Шестнадцать этажей, "чешка". Унылое серое говно, тёзка школьной обуви. Той, что для физкультуры, где метание гранаты и прыжки через козла. А здесь они, козлы, в основном и живут. Компактно. Квадратно-гнездовым образом, возвратно-поступательно.

Кривошипно, разумеется, шатунно.

Весь микрорайон набит этими коробками для обуви: система коридорная, в лифтах не срать.

Всё равно срут. Когда не ссут или не спят, так и не доехав до родной двери.

То ли карма такая у многоэтажек, то ли люди виноваты. Хрен его знает, не силён я в фэн-шуе. А людей просто не люблю. Тут лишь бы в говно не вляпаться, пока доберусь до одиннадцатого этажа, долгой дорогой разбитых лампочек и тёмных поворотов.

Зачем? Нет, я здесь не живу. И так судьба сложная, что бы ещё и сюда заселяться. Здесь живёт мой друг Толик, и он - алкаш.

Алкаш, но не козёл, такая тема.

По сравнению с ним, я трезвенник. Язвенник. Будильник, понедельник, начальник. Знаете ещё неприятные слова с тем же окончанием? В общем, когда мне грустно, я беру самую дешёвую водку и иду к Толику. Он всегда дома. Для людей сильно пьющих свойственно время от времени мёрзнуть в обезьяннике или спать в чужих подъездах.

Всё так. Просто Толик вернулся на костылях.

С протезами как-то не срослось - продукция "Росмедтехники" ближе к продолжению мучений, а на импортные... Ну что я вам рассказываю - сталкивались, поймёте. Нет? Тем более не стоит говорить. Примите как данность. Инвалидная коляска и подъезд Толикова муравейника - вовсе взаимоисключающие понятия. Короче, дома он, дома.

Можно смело идти.

Дверь открывает тётя Клава - почти круглая женщина лет сорока с неведомым гаком. Мать Толика. Меня она знает с рождения, когда-то жили рядом. Слов не надо, кивает - проходи, мол. Вытирает руки о грязный халат, смотрит на сумку у меня на плече. Лицо ничего не выражает. Раньше хмурилась, а последние полгода... Я на иконах такие лица видел. И такой взгляд. Хоть и не похожа она ни разу на образа.

Молчит. Да тут и не поговоришь особо, из Толиковой комнаты пяток этажей озвучивает Nirvana. До армии слушал чего подобрее, стингов всяких, а как вернулся - только так. Чтобы рубило. Чем громче - тем лучше. В прихожей тонко позвякивают друг об друга пустые бутылки на полу, вот это слышно.

А людей здесь услышать тяжело.

Накурено, несмотря на приоткрытое окно, просто адски. Толик сидит и читает книжку. Дикое зрелище подо все эти децибелы, но - тем не менее. Цветастая обложка с дурацкими рожами, мечами, горами. Смотрит на меня поверх всего этого колорита. Потом бросает томик на постель и костылём дотягивается до ползунка громкости на усилителе.

- Чего? - Он умудряется поздороваться и спросить одним ёмким словом.

- Пара "ферейнов".

- Ништяк...

Кажется, что он теряет ко мне всякий интерес, снова берётся за книжку. Желязны. Принцы какого-то Амбера. Я сажусь на раздолбанное, ещё со старой квартиры кресло.

- Чего сел? - бурчит Толик. - Посуду неси. Яблоки там были, попроси мать.

Иду на кухню. Тётя Клава курит, сидя за столом. На кухне довольно чисто, хотя и лезет изо всех щелей нищета. И раньше жили небогато, а теперь уж...

- Стаканы в шкафу.

- А яблоки?

- Под мойкой в корзине. Нож возьми, не грызть же их под водку.

Она выдыхает дым и смотрит куда-то в окно.

- На дежурство вечером... Мне полстакана налейте.

Я киваю, копаясь в ящике с корявыми зелёными яблоками. Их там два десятка, кажется, штуки три выбрать получше недолго. А в реальности - нечего выбирать. Одинаково кривые. Небось, ещё и кислые.

Через полчаса мы уже тёплые. Ломтики яблок, сперва показавшиеся дрянью, съедены подчистую. Тётя Клава просит убавить звук и звонит к себе в больницу. Я слышу, как она уговаривает какую-то Марину заменить её на дежурстве. Та явно торгуется: может на выходных за неё выйти, может ещё чего. Мы не вникаем. Кобейн сменяет Napalm Death, Толик давно закинул книжку куда-то под шкаф. Вторая бутылка идёт вовсю, и я понимаю, что пора за ещё.

- Сиди, мать сходит! Ты ж гость. Денег ей дай только, а то у нас...

Кассетник на паузе, иначе и друг друга не услышать.

Я выгребаю мятые тысячные, похожие на лотерейные билеты. Купечески размашистый флаг "новой России", аляповатый шрифт. Брынцаловка стоит десятку, до стипендии мне ещё жить да жить, а... Да и хер с ним! Хорошо сидим. Я оставляю пару бумажек, остальное отдаю тёте Клаве. Она переоделась для улицы, правда, вид пьяноватый - но этим никого не удивишь.

Теперь это за счастье - значит, есть хотя бы на что пить.

- Сигарет купи, мать! - хрипло кричит в догонку Толик. Входная дверь хлопает: услышала, нет?

- Ладно, фигня. У меня бычков тут на неделю... - он достает из-под кровати набитую окурками двухлитровую банку. - Было бы бухло, а это всё фигня.

Мы выбираем два бычка подлиннее и закуриваем. Я убираю громкость до вменяемой и щёлкаю клавишей. "Маяк" исправно рычит дальше голосом Барни Гринвея, но уши не отрывает.

