот приходит женщина из лагеря к ручью с очередной порцией посуды, а у ручья никого нет. Что ж, дела житейские, значит, отошла в лесок. Посидела, подождала, но напарница не появляется. Стала звать — никто не откликается. Всполошилась, привела мужчин. Те разбрелись по лесу, ищут, кричат, но безрезультатно. Неподалёку от ручья обнаружили косынку пропавшей. Проводник, будучи опытным охотником, осмотрел место находки и указал на малозаметные следы, уходящие в лес. Следы были странно изогнутые, очень косолапые — виднелся только отпечаток кривого мизинца, отпечатки других пальцев не просматривались. Не медвежьи и не человеческие, проводник таких никогда не встречал. Следов крови, борьбы или волочения не обнаружили, следов женской обуви тоже не было. Выходило, что непонятно кто утащил на себе женщину в лес. Серьёзнейшее ЧП, надо срочно идти по следу, но, как назло, надвигается ночь. Вооружились, взяли «вечные» фонари (в те годы это были широко распространённые фонарики без батареек со встроенной динамо-машиной, которую надо было приводить в движение рукой). Но при дрожащем свете фонарей в сухом ночном лесу след потеряли быстро. Пришлось вернуться в лагерь и ждать рассвета. Выставили вооружённых часовых. Остальным, однако, было не до сна. Угнетало бессилие в данной ситуации. Стали ходить вооружёнными группами вдоль опушки и звать пропавшую. Но лес безмолвствовал. Дошли до брошенной деревушки. Снова вернулись в лагерь, собрались вокруг костра погреться и обсудить ситуацию. Вдруг проводник насторожился, прислушиваясь. Все разом притихли. Проводник, крадучись, двинулся к тропинке, ведущей к ручью. Следом за ним, вытащив свой «ТТ», последовал особист. Свет фонаря высветил лежащее на тропинке тело пропавшей женщины. Она была явно мертва. Посиневшее лицо хранило отпечаток мгновенного испуга. Рот полуоткрыт, зрачки глаз завалены под веки. На щеках и на лбу несколько тёмных полос, точно кто-то тёр эти места грязноватым пальцем. Одежда потрёпанная, но целая. Медик экспедиции осмотрел тело, но никаких ран и повреждений не обнаружил. Предположил, что причиной смерти стал сердечный приступ.

Ситуация кошмарная. В мирной экспедиции погиб человек. Кто за это ответит? Кто же бродит рядом в лесу? Зачем этот кто-то принёс тело погибшей к лагерю? Следов зубов на одежде и на теле нет — значит, труп принесли на руках. Стало быть, не зверь. Но и следы были не человеческие. Что за чертовщина? Значит, правы староверы? Проводник пожимает плечами, ни о чём подобном даже он никогда не слышал.

Утром надо связываться по рации с руководством, вызывать вертолёт. И по возможности разобраться с ситуацией.

Дождались, наконец, рассвета. Позавтракали на скорую руку. Часть мужчин с проводником и особистом продолжили поиск потерянного ночью следа. Повариха в сопровождении вооружённых помощников снова пошла на ручей мыть посуду. Трут они котелки и непроизвольно вокруг осматриваются. И видит вдруг женщина, что из зарослей смотрит на неё в упор чёрт. Выронила посуду, завизжала, указывая пальцем на страшное лицо. Чудище вмиг исчезло, но один из сопровождающих, прошедший войну, быстро среагировал и выстрелил в зашуршавшие кусты. Стон... и тишина. С опаской, выставив перед собой винтовки, мужчины углубились в заросли. А там — сражённый наповал... леший. Голый, грязный до черноты, ноги и руки — колесом, пальцы скорёжены, ногти кривые. Голова косматая, нос огромный, сплюснутый. Половина страшной морды и грудь волосами заросла...

На выстрел прибежали другие члены экспедиции. Медик осмотрел чудище, и объявил, что всё-таки это человек. Просто урод по рождению и совершенно дикий.

Родилась версия, что не просто так это страшилище вблизи поселения староверов обитало. Возможно, одна из здешних женщин, как говорили тогда, «понесла» от близкого родственника, да ушла в лес рожать, но увидев, кого родила, не смогла заставить себя избавиться от новорожденного — может, вера не позволяла, или решила, что это ей испытание за грехи. И осталась жить с ним в лесу, пока не умерла. А выросший уродец, инстинктивно помня о материнском тепле, стал наведываться в деревушку, пугая суеверных женщин. Ну а повариха, видимо, была слаба сердцем и скончалась от испуга. Но уродец этого не понял, и унёс собой в лес. А когда осознал, что женщина мертва, то почему-то решил вернуть её людям. Может, и не так всё было. Кто ж теперь знает?