- Толь... - я начинаю говорить и замолкаю. Что сказать: кончай бухать? Или что он о будущем думает - спросить? Так какое у него будущее...

- Чего? Ты спрашивай, только не про...

Слово "война" мы не произносим. Он, когда вернулся, сразу попросил. Иногда напивается, сам рассказывает, но без этого. И название тех краёв никогда не говорит. Кто не в теме - и не поймёт, где был, когда, зачем.

- Да не, я так. Я про книжку хотел... Интересная? А то я фантастику не очень, сам знаешь.

- Да говно книга. - Толик одной затяжкой дотягивает окурок до губ, морщится и тушит в блюдце, из которого и так сыпется на кровать пепел. - Сказка. Зато отвлекает, типа так.

- Болят? - я не удерживаюсь, киваю на его ноги.

Толик задумчиво, словно только что увидел, задирает штанины заношенных треников. Оттуда выглядывают две культи - ноги ниже колен переходят в два странных нераскрытых бутона, розовых с жёлтым.

- Болят, - заторможенно кивает Толик. - На правой знаешь как ступня болит? Типа в угли наступил. По ночам особенно.

- Фантомные боли, - выкапываю я в голове научное название.

- Они, хирург в госпитале так и говорил. Пройдёт. Когда бухой, вообще нормально. Заснул и бегу куда-то. Как в детстве в парке, помнишь? Там возле пруда горка была, мы ещё наперегонки...

Он обрывает себя на полуслове и допивает водку. Стакан ставит назад медленно, аккуратно, словно боится разбить. Гладит пальцем грани, одну за другой.

- Сам как, чё?

- Учусь. В следующем году диплом, я ж говорил.

- Дело нужное, чё. Работать пойдёшь.

- Хрен пойму куда только, по такой жизни.

- Ага... С бабами как, завёл?

- Постоянной нет. Да бабок же нет, жилья тоже, а без них тоска.

- Херня это всё. Я бы и без бабок сейчас погулял, да вот...

Мы ступаем на очередной тонкий лёд. Наташка и так его не особо ждала, но, вроде, что-то обещала. А как узнала - так и не появилась. Я хотел к ней съездить, но Толик запретил. Слово взял. Забыли, проехали.

Но упоминать её не стоит.

- Я знаешь, Володь, что думаю... - он начинает искать в банке очередной окурок. - Недавно в газете прочитал. Про чувака одного... Слушай, у тебя дрель есть?

Прыжок в беседе я не понял.

- У батька если только... Но мы с ним очередной раз не особо. Третья жена у человека, пусть развлекается. Короче, нет.

- Жалко. У матери на кухне карниз на соплях висит, нужна дрель. И сверло особое, там бетон сверху.

- Алмазное?

- Ну да, лучше алмазное. Можно победитовое.

- Что это за хрень?

- Победит? Ну ты чё, дикий совсем. Сталь такая, с присадками, берёт всё. - Он выцепляет-таки добычу и прикуривает. Бросает спичку в окно, но промахивается, она остаётся лежать трупиком на линолеуме. - Отставить!

Это он то ли спичке, то ли мне - чёрт его знает.

- Короче, Володь, такая история: вернулся чувак... Ну, с той ещё. С немцами. Живой, но ни рук, ни ног. Обрубок, блин... Наверное, мне бы завидовал. Жена с ним возилась - куда деваться? А ему жизнь не мила, понятное дело. Бухать ещё можно, а поссать уже не пойдёшь. Задумал кончать с этим делом - а как? Яд никто не даст. Зарезаться - нечем, вешаться тоже не вариант. Бес-по-мощь-ность...

Я плеснул по трети стакана, болтнул бутылку. На пару раз, пора бы тёте Клаве и вернуться.

- Вот... И придумал он. Нас, инвалидов, не остановишь. Сказал жене, чтобы у окна его ставила. На улицу смотреть, всё жизнь. Та задумалась, неладно что-то, но стол подтащила к окну, поставила. Вроде, нормально: даже и упадёт вперёд, но не в окно. Не долетит.

- Толик, чё-то тема стремная...

- Нормальная тема, не мешай. Короче, ушёл он всё-таки. В окно. Знаешь, как?

Я молчу. Да ему и не важно, что я делаю.

- Зубами за занавеску ухватился, поднял себя так и раскачал. Как до окна начал долетать, так и разжал зубы. Прикинь?

Толик начинает смеяться. Громко, словно задыхаясь, и совсем как-то невесело. Меня передёргивает, а он не может остановиться.

- Вот, я и думаю: карниз у нас хлипковат. Прикинь? Починить бы...

Я не знаю, что бы сказал в ответ, но тут хлопнула дверь. Тётя Клава, похоже, вмазала где-то ещё по дороге, но честно принесла два ствола водки, пару пачек "Ватры" и нехитрую жратву. Всё лучше, чем продолжать этот разговор.

Как допивали - не помню. Спорили о чём-то. Кажется. Ругались - опять же, кажется. Музыка орала, по батарее гремели соседи. Кто-то из пацанов приходил ещё, потом свалил. Тётя Клава нажралась в слюни и уснула на кухне с зажженной сигаретой в руке, подпалила и так неприглядный стол. Завтра ожог на руке болеть будет.

Толик вырубился на своей кровати, сидя, уткнувшись головой в костыль. Я на кресле.

Потом провал, на полночи.

Не знаю, почему, но мне дико захотелось пить во сне. Воды бы мне, воды - чем больше, тем лучше, но вместо неё я во сне видел Толика.

В него с хрустом взгрызается толстое как веник сверкающее сверло. Острая крутящаяся спираль пробивает ему грудь, выходя из спины. Сверлит ноги, которые на месте, как до войны. Пробивает худые руки, но кровь почему-то не льётся, словно его тело просто пластиковый муляж. Только трясётся и ломается под натиском стали, как неживое.

Иногда сверло впивается ему в голову, круша кости, вырывая наружу желтовато-серый мозг. Комки летят во все стороны, как будто кто-то угодил ложкой в тарелку с наваристым бульоном.

- Прикинь? - спрашивает меня тогда Толик и смеётся. Жутко и безостановочно, как наяву. - Всего-то - разжать зубы!

Мне очень страшно спать, но ещё более страшно - проснуться. Кто его знает, что я увижу.

© Юрий Жуков

Андреев открыл дверь на крышу. Сначала прошёлся по лестнице в небеса, выше крайнего двенадцатого этажа. Прислушался к тишине. Долго возился с замком, вышел под звёзды.

Крыша плоская, ограждение по краям и - почти пуста. Только сбоку, возле темнеющей будки лифта лежит что-то. Штабель досок или связка рубероида. Пара бочек. Ремонт? Не важно.

Это всё не важно.

Соседние дома стоят рядом - протяни руку над пустотой и дотронься. Если руки длинные. Стены, балконы, окна, за которыми идёт поздний ужин или смотрят телевизор. Пьют или спят. Множество чужих людей со своими жизнями, так похожими друг на друга.

- Я уже здесь... - выдыхает он в небо. Оно молчит.

Звёзды давно неразговорчивы. Только в детстве казалось, что они что-то шепчут в ответ. Сейчас - нет. Уже давно и совсем нет. Андреев знает, что выглядит глупо, но его волнует не это. Он смотрит вверх, задрав голову. Над ним висит круглая сырная луна, с которой, как ему кажется, недовольно хмурится старик, собранный из всех этих морей грёз и кратеров Ломоносова.

- Я пришёл рассказать, как живу. Пожаловаться, не без этого... Тебе интересно?

Андреев долго молчит и только потом продолжает. Длинное некрасивое лицо его с крючковатым носом кривится.

- Она умерла... Совсем. Навсегда. И я теперь знаю, что делать. Я хочу разгадать секрет смерти. Что там, после того, как? Когда останавливается всё, что жизнь. Мозг... Хотя какой у неё, к черту, мозг?! Сердце... Что там ещё? Кровь сворачивается, да.

На слове "кровь" Андреева толкает внезапный порыв ветра. Бодает в грудь и неприятно холодит шею, словно колючим шарфом. Он не обращает внимание.

- Я же волшебник. Но не бог. Только боги знают, как оживить... Не я. Так хотя бы понять, что там. Если я пойму, я смогу написать...

- Слушай, кончай орать! - прерывает его недовольный хриплый голос. Как раз оттуда, из досок-бочек. - Люди спят. Еле нашёл место поспокойнее, так и здесь дурак какой-то!

Андреев удивлённо поворачивает голову. Достаёт фонарик и светит в направлении голоса. В прыгающем овале света шевелится нечто человекообразное. Бомж? Из-под груды грязных одеял, курток или подобной дряни выглядывает печеное яблоко лица. Дверь же заперта была, как он сюда...

- И в глаза не свети, сволочь! - Так же хрипло продолжает яблоко. - Мент, что ли?

- Да нет... - растерянно отвечает Андреев. - Волшебник я. Добрый. С луной вышел поговорить, с небом...

- Иди отсюда. Волшебник он... Или бутылку давай. Две. И стой тогда, сколько надо. - Бомж садится в своих тряпках. Порыв ветра доносит до Андреева гнетущую вонь - смесь мочи, перегара и немытого тела. - Чего встал? Два пузыря, говорю, и шамань тут до утра. Или уматывай!

Андреев растерянно молчит. Потом поднимает руки, растопыривает их, став похожим на птицу. Звёзды над головой, до этого равнодушные ко всему, начинают мигать. Одна, вторая, вот уже десятками чуть гаснут и загораются ярче. Старик на Луне кривится ещё сильнее: то ли тени так бегут, то ли не нравится ему происходящее. Порыв ветра закручивается вокруг Андреева, треплет волосы, рвёт края одежды. Волшебник начинает крутиться на одном месте, как танцующий дервиш.

Звёзды мигают над ним в странном ритме, сопровождая этот молчаливый танец.

Бомж встаёт на ноги, но помалкивает. Смотрит на начавшееся безобразие взглядом индейского вождя - равнодушно, но зорко. Дон Хуан лениво оценивает чужую практику.

- Проще можно. Домой спустился, принёс. Да и всё. Развёл тут чёрную магию... Кто у тебя помер? Жена?

Андреев останавливает свой странный танец. Он держит в обеих руках по бутылке виски, звёзды над ним медленно успокаиваются.

- Держи, вымогатель. Нет, я не женат. Кошка у меня... Как говорят - ушла на радугу? Пей. За упокой можно.

- Гля, щедрый! Ну давай... - Бомж подходит ближе и забирает выпивку. От него невыносимо смердит. - Вискарь? Ладно... Разрешаю дальше шаманить.

Он свинчивает пробку и делает первый долгий глоток. Андреев старается не дышать, но и в сторону не отходит. Так и стоят рядом - один в позе горниста, второй с опущенной головой и поникшими плечами.

- Неплохо, - отрывается от бутылки бомж. - Очень даже. Рассказывай давай. Я ж не небо, может, чего посоветую. Кошка тоже волшебная была?

- Да нет... Самая обычная кошка. Беспородная.

- Возьми котёнка, блин. Чего тут убиваться?

- Да я к этой привык... Сорок шесть лет рядом прожила, столько заклинаний извел, чтобы дольше... И всё равно вот.

Бомж сделал новый длинный глоток. На гранях бутылки сверкают звёзды.