Случилось это лет тридцать назад, когда я ещё школьником приехал к бабке в деревню в Сибири. Бывал я там к тому времени уже не раз, и поэтому было у меня несколько знакомых, таких же пацанов лет по 12-14. Погода на время моего приезда стояла пасмурная. Дождь, однако, не лил как из ведра, а изредка мелко моросил. Небо постоянно закрывали густые тучи, и казалось, что круглый день стоят сумерки.

Заскучав от такой картины, мы с одним из пацанов решили сходить в лес. Просто от нечего делать захотели выбраться из деревни и немного развеяться, комаров покормить. Неизвестно, что дёрнуло нас разжечь костёр (в такую-то погоду), и мы отправились к известному всем школьникам в округе костровищу, которое было примерно в полусотне метров от опушки. Мы прошли через луг, немного углубились в лес и почти сразу отыскали нужное место. Я стал расчищать место от упавших веток и шишек (в том году туда, похоже, ещё никто не ходил), а друг пошёл искать сухие ветки. Что удивительно, вернулся он довольно быстро и с целой охапкой сухого хвороста. На закономерный вопрос: «Откуда дровишки?» — он начал рассказывать про какую-то прогалину, где много поваленных сухих деревьев, иссохшей травы и пахнет как-то сладко. Я ему, разумеется, не поверил — в школьные годы все друг другу заливают кто что может выдумать. Правда, спорить не стал, потому что костёр у нас получилось разжечь буквально с одной спички.

Морось к тому времени кончилась, и мы сидели у приятно потрескивающего костра. Через несколько минут друг опять пошёл на ту прогалину за новой охапкой, а я остался караулить костёр. И почти сразу же увидел странного парня, который медленно шёл по лугу, через который мы и добрались до леса. Даже издалека в глаза бросался тяжёлый пристальный взгляд в мою сторону и большой шрам на правой щеке. Ещё мне показалось странным, что его причёска почти такая же, как у моего друга, и походку было не отличить. Парень был старше меня лет на пять-семь, и я было струхнул — что можно ждать в лесу от сельского хулигана? Но тут вернулся мой друг с дровами. Я тут же махнул рукой в сторону луга, но там уже никого не было. Не было видно даже примятой травы, которая должна была остаться от того парня. Друг решил, что это теперь я в отместку пытаюсь его припугнуть какой-то выдумкой, и тоже мне не поверил.

Хворост мы бросили в костёр, но почти сразу же другу захотелось сходить на сухую прогалину просто так, для интереса. Он звал меня с собой, но, сам не понимаю почему, я отказался. Тем более тучи сгустились ещё сильнее, чем раньше, и в лесу стояла уже довольно плотная темнота. Проводив друга глазами, я повернулся к костру и на этот раз уже серьёзно испугался. Напротив меня, на поваленном стволе дерева (их там было два таких, на одном сидели мы) сидел взрослый мужчина с обросшей бородой, над которой белел такой же шрам, как у того парня с луга. Вся грудь у него была в крови, одну руку он прижимал к сердцу, а другой опирался на ствол дерева. Сперва я был в шоке, но когда мужик пару раз харкнул кровью и стал заваливаться набок, я не выдержал и громко заорал, пытаясь докричаться до ушедшего приятеля. Что делать с мужиком, я понятия не имел, поэтому несколько минут просто орал во всё горло.

В прошлые разы друг возвращался гораздо быстрее, а тут сложилось впечатление, что он заплутал в лесу в поисках своей прогалины. Но как только я заткнулся ненадолго, чтоб отдышаться, он сразу появился посреди деревьев и отправился неторопливым шагом ко мне. Мои выпученные глаза и выражение лица его удивили, он стал меня расспрашивать, что случилось. Моих криков, как я понял, он не слышал — или притворялся, что не слышал. Хотелось разозлиться на него, но окровавленный мужик не давал покоя, и я указал на поваленный ствол. Рядом со стволом опять никого не было. На всей поляне и за ближайшими деревьями тоже. Приятель посмотрел на меня с нескрываемым недоверием, и мы принялись спорить, кто тут врёт. Спорили мы недолго, но потом забыли про костёр, сорвались с места и понеслись со всех ног в деревню. Потому что лес наполнился криками. Моими криками. Именно такими словами и таким голосом я звал друга несколько минут назад, но услышал он это только сейчас, причём вместе со мной. И не выдержал, испугался, что уж говорить обо мне...