- Фигня это всё! Я вон человека дорогого не уберёг, да и то - живу как-то. А ты по кошке плачешь.

- Слушай, а я и не сообразил сразу: как ты сюда попал? Дверь-то на замке. Сам открывал.

Бомж прищуривается, становясь похож на восточного мудреца. Вряд ли только от них так воняет, хотя кто их знает.

- А я тоже волшебник, прикинь? Здесь сегодня это... Место встречи. Которое изменить нельзя. Так что рассказывай, не сбивайся!

- Воняешь ты слишком, для волшебника-то.

- Это у меня наказание такое. Сам придумал. Раз уж ничего не смог сделать, когда надо, пусть дальше всё плохо будет. К тому же добрым меня никогда не считали. Я больше по боевым заклинаниям. Хочешь, разрушу что-нибудь? Не хочешь... Ну и хрен с тобой. Я пить буду.

- Да пей на здоровье! А рушить ничего не надо.

Бомж согласно булькает выпивкой, отрывается от бутылки, занюхивает рукавом.

- Зря ты, мужик, с небом беседуешь. Никакого прока. Я тоже верил когда-то, молился, жертвы богатые приносил. А потом в самый нужный момент - раз! И не успел помочь. Сам дурак. И никакие боги ничего не исправили.

- Так тоже бывает... - Андреев присматривается к собеседнику и, на своё удивление, видит сквозь вонючие тряпки, пропитое лицо и грязные пальцы, сжимающие бутылку, совсем другого человека. Мудрого, гордого, одетого в тёмно-синий плащ с серебряным звёздами. На груди у него отсвечивает острыми лучами камень в оправе.

Этот человек может почти всё - и ничего больше не хочет.

Так бывает. Правда, воскрешать мёртвых и этому не под силу. Остаётся наказать самого себя и вечно скитаться по миру. Как и самому Андрееву, хотя причины у них разные. Один воспевает любовь, как может, через все препятствия, видя мудрыми глазами, как неоправданно жестоки люди. Второй грустит о своём короле. О преданом по глупости друге. О рухнувшем Камелоте.

Не одни они бродят по свету, иногда сталкиваясь вот так случайно. Зачем? Да кто его знает. Зачем-то...

Звёзды равнодушно смотрят вниз, на мир, в котором есть любовь, но нет справедливости. Давно плюнувший на запах, исходящий от Мерлина, Ганс-Христиан сидит с ним рядом, свесив ноги с невысокой ограды крыши. Он отпивает из бокала приторно-сладкий ликёр и молчит.

В свете редких окон бокал кажется почти чёрным, но это не так. Ликёр густой и желтоватый, как Луна. Как будто её слёзы случайно капнули в бокал - смесь спирта, сахара и вдохновения для тех, кто не закрывает глаза по ночам. Для тех, кто теряет любимых, сохраняя память о них в вечных словах.

Внутри бессмертного Андерсена рождается новая сказка, в которой добро победит зло. И все останутся живы, даже король Артур.

Кошку только не вернуть, даже в сказке... Так бывает.

© Юрий Жуков

Иван Степанович умер ночью.

Ещё около часа жена слышала, как он ходит по квартире - из туалета на кухню, оттуда на балкон, курить. Покашливает. Задел ногой неудачно стоящий на проходе диван, вполголоса выматерился.

Дальше она уснула, а с утра нашла его сидящим на том самом диване: в руке пульт, телевизор даже включить не успел. Лицо спокойное, словно узнал что-то важное, глаза приоткрыты. Так вот сидит и смотрит в чёрное зеркало старенького "Самсунга", отвесив нижнюю челюсть.

Будто задумался о вечном.

Сперва она в слёзы. Жили они не то, чтобы дружно, всякое бывало. Работал, но как-то без достижений. Пил. Сперва умеренно, по пятницам, снимая стресс. Потом, когда потерял работу, быстро скатился к запоям. На последние деньги перед получкой жена отвела его к наркологу. Иван Степанович не спорил, не ругался, пошёл покорно. Как на верёвочке.

После этого два года ни капли. Правда, от этого он не изменился.

Иван Степанович вообще был человек тихий, нелюдимый, не склонный к агрессии. Даже пьяный тихо улыбался каким-то своим мыслям и ложился спать.

Потом слегка успокоилась. Позвонила сестре.

- Валя, Гришкин умер... - Как-то незаметно, через десяток лет семейной жизни, жена начала звать его по фамилии. До того - Ванечка, а на Степаныча покойный не тянул: был небольшого роста, сухощав, незаметен. - Ночью, да... Сердце, небось. Конечно! Скорую, полицию, не знаю, кого ещё вызывать? Да? Приезжай. Давление себе померяю, не волнуйся. Ага. Ну ладно...

Сестра даже не удивилась. Никогда не любила она Ивана Степановича, вот и сейчас - спокойна, как танк. А жене... то есть, уже вдове, стало грустно. Тридцать лет прожили, привыкла уже.

Она зашла в гостиную, где покойный хозяин дома так и сидел на диване, и остановилась перед ним.

- Ушёл... Даже не попрощался. На сигареты тебе времени хватило, Гришкин, а меня разбудить - нет. Свинья ты... Хотя жалко. И как жить дальше?

Она снова всхлипнула и пошла на кухню, чтобы чем-то себя занять. Перемыла стопку тарелок в раковине, привычно рассовала в сушилку: одну за одной. Почему-то вспомнила, как они познакомились: Иван Степанович был самым весёлым парнем тогда, в той компании, в гостях у... А, да не важно. У кого-то из девчонок в общежитии. Танцевали, кажется, да... Играли "Мираж" и Modern Talking. Ё махот, ё масол.

Да, да, точно! Куда что девалось?

- Эх, Ваня, Ваня... Тридцать лет с тобой псу под жопу. И сам не радовался, и мне не давал. Ни денег, ни хрена... Что вот после тебя осталось? Долги банку, да шкаф с одеждой? И та ношеная вся, только бомжам. Пустой ты человек был...

Она открыла дверь приехавшим врачам, привычно потопавшим не разуваясь к покойнику. Потом полицейский. Как-то незаметно приехала Валя, то ли помочь, то ли от скуки.

Приехал человек из похоронного бюро. Скорбный, деловитый, сразу с крестом, как Спаситель. На плече принес и поставил в тамбуре. Запахло свежей сосновой смолой. Потом спец по бальзамированию, вызвали зря - покойный был не стар, его уже увезли на экспертизу, как полагается. Оплатили напрасный вызов. В доме царила та обычная посмертная суета, что и у всех.

Движение без радости, ради отвлечения родных.

Чуть позже доставили гроб. Спасибо, Валя догадалась привезти деньги, которые сейчас активно разлетались по назначению и зря.

Вся эта сутолока длилась почти до вечера: какие-то невнятные соседки ломились в дверь, советуя, где нанять отпевание. Пришла сумасшедшая старушка с третьего этажа, вызвалась завтра читать ночные молитвы над новопреставленным. Люди, люди... В квартире, где месяцами никого, кроме хозяев, не бывало, царил проходной двор. В пепельнице Ивана Степановича на балконе прибавилось окурков от разных сигарет.

Последней домой уехала Валя.

Вдова Ивана Степановича присела на диван, суеверно отодвинувшись на край. Повертела в руках пульт и включила телевизор. Надоело смотреть на гору непонятных вещей на столе: бумажные иконки, ленты в руки усопшему, искусственные цветы, кусок тюля в гроб, другая разная нужная дрянь.

Первый, второй, НТВ, Рен ТВ... Везде гримасничали, пели, кричали что-то хорошо оплачиваемые плоские люди. Нет, телевизор сейчас - тоже не то.

Она тяжело ступая на уставшие за день ноги пошла в спальню и прилегла. Взяла с тумбочки потрепанную книжку Марининой - когда-то ей нравилось, а теперь перечитывает на ночь, лишь бы отвлечься. С утра забирать тело, везти домой, бабки, молитвы, батюшку, еды купить на поминки, обзвонить знакомых.

Из книжки на пол спланировал свёрнутый лист бумаги. Странно: она и закладками не пользуется, откуда?

Бросила на постель книжку, развернула лист. Густо исписано мелким почерком Гришкина. Интересное дело...

"Прошу считать данный документ моим духовным завещанием тем, кого это касается. Материальных благ не нажил, оставить после себя не могу, да и некому. Квартира и так жены. Одежду раздайте бездомным.

Хочу покаяться перед Богом, в которого так и не поверил. Да и перед людьми. Мне сейчас не поверят, но я никого и не убеждаю. Прочитаете - и славно.

Мне в девяносто первом году, как раз когда мы с женой с трудом выживали без работы, было видение. На трезвую голову, сразу скажу, пить тогда было не на что. Так вот: явился мне ангел. Как в книжках пишут - весь в белом, за спиной крылья длинные, концы выше головы и вниз до пола. В руке книга. Лицо и правда непонятное, не врут - не поймёшь, мужчина или женщина. Андрогин. Голос тоже непонятный, приятный, но то низкий, то почти присвистывает. Волосы длинные, золотые, у нас только парики такие продаются.

- Благую весть я тебе принёс, Иван! Избран ты небесами стать писателем великим. Открыть людям глаза на их пороки, к раскаянию и свету повести. Конечно, не за так это всё. Даром же ничего не бывает - придётся тебе жену бросить, трое детей от разных женщин будет. Наркотики. Умрешь в сорок два, но всемирно известным. Однако, всё связано, не избежать этого.

Я стою тогда, помню, как дурак. Глазами хлопаю. Какой из меня писатель? Мне бы денег побольше, да пивка холодного по жаре.

- А можно - не писателем, а? У них жизнь тяжёлая. То не печатают, а опубликуют - все говорить начинают, что говно пишешь. Стресс это, уважаемый ангел. Или вы - бери выше - архангел? Я в вас плохо разбираюсь.

Тот стоит улыбается. Глаза светлые, понимающие. Словно насквозь смотрит.

- Ангел. Обычный вестник, людям судьбу показываю. С тобой случай трудный - живешь неправильно. Но поправимо это, хотя... Отказываешься ты?

Неспешное у них мышление, у ангелов. Или просто не слушают толком, что им говорят?

- Да вроде того... Мне бы лучше богатым стать. А на книжках никто на моей памяти не разбогател, кроме Льва Толстого. Так он и так графом был. Можно мне другую судьбу? Без открывания пороков и возвещения истины? Опять же жена устраивает.

Ангел улыбаться перестал. Лицо сделал строгое, открыл свою книгу - а оттуда свет. Словно лампочка внутри спрятана. Полистал. Подумал.

- Ладно... Писателем не желаешь... Зря, кстати. Вот с вариантами негусто у тебя. Жизнь есть обычная жизнь, до пятидесяти можно - и всё. Но скучно это и нераскрытие потенциала.

Ангел наставительно поднял указательный палец.

- Да мне - нормально. Деньги-то будут?

- Да не очень-то чтобы. Хотя... На жизнь достаточно, конечно, но без излишеств. Слушай, серьёзно ты от судьбы отказываешься великой? Второй Достоевский! Глаголом жечь сердца, души препарировать! Собрание сочинений полное в тридцати томах...

- Спасибо. Зачем оно мне? Я человек тихий.