Прибежали в деревню, рассказали всё своим бабкам. Те только покачали головами и сказали, что нам нужно сходить в церковь исповедаться. Другого мы от них, впрочем, и не ожидали.

Только всё на этом не заканчивается. Дело в том, что друг мой, когда мы бежали из леса, споткнулся о корень и разодрал себе щёку о торчащий сук. А пару лет назад через знакомых до меня дошли вести, что он запил и связался с каким-то другими забулдыгами, которые по пьяни зарезали его ножом в сердце.

Я родился в 1980 году и 11 лет прожил в СССР. Это было особенное время. Всё было как-то легко. Все друг друга знали, одни и те же люди в одних и тех же квартирах жили по много лет (а может, и сейчас живут, тащат за собой прошлое). Помню старое кладбище, где были похоронены многие знакомые мне бабушки и дедушки со двора, воспитателей в детском саду, преподавателей в школе... Жил я в Украине, в городе Донецке, и, хотя уже много лет живу в Москве, своим домом считаю именно Украину. Раз в год я приезжаю туда повидаться со старыми знакомыми и родственниками. Кажется, там ничего не изменилось — всё те же старые соседи, всё те же старые продавцы в оставшихся еще с советского времени магазинов. Всем уже лет за 50-60.

Что больше всего мне запомнилось с детства — это моя школа. Это была незабываемая пора. Я учился в очень неплохой школе с достаточно интересными людьми. Там была моя первая девушка, там же — первые друзья... Больше всего мне запомнились младшие классы. Это было весело; у нас ещё не было ни телефонов, ни приставок, ни всего прочего. Веселье современных детей никак не сравнится с нашим весельем. Эти прогулки днями напролет... Шикарное время было. Но там же у меня был один не самый приятный случай. Тогда я в первый и, надеюсь, последний раз в своей жизни столкнулся со сверхъестественным. И не могу забыть это до сих пор...

Учился я, наверное, в шестом или седьмом классе — мне было 12 лет. Как всегда, с пацанами гуляли допоздна (тогда всё было освещено и вполне безопасно, родители отпускали). Время было примерно половина одиннадцатого вечера. Мы сидели во дворе и травили байки про призраков. Я во все это слабо верил и особо не пугался, да и юношеский максимализм давал о себе знать, не боялся ничего. Ну и как-то между нами завязался спор. Недалеко от моего двора стояла одна школа. Она была в очень плохом состоянии, да и условия обучения тоже были ужасные. Цель была такой — нужно забраться в школу с парадного хода, пройти мимо сторожа, забежать на третий этаж школы (всего их было три), открыть окно и выглянуть из него. В школе при этом была кромешная темнота. Делалось всё это просто «на слабо», а так как я очень не любил чувствовать себя слабым или давать другим повод для сомнений в моей смелости, то я вызвался пойти туда.

Как только я согласился на это, то сразу почувствовал, как вырос мой авторитет среди парней (у нас была компания из семи человек). При этом я мог еще и подтрунивать над другими — мол, трус ты, слабак, боишься. И это вызвало у меня приятное чувство превосходства (при том, что в школе в первых классах я был жертвой сильной травли). И я на этой волне пошел в старую школу.

Cтоя на веранде возле двери, я посмотрел в окно. Сторож спал у себя за столом, притом очень крепко. Я осторожно открыл дверь и пробрался в вестибюль. В положении лежа я «по-пластунски» прополз мимо сторожа, зашел за стену и встал на ноги. Мои друзья уже ждали меня во дворе возле окна. Я должен был действовать. Сейчас я был на первом этаже возле кабинета директора. Было очень темно, а фонарика с собой не было. Я на ощупь пробрался к лестнице на второй этаж. Через три минуты я был уже там. Шел очень медленно, ибо одно неправильное движение — и я мог свалиться или споткнуться, ибо тьма была кромешная, хоть глаз выколи. Дошел так до второго этажа, еще спустя десять минут поднялся на третий.

Как только я ступил на третий этаж, снизу послышался крик одного из моих друзей: «Убегай скорее! Беги вниз!». Мне стало тревожно. Как только я начал спускаться, я услышал крик со двора, с противоположной стороны (несколько окон были открыты). Кричал тот самый друг, который только что меня звал назад: «Стой! Никуда не иди! Стой на месте и не двигайся!». Вот тут я уже не просто испугался, а, грубо говоря, обделался. Это было чертовски страшно. Внизу послышался еще один крик: «Да беги же быстрее! Я тут! Не слушай никого!». Я не знал, что мне делать, кому верить и куда мне бежать, спускаться или прыгнуть в окно. Я не знал, где мои настоящие друзья, просто стоял и плакал.