- Тьфу ты, прости Господи! Ты - человек глупый, как посмотрю я. - Ангел стремительно злился, на красивом бесполом лице нарисовались морщины. Странно выглядело - как трещины на мраморе. - Слава же! В веках, во славу Спасителя. Переводы, гонорары, поклонницы, а?

- Нет. Сколько отмерено обычной жизни - пусть столько и будет. Так оно и жене лучше.

- Да что ты в неё вцепился, в жену свою? Баба как баба, миллион таких.

- Простите, а вы точно ангел?

Вестник захлопнул книгу так резко, что я испугался. Посмотрел злобно и говорит:

- Я в стране вашей понять ничего не могу! Одни ночами молятся, чтоб им ниспослали свыше талант. Другим даром... Ладно, не совсем даром, но за приемлемую цену - а они в отказ. Пожалеешь ведь!

- Так талантливые, небось, тоже о чём-то жалеют? А я хоть не один останусь.

- Гм... Да не угодишь на вас, как ни поверни. В общем, с миром оставайся. Два раза не принято предлагать у нас. Слава Богу!

С тех пор жизнь моя была пуста, но я доволен. Прожил обыкновенно, о чём и не жалею. Зато тридцать лет с женой любимой, что мог - всё для неё делал. Чувствую, что время моё на исходе, как раз пятьдесят уже исполнилось, сердце жмёт всё чаще, как в руку его кто берёт и сжимает. А рука эта горячая, раскалённая.

В общем, простите, если что не так. Особенно за пьянство. Завещание в книгу положу, не потеряется.

Иван Гришкин,

ваш несостоявшийся Достоевский".

© Юрий Жуков

Бабку я не помню. Застал, но в три года воспоминания - так себе, а именно в том моем возрасте ее и похоронили. Фотки у отца есть, я видел, но он их не пересматривает. Слепые и в жизни - не самое приятное зрелище, а на снимках...

Вангу представляете?

Вот и моя была сродни: глаза плотно зажмурены, стянуты невидимыми нитками вокруг бывших зрачков. Волосы седые, морщины глубокие. Выражение лица брезгливое. Ничего интересного, бабка как бабка. К тому же незрячая.

Старшего брата отец никогда по имени не называет: старшой, да все. Я лет до восьми и не знал, что он, оказывается, Константин. Увидел еще позже - дядька у меня знатный сиделец. Как с малолетки начал за чужую разбитую голову, так, изредка выходя от хозяина, и продолжает. Отец кривится, но иногда рассказывает - там целая эпопея: почту взламывал с группой товарищей, цепочки срывал с женщин, чемоданы на вокзале воровал. Всякое бывало. Вроде, по ерунде, а рецидивист. Сроки навешивают, чтобы оградиться от заядлого. Плюс, неповадно ему должно быть.

Фигня, конечно.

Старшому на сроки плевать, зона роднее дома. Недавно опять вышел, живет у какой-то бабы, к отцу раз зашел денег стрельнуть, поругались.

- Андрюха, посмотри на старшого! - Это он мне говорит, батя. - Жизнь коту под хвост, а смысл? Здоровья до черта, мог бы и работать... Рецидивист, обоссышься.

- А ему такая жизнь зачем?

- Ну... Устраивает, видно. Я ему не авторитет, чего лезть? Но и денег не дам. Лишних нет, нам бы хватило.

- Да это да...

С дядькой интересно, язык у него подвешен после ходок - мама не горюй! Такие телеги закручивает, куда там нашим рэперам. Слова льются как из шланга, причем без мата. Грубовато, но завораживает. И ко мне нормально относится, другой бы ржал. Отец и не знает, что мы общаемся, так бы запретил. Еще и мать привлек бы к воспитательной работе.

Дядька бритый почти налысо, по привычке, только седая поросль на кажущейся маленькой голове - как золой присыпали. И шрам белой полоской, там кожа светится. Скулы кожей обтянуты, взгляд такой... Характерный. Вроде, прямо смотрит, а не в глаза.

В лоб куда-то.

- Андрейка, слышь чего: мне мать сегодня снилась, прикинь? Двадцать лет, как зажмурилась, ни разу, а тут всю ночь над душой стояла. Стоит молчит, жалом водит, только глаза как будто отсвечивают. Ну, знаешь, как блики там на стекляшке какой от лампочки. Жутко, в натуре. Проснулся, весь в поту, чуть Людку не разбудил, пошел на кухню курнуть, а самому страшно.

Я поежился.

- Дядь Кость, так она вроде слепая была? Какие там глаза - веки сжатые же. - Я не все четко выговариваю, но он понимает. Почти как мама.

- Говорю, с глазами была! Сам удивился. И чего-то, видать, хотела от раба Божьего, обшитого кожей, не так просто, а с причиной приходила. Нагнала жути, чуть днище не выбило, короче. Глаза-то черные, типа выпуклые такие, ни зрачков, ни фига. Зомбя, реально.

- Сон же... - протянул я.

Мы с дядькой сидим на лавке в одном из новых скверов. Странное ощущение: вокруг все целое, плитка, кусты, стекла у фонарей не битые, как в Европу заехали. Только старшой выбивается из общей благости: сидит прямо, смотрит туда-сюда, вроде настороже постоянно. Вообще, больше обычного нервный. Постовые дважды подходили, он им справку об освобождении показывал. Они как чуют, что сиделец. По запаху, что ли?

Спрятал он «волчий билет» и продолжил.

- Ну, сон, да... - Дядька ухмыляется. - Сам знаю. Но у нас в отряде был один. Говорил, прислушивайтесь, это Господь с вами, дураками, ночью говорит, проповедует. Запомните, и это... Выводы сделайте, что грешите, раз так оно. Покайтесь и жизнь свою измените, во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Я с интересом всегда слушал, интересно он излагал. Повесился потом в дровяном сарае.

- Не смог жизнь изменить?

- Типа того... А ты, Андрейка, гляжу, философ? Дело хорошее, жизнь короткая, как у хомяка крючок, а думать постоянно надо! Думать и думать, на чужие ошибки посмотрел - задумался, самому такие не сделать. Хотя... Своих наделаешь, успеется. Чего я тебя лечу? Я в уши ссать не горазд. На-ка, возьми, может, скумекаешь, что к чему.

Дядька порылся в кармане застиранной джинсовки и вытащил два шарика. Они тихо звякнули в его узкой сухой ладони - стеклянные, что ли?

- Что это есть, дядь Кость?

- Шарики, малой. Просто камешки. Но пусть у тебя побудут, держи. Берешь?

Я осторожно взял два увесистых шарика. Нет, не стекло, каменные они. Отполированы до блеска, из кармана - а прохладные. Холодные даже. Черные, как из смолы.

- Да давайте... А чего мне с ними делать? - смотреть на камни почему-то было неприятно, я ссыпал их в рюкзак. - Что это за хрень-то?

- Раз взял - твое. А там хоть выкинь, - дядька вскочил со скамейки и как-то засуетился:

- Давай, короче, не болей! Витьку... Бате своему привет передавай, пусть не костопыжится, башли я и без него найду, есть одна маза. В общем, бывайте здоровы, а я побег, пора мне, по любому.

Он быстро пожал мне руку и почти побежал вдоль аллеи, обгоняя праздную публику. Дело у него... Очередные чемоданы без присмотра, что ли?

От нечего делать достал телефон. Четыре пропущенных, все - отец. С мамой что-то?! Блин, она у нас сердечница, страшно каждый день...

- Да, пап, звонил?

- Андрюха, тут такое дело... Да, звонил. Я сейчас у морга на Рылеева...

- Ни хрена себе! Что случилось, чего ты там забыл?! Только не мать, а, скажи, что не мама!

- Да не, успокойся. Сергевна на работе. Я старшого опознавать приехал. Вроде, он. Пальцы переломаны, как под поезд совал. Хотя лицо изуродовано, вместо глаз дыры, весь в крови, но наколки его. Новых не знаю, а вот русалка на плече еще с восьмого класса...

- Дядю Костю?! Да я с ним десять минут назад говорил. В центре встретил. Ну, случайно.

- Да брось! Труп второй день тут. И справка в кармане, и зажигалка его любимая, с дельфином. Точно он...

- Ни хрена не понимаю. Я домой сейчас, там расскажешь. - Я скинул батин вызов и сразу набрал дядьку. Абонент вне зоны или старательно прячется. Рука сама собой потянулась в глубь рюкзака и нащупала камни.

Они были пронзительно холодными.

Ладно, это потом. Набрал еще раз. Второй. Третий. Молчит телефон, только робот разговаривает. У него работа такая.

Отец на кухне сидит, с кружкой. Растерянный. Горем не убит: не особо они с дядькой ладили, но чувствую, что из колеи выбит.

- Точно он?

- Точно...

Я, привычно хромая, присел за стол, налил тоже чая. За компанию. Так-то кофейку бы лучше, вкуснее.

- Я его видел сегодня, пап. Разговаривали. Живой он. И справку ментам показывал, они ж мимо таких пройти спокойно не могут.

- И я его сегодня видел, Андрюха. Точняк, он. Лицо, конечно... Но шрам на голове - его, татуировка еще эта. Я уж говорил.

- Чудеса, пап...

Он кивнул, глядя в кружку, словно хотел там найти что-то важное.

- Похороны послезавтра. Матери я звонил, там у нее баба одна на работе сорганизует. А то я и не знаю, за что хвататься. Поминки надо же? Эх, старшой... Жил грешно и помер… не пойми как.

- Пап, но я с ним сегодня...

- Хватит! Я что, родного брата не узнаю? Не морочь голову. Без тебя забот до хрена. Двадцать три года - а сочиняешь, как детсадовец.

- Пап, ты думаешь, я - псих?

Он тяжело молчит, разглядывая чай. Даже головы не поднял.

Я сполз со стула, выплеснул чай в раковину и побрел в свою комнату. На душе было откровенно гадко: и дядька, и батя теперь… со своим убеждением.

Он однажды по пьяни вслух жалел, что я при рождении не умер, мол, всем бы проще и мне - первому. Потом извинялся, мать чуть до приступа не довел. А вот что дураком считает - этого я раньше не слышал. Новости… Инвалид я, да, типа церебрального паралича что-то. Мать точно помнит диагноз, он на три строчки печатным текстом, а я просто с этим живу. Смешной и жалкий, изогнутый весь, ноги винтом, но голова-то - в порядке.

Зачем он так?

В комнате даже переодеваться не стал, упал на кровать, рюкзак раскрыл - а там сверху шарики лежат, поблескивают. Под люстрой кажется, что не черные, а темно-красные, багровые такие. В руке холодные, как ледышки на ладонь положил. Бросил их на постель и чувствую - спать охота, никаких сил нет. Добрался до выключателя, потом шторы задернул и обратно на кровать, прямо в джинсах и куртке. Уже сквозь сон слышал - дверь входная хлопнула.

Мать пришла. Сейчас ругаться будет, что я не разделся, но Бог с ней...

...- Спишь, собачье отродье? Глаза мои забрал и спишь... Что ж вы за дрянь все, а? Что Костик, зэчара дохлый, что Витек дебил. А ты и вовсе говном каким-то родился. Урод ты, понял?