Опять раздался крик снизу: «Во дворе никто не стоит! Мы все стоим здесь!». Тут же послышался голос еще нескольких парней из нашей компании: «Мы все внизу! Не подходи к окну, не надо! Мы поднимаемся!». Вдруг раздался дикий рев, и вся компания хором крикнула: «Беги!». Я истерически заорал и просто побежал вперед, не глядя в окно. Я не спускался, не слушал обе стороны, а действовал наперекор обоим сторонам. Снизу кто-то поднимался. «Не подходи к окну! Не иди вперед!» — говорили оттуда. Одновременно с этим послышался крик из окна: «Прыгай!». Я уперся в тупик. Снизу поднимались, я кричал и плакал.

Вдруг я нащупал ручку двери — в конце коридора была дверь! Я открыл её и быстро захлопнул за собой. Оказался в какой-то подсобке. Тут были ступеньки на чердак и спуск в подвал. Я, недолго думая, полез на чердак, а через него вылез на крышу. И тут меня едва не хватил удар: на крыше сидела вся наша компания. Я заорал: «Не подходите ко мне!». Один из друзей подбежал ко мне и, ударив со всей дури в плечо, прошипел: «Заткнись! Ты совсем придурок? Мы залезли сюда по пожарной лестнице, как только услышали, что тебя кто-то зовет в школе». Я удивился: «Стоп, а кто же возле окна стоял?». «Да мы даже подойти туда не успели! Сначала пошли за школу, хотели обойти, а потом услышали наши же голоса и жутко испугались». У меня был шок, настоящий шок.

Голоса внизу затихли, но мы всё равно боялись смотреть вниз. Так и сидели до семи часов утра, пока на улице не начали ходить люди (некоторые даже заметили нас). Мы слезли с крыши и больше никогда не вспоминали эту историю вслух. А я запомнил ту ночь навсегда.

История произошла не со мной, говорю сразу. Но она произошла там же, где я работала, на очистных сооружения — месте действительно странном и практически безлюдном. Рассказала мне эту историю женщина, которая уже 20 лет работает в лаборатории на очистных сооружениях. Звать ее Лилия Эдуардовна или, сокращенно, Лилек. Потом неоднократно работники КОС подтверждали ее историю.

Путь на работу в очистные сооружения лежит через маленький поселок на одну улицу под названием Гравийная — всего 15 домов и длинная дорога, которая заканчивается старыми высокими воротами. Вдоль дороги практически возле ворот раскинулось маленькое озеро — по сути, это и озером-то назвать нельзя, небольшой водоемчик, но достаточно глубокий. Там с утра стоят местные рыбаки, которые ловят рыбу, хотя водоем настолько грязен, что остается только догадываться, что там за рыбы водятся.

Наш Иркутск имеет еще и другое печальное название — «город падающих самолетов», и многие помнят одно из страшных событий, когда в 1997 году в декабре на жилой дом упал самолет «Ан-124». 71 человек погиб, очень долго продолжались поиски погибших, потом был разбор самолета, некоторые части увезли в Москву для проведения анализа. Так вот, мало кто знает (а точнее, только сотрудники очистных сооруженйи, работающих в ночную смену), что все неопознанные остатки тел и обгорелые части самолета скинули в это озерцо... Ночью приезжали грузовики и по-тихому сваливали туда все. Озеро не замерзает — под водой проходят трубы, ведущие на очистные, плюс трубы, идущие от авиазавода; как я уже говорила, туда скидывается столько отходов и гадости, что оно не замерзает. И вот что рассказала мне Лилия Эдуардовна:

«Это было уже перед самой весной, в конце февраля. Мы работали в ночную смену, потому что авиазавод скидывал какие-то свои отходы, и нам нужно было следить, чтобы весь ил и прочая очищающая живность в отстойниках не подохла. Я курю, а у нас заведующая за здоровый образ жизни, поэтому я вышла покурить на улицу. Отстойники парят (потому как вода там теплая), все в тумане, я прогуливаюсь возле ворот, покуривая сигарету. И вдруг вижу: возле ворот стоит девушка — я сначала подумала, что из-за тумана мне показалось, и я куст приняла за человека; если ночь не спишь, все бывает. Но нет, подхожу ближе и точно вижу: девушка стоит. Мы, конечно, не в тундре глухой, тут деревня в трех шагах, но девушка стоит в одном халатике и тапочках. Ухоженная, на пьянь не похожа. Стоит, по сторонам озирается. Я подхожу ближе к воротам, спрашиваю:

— Девушка, у вас все в порядке? Вам помочь чем-нибудь?

А она смотрит на меня, глазищи огромные, и чуть не плача:

— А мой дом где?!

Я, если честно, сама распереживалась. Ясно же, что девушка из поселка — просто, может, у нее проблемы с памятью? В нашей жизни такое сплошь и рядом. Сколько таких объявлений! Я стою, лихорадочно соображаю, говорю девушке:

— Вы не переживайте, мы вам сейчас поможем, — разворачиваюсь и бегу к девчонкам своим.

Выбегаем через две минуты — а уже нет никого. Мы давай по округе искать, даже в пару домов постучались — никто никаких девушек не видел... Ну, на самом деле, на меня мои коллеги поворчали, что примерещилось мне, но вот буквально через месяц на том же самом месте эту девушку технолог увидел, только рано утром, она тоже его про дом спрашивала. Он отвернуться не успел — она пропала... И котельщики наши. Я думаю, что это одна из тех, кого не опознали после крушения...».

Эта история случилась три года назад с моим хорошим другом — назовём его Иван (он просил не указывать настоящее имя, если буду где-то пересказывать историю; почему — будет понятно из самой истории). По образованию он инженер-электротехник, но в начале нулевых подался в бизнес и теперь держит в нашем северном городке сеть из нескольких торговых точек. Живёт, не бедствует и частенько ездит на путешествия по всему миру. Мечта у него с советского детства была такая — посмотреть как можно больше разных стран. За несколько лет он объездил почти все страны Европы и Северной Америки и перешёл к более экзотическим странам. В 2009 году Ваня заинтересовался Африкой и летом уехал в турне по нескольким странам. В каждой стране он проводил не больше недели, в течение которой старался узнать побольше о быте местного населения. Зачастую при этом он выезжал из крупных населённых пунктов и якшался с обычными жителями в местных деревнях и селах. Конечно, это бывало небезопасно, и он пару раз попадал в переделки, но душа жаждет впечатлений — что тут поделаешь...

Вернувшись из путешествия в тот раз, он, как обычно, позвонил мне, и мы встретились, погуляли: выпили, сходили в баньку (девиц приглашал Ваня за свой счёт — мы оба холостые, так что нам не возбраняется), он рассказал мне о свежих впечатлениях. Побывал он в тот раз, кажется, в пяти странах Африки. Точно помню, как он говорил о пребывании в Мозамбике и Кении (Ваня улыбается и говорит, что доконал своего гида отвести его к родственникам американского президента Барака Обамы, ведь он-то родом как раз из Кении). А ещё он посетил Танзанию — небольшое государство на восточном побережье Африки. Там и произошёл с ним этот примечательный случай, о котором он рассказал только мне, как своему лучшему другу, и строго наказал никому из знакомых не говорить, а если буду выкладывать в Сеть, то постараться, чтобы обеспечить полную анонимность.

Итак, Ваня прилетел в Танзанию, в столицу под названием Дар-эс-Салам. Интересно, что в этой стране сейчас две столицы, из которых Дар-эс-Салам является более крупным и исторически первым. Погуляв три-четыре дня по городу и окрестностям, Ваня решил на денёк-другой махнуть в одну из деревушек поблизости, чтобы, так сказать, посмотреть на жизнь страны не только сверху, но и снизу. Гид свёл его со своим знакомым, который ещё недавно жил в небольшом поселении не очень далеко от столицы — тот согласился за деньги поехать с Ваней на день в родные места и позволить ему переночевать в своём доме, угостить местной кухней, ну и так далее.

Поехали на джипе-внедорожнике этого человека (звали его Джакая, он был, как и почти всё население страны, стопроцентным негром). Сезон дождей ещё не начался, поэтому дороги были хорошие, и до места доехали быстро. Вообще, как климат, так и население, говорит Ваня, оставили у него скорее положительное впечатление, в отличие от стран-соседей, где он чувствовал себя неуютно. Деревня располагась на низменности. Было там максимум пятьдесят хижин, весьма компактно расположенных. Ваня быстро вошёл в контакт с семьей своего проводника, угостил их гостинцами, чему они обрадовались, как дети, немного выпил (несмотря на нищету и почти нулевой уровень цивилизованности семейки, пили они весьма сдержанно). Перед сном пошатался неподалеку на улице, не уходя далеко (был у него в предыдущие годы печальный опыт, когда его грабили прямо на улице деревушки).

Тем временем наступила ночь, и все стали ложиться спать. Ване отвели почётное место справа от входа в хижинку. Ночь была жаркой, поэтому он не стал доставать из машины спальные вещи, а лег просто так, в лёгкой одежде, в которой приехал. Заснул он, как обычно, быстро — сказалась усталость и перегруженность впечатлениями. Только сны снились плохие, мутные, из-за которых он несколько раз за ночь просыпался. Во время одного из таких пробуждений ему померещилось, будто у изголовья кровати кто-то стоит. Он присмотрелся — никого. Заснул дальше. И опять что-то неприятное приснилось, проснулся в поту. Заметил, что рубашка сверху расстегнута — а он вроде не расстегивал пуговицы, не помнил такого. Впрочем, так было даже лучше из-за духоты, и Ваня особо не обратил внимания на эту странность.

Он не помнил, сколько раз ещё просыпался и засыпал, но в конце концов вдруг отчётливо почувствовал чужое присутствие, будто на кровати рядом с ним ещё кто-то есть. Нет, никакого прикосновения, дыхания или жара — просто внутреннее ощущение было такое. Ваня попробовал шевельнуться — пусто, он один на кровати. Почти успокоился, как вдруг какая-то лапа схватила его за горло и прижала к кровати. Ваня говорит, что он явно ощутил шерстистость и мохнатость лапы. Он попытался закричать, но лапа сжимала горло, и он смог издать лишь писк. Все остальные в доме спали. Ваня ещё подумал тогда, что проводник сговорился со своими родственниками, решил его убить и ограбить. Пытался столкнуть того, кто находился над ним, но руки каждый раз находили только пустоту. А в хижине было темно — хоть глаз выколи, и он ровным счётом ничего не видел. Лапа всё давила, Ваня хрипел, постепенно теряя сознание...

Спас его сам Джакая, который проснулся и почувствовал неладное, услышав звуки, издаваемые гостем. Он встал и включил электрический фонарик, который был среди его вещей. Вот тут-то Ваня едва не умер со страху: когда луч фонаря, направленный на него, прорезал африканскую темноту, он увидел, что его мучитель вовсе не человек. На нём восседало какое-то существо где-то в метр ростом, с колючей чёрной шерстью на всём теле. Напоминало оно дикую обезьяну, но глаз у него был единственный, в районе лба — это Ваня запомнил очень хорошо, потому что глаз ярко отражал электрический свет. Попав под свет, оно издало какой-то тихий звук, нечто среднее между писком и придыханием, и метнулось в сторону выхода (в хижинках в той деревне как класс отсутствовало понятие замков и засовов на дверях). Прежде чем оно исчезло во мгле, Ваня успел увидеть, как существо раскрывает большие перепончатые крылья, как у летучей мыши, за спиной. Дверь скрипнула, Джакая бросился к Ивану и стал расспрашивать, всё ли с ним в порядке. Ваня был в шоке. Когда он осмотрел себя, то обнаружил чёрные волоски, прилипшие к груди, синяки и царапины на горле. Кроме того, выяснилось, что рубашка расстегнута полностью, причём нижние пуговицы были просто оторваны.

Более оставаться в этой дыре Ваня не пожелал и прямо посреди ночи заставил проводника завести машину и ехать с ним обратно в город (пришлось, конечно, немало доплатить). Джакая что-то пытался ему объяснить, но по-русски и по-английски он говорил весьма посредственно, так что Ваня смог понять, о чём он говорит, уже Дар-эс-Саламе, в присутствии своего настоящего гида. Как оказалось, Джакая сам был до смерти напуган появлением твари. Он называл её «попобава» — мол, этой попобавой его пугали братья в детстве, но сам он считал её выдумкой. Оказалось, что это местная фолькорная нечисть вроде нашей бабайки, которая имеет весьма экстравагантную особенность — она залезает в постель мужчин глубокой ночью и насилует их...

Нетрудно представить себе реакцию русского мужика, коим является Ваня, на подобное известие. Гид и Джакая едва успокоили его, сказав, что раз попобава не довёл своё чёрное дело до конца, то ничего страшного и не произошло. К слову, сам гид, услышав о нападении попобавы, весьма удивился, ибо байки об этой твари больше распространены не на материковой Танзании, а на острове Занзибар, где даже взрослые аборигены действительно боятся визита этого существа, в то время как на материке она предстаёт скорее в образе нелепой страшилки.

Так или иначе, Ваня более не собирается возвращаться в экваториальную Африку, особенно в Танзанию (теперь он переключился на страны Латинской Америки). Его история, конечно, кажется невероятной, но Ваня не склонен привирать, несмотря на то, что бывает в таких уголках земли, что мог бы без труда городить небылицы. Во всяком случае, мне ни разу не выдавалось обличить его во лжи или приукрашивании. Да и с чего бы ему выдумывать подобное, мягко говоря, сомнительное приключение?.. Так что я склонен верить рассказанному.

— Это она? — спросила Джой.

— Да, — ответил Рик. Его белобрысые волосы серебрила луна. — Она самая. Хижина с призраками.

Джой внимательно посмотрела на низкое бревенчатое строение, и ей внезапно стало зябко.

— Нет там никаких призраков, — жалобно сказала она. — Ты просто пугаешь меня. Ты так любишь меня пугать.

— Клянусь, говорю чистую правду, — торжественно произнёс Рик, но в его глазах она заметила лукавство. — Ты знаешь, почему эту ночь называют самой шумной ночью сентября?

— Нет.

— Так я тебе расскажу. Это было двадцать лет назад. Тогда эта хижина была совсем новенькой. Здесь обычно останавливались охотники, которые собирались идти на дичь в окрестных лесах. А ещё это место любили молодые парочки вроде нас. Они назначали на этой поляне ночные свидания. Говорят, эта невзрачная хибарка видала много поцелуев. Ну и кое-чего поинтереснее тоже, — Рик хихикнул.

— Перестань, — одёрнула его Джой. — И что же случилось?

— Одним не очень хорошим сентябрьским утром всё это кончилось, потому что в хижине нашли тело молодой девушки. Она была убита, причём крайне жестоким образом. Её изнасиловали, отрезали кисти рук и стопы, а потом и вовсе выпотрошили живот. Она истекла кровью.

Джой похолодела с головы до ног:

— Какой ужас! Зачем ты это мне рассказываешь?

— Ну, так гласит история, — Рик пожал плечами. — Убийцу, кстати, так и не нашли. Но говорят, что с тех пор каждый год в ту самую ночь, когда произошло это жуткое преступление, из этой хижины доносятся крики умирающей девушки. Потому-то и прозвали эту ночь самой шумной ночью сентября.

— Ты всё это только что выдумал.

— Вовсе нет. Неужели ты не слышала эту легенду? В нашем городке все о ней знают.

— Нет, не слышала, — Джой отвернулась от страшной хижины. — Рик, давай уйдём отсюда, вернёмся в город. Если бы ты сразу сказал мне, зачем позвал меня сюда, я бы ни за что не согласилась прийти.

— Брось, это же интересно! Давай пойдём в хижину, пощекочем нервы. В ней давно никто не бывал.

— Что там может быть интересного? — возмутилась Джой. — А если та бедная убитая девушка опять начнёт кричать? Я не хочу даже думать об этом!

— Но это всего лишь страшная легенда. Ты же не веришь в эти россказни? Может, кого-то тут и правда убили, но чтобы жертва кричала каждый год в одну и ту же ночь?.. Враки. Пойдём!

Он схватил Джой за запястье, но она вырвалась:

— Рик, ну не надо. Мне страшно.

— Страшно, а ещё интересно, держу пари.

— Ни капли. Здесь просто жутко.

— Ну, как знаешь, — он махнул рукой. — Я-то в любом разе собираюсь войти в эту хижину, раз уж пришёл в такую даль. А ты, если хочешь, может остаться тут одна…

— Нет! — воскликнула Джой в отчаянии, представив, каково ей будет, когда она будет стоять без спутника на этой мрачной опушке. — Ну ладно, я пойду с тобой. Но не вздумай меня пугать, я и так на пределе. Хорошо?

— Хорошо, — с подозрительной лёгкостью согласился Рик.

Они медленно пошли к хижине — Джой была так напряжена, что еле переставляла непослушные ноги. Вблизи строение выглядело внушительнее, чем казалось издалека. Брёвна стен почернели от времени. В хижине было одно окошко рядом с дверью — Джой не отводила от него взгляда.

— Рик, ну давай вернёмся, — простонала она в напрасной надежде.

— Да не бойся ты, — он бодро взялся за ручку двери и потянул на себя. Ржавые петли повернулись с душераздирающим скрипом. Джой едва не вскрикнула.

Рик просунул голову в проём двери:

— Эй! Есть тут кто-нибудь? У вас гости!

— Прекрати!

— Хм-м, а тут довольно уютно, — сказал Рик. — Всё очень неплохо сохранилось. Столик, стулья… Глянь, вон деревянный топчан в углу. Говорят, на ней и обнаружили девушку. Ну, то, что от неё осталось…

Он церемонно распахнул перед ней дверь. Дрожа всем телом, Джой всё же сделала усилие и дошла до порога. Лунный свет освещал небогатое убранство хижины. И правда, тут был и стол, и топчан. Джой тут же показалось, что на топчане видны безобразные тёмные пятна, но это наверняка игра её воображения…

— Сюрприз! — Рик толкнул её в спину. Чтобы не упасть, Джой машинально сделала два шага вперёд, оказавшись в хижине. Дверь тут же захлопнулась за её спиной с умирающим криком. Тьма сомкнулась вокруг неё.

— Рик! — она панически обернулась и толкнула дверь. Она не поддавалась.

— Что за шуточки? Рик, выпусти меня, мне страшно!

Он не отвечал. Джой забарабанила по шероховатому дереву руками:

— Рик, прошу тебя!

Тишина. Джой подумала, что сейчас умрёт от страха. На глазах выступили слёзы, и она закусила губу, чтобы не зарыдать. Нет, Рик не может поступить с ней так жестоко! Пускай она всегда терпела его глупые и жестокие шуточки, но на этот раз всё зашло слишком далеко!

— Рик, если ты сейчас же не выпустишь меня… — она осеклась.

Сзади.

Нет, этого не может быть. Глупая страшилка. Никто здесь не умирал.

Обернись.

Она здесь одна. Нет тут никого, кроме Рика, который подпёр спиной дверь и заходится в своём дурацком беззвучном хохоте. Это всего лишь старая пустая хижина. Четыре стены, один потолок.

Но этот запах… горький, солоноватый…

Джой живо представила, как оборачивается и видит в полутьме тонкий силуэт, распластанный на топчане. Как мёртвая девушка пытается встать, опираясь на свои несуществующие кисти. Как она ползёт к нему на коленях, потому что её стопы отрезал убийца. Нет, не отрезал — отпилил. Отпилил, невзирая на все мольбы и крики, орудовал ножовкой и смеялся, смеялся, смеялся без звука…

Джой зажмурилась. Её голова пошла кругом. Откуда ей знать, как именно это происходило?..

За дверью раздались шаги — видимо, Рику надоело подпирать дверь, и он отошёл назад. Но Джой осталась на месте, не спеша выпорхнуть на желанную свободу.

— Ну, как тебе? — насмешливо спросил Рик.

Джой молчала.

— Обожаю этот момент, — сказал он.

Опять шаги — он пошёл вперёд. Джой панически стала шарить по двери в поисках ручки, чтобы не дать Рику открыть дверь. Ручка быстро нашлась, но Джой почему-то никак не могла за неё ухватиться. Пальцы не повиновались, будто их у неё и нет…

— Мамочка, — она отпрянула назад. — Не заходи, не открывай её, не смей!

Он открыл дверь, и мягкое сияние луны опять залило тесное строение. Рик высился в дверном проёме безликим чёрным силуэтом.

— Моя маленькая девочка напугана? — ехидно спросил он.

— Что происходит? — пролепетала Джой, прижимаясь к стене. — Почему я… ты… не понимаю.

— А ты посмотри на себя.

Она не хотела этого делать, потому что уже догадывалась — знала, что увидит. Но всё равно покорно опустила взгляд и увидела свои руки — бесполезные отростки без кистей. В животе разверзлась рваная вертикальная дыра, из которой свисали внутренности. А ноги…

— Нет, — прошептала она. Колени подогнулись, и она сползла на пол.

— Я люблю эту ночь, — Рик вошёл в хижину. — Единственная отрада в моей никчемной жизни. Знаешь, это своего рода подарок судьбы — пусть мне приходится по десять часов в день вкалывать у станка на фабрике, но я всегда знаю, что раз в году у меня будет знатная ночь. Снова и снова приходить сюда, как двадцать лет назад, и находить тебя — такую же глупенькую и наивную, ждущую на опушке меня, своего ненаглядного красавчика…

Он повернул голову, и Джой увидела, что Рик вовсе не белобрысый, а седой. И всё лицо было в глубоких морщинах. Как она это не замечала? Он же совсем старик…

— Не надо, — попросила она, соединив изувеченные руки на груди. — Оставь меня в покое. Хотя бы в этот год. Пожалуйста…

— Ну уж нет, — Рик ухмыльнулся и закрыл дверь хижины. — Это моя ночь, и я собираюсь получить своё веселье сполна.

И холодную ночь вновь сотрясли девичьи крики, доносящиеся из одинокой хижины на лесной поляне. Путники, чей слух уловил эти жуткие звуки, боязливо оглядывались и спешили домой, чтобы поведать своей семье у камина страшную легенду о самой шумной ночи сентября.