Я спросонья сел на кровати. Темнота. Только лампочка на выключателе красной точкой. И кто говорит - не пойму. Не мать же таким скрипучим голосом, с одышкой? Может, ей плохо стало ночью, вот и зашла?

- Мама? - В ответ только шелест в темноте, шагов не слышно, просто ткань шуршит.

- Этим двум обалдуям мама, а тебе - бабка! - строго отвечает темнота. - Не путай старую. Глаза мои где? Верни глаза! Мне плохо, урод, голова моя, голова...

Я почувствовал, как по спине сбегают вниз мурашки, разливаясь колючей волной на ноги, сводит живот. Как водой облили. Дотянулся наощупь до телефона и нажал кнопку: не фонарик, но экран-то светится. Хоть пойму что и как.

Понял. Но пожалел сразу.

Бабка была как на тех отцовых фото. Почти. Волосы распущены, по плечам лежат свалявшимися прядями, сама в белой рубахе почти до пола и босиком. Руки растопырила, не ко мне тянется, а в стороны, как раздвигает что-то. А самая жуть - лицо: рот оскален, все зубы видно, а вместо глаз - дыры красные. Стоит посреди комнаты и дышит. Громко, хрипло, с присвистом. И головой из стороны в сторону крутит, как ищет что.

Телефон мигнул, засыпая, а я на кровати откинулся, чуть голову о стену сзади не разбил. И заорал как перед смертью. Да так оно и было, если честно. По ощущениям.

Свет вспыхнул настолько ярко, что я зажмурился. В щелки век смотрю - отец в цветастых трусах стоит, глаза бешеные. А сзади мама в халате, ворот рукой держит, пояс до пола свисает.

- Ты чего орешь-то, сына? - отец осмотрелся, дошел до окна, не поленился, за шторами глянул. Мама так и стоит в дверях. Лицо чуть опухшее ото сна, беспокойное.

- Приснилось, пап... Кошмар у меня... - Меня трясет, но стараюсь четко говорить, чтобы поняли.

- Про Константина узнал, горе такое… Вот и снится. Вить, не ори на ребенка, у него психика подвижная, сам же знаешь.

- Да не ору я, не ору... Это он орет, Сергевна. Псих. Подвижный. Послал Господь наказание... - Отец почесал пузо, махнул рукой и вышел.

Мама подошла поближе, перекрестила свободной рукой, прошептала что-то и поцеловала в макушку:

- Еще и одетый лег! Все мышцы передавлены, вот и снится невесть что. Раздевайся и ложись, четыре утра уже. Или умойся сходи, потный весь. Пойдешь?

Я мотнул головой и начал стаскивать майку, цепляясь за ворот крестиком на цепочке. Не сильно он помог, что-то. Или правда сон? Джинсы снять для меня всегда акробатика, но сейчас справился. С первого раза. Мама вышла, не выключая свет, а я отправился к стулу, вешать одежду, и обратно.

Обернулся, а на постели шарики так и лежат. Два. Рядом. Я так и представил их вместо бабкиных глаз, и снова плохо стало. Затылок ломит, крепко я о стену треснулся. Взял, доковылял до окна, приоткрыл и выкинул куда-то вниз, в серую предрассветную муть. Седьмой этаж, дай Бог, на куски. Замах у меня детский, слабый, но улетело это дерьмо из дома, самое главное.

Проснулся, конечно, поздно. На затылке шишка, ноет. На телефоне десяток уведомлений, сети живут своей жизнью - фоточки, котики, мемы. А я со вчерашнего дня как стеной отгородился. Набрал дядьку: сам не знаю зачем, естественно, отключен.

Встал, побрел на кухню. Мать записку оставила, где какая еда и - чтобы не волновался зря. Кофе насыпал в чашку, варить лень, пусть будет растворимый. Сахарницу открыл и чуть крышку из руки не выронил - лежат, голубчики, один над другим.

Шарики мои проклятые, ни один кристаллик не прилип.

Я чуть мимо стула не сел. В одной руке ложка чайная, в другой - крышка от пузатой сахарницы. Сижу и смотрю, а в душе ужас - как рыбу мороженую за шиворот засунули. Посидел, очухался, вытащил из сахарницы. Холодные, ледяные, даже вчера теплее были.

Прислушался: в коридоре шаги, медленные. Скрипнул ламинат, тишина, снова скрипнул. Доски не подогнаны, отец от жадности сам клал, вот и играет под ногами.

Я уже и не удивился ничему. Даже не испугался после ночного визита. Это дядя Костя, конечно. В трусах и в майке, босиком, на синеватой мертвой коже наколки везде. Руки вперед тянет, ко мне, а пальцы и правда переломаны, торчат как пучок хвороста, в разные стороны. Лицо разбито, глаз нет, но узнать можно - это батя прав был.

Солнце весеннее, яркое. Кухня, где все знакомое до последнего блюдца, и такой гость здесь же. Ощущение, что сплю еще, не бывает такого. Не бывает - и все тут!

- Отдай глаза бабке! - шевеля разбитыми губами, прошептал старшой. - Зря я их тебе всучил, отдай...

Изо рта у него торчат обломки зубов, все лицо в потеках бурой крови, и пахнет какой-то кислятиной. Не как перегар, противнее и резче. И весь он стал дерганый, как за нитки кто ведет. Не как при жизни, в общем, сразу заметно. Покойник.

Я мимо него смотрю в дверцу духовки, она стеклянная, полкухни отражается. Нет там дядьки. Призрак это. Морок на мою несчастную голову.

- Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет...

Я, наверное, моргнул, когда начал молитву. Смотрю - нет уже никого. Шарики в руке есть, а дядьку черти забрали. Почему-то так подумал, вряд ли же ангелы.

Закончил на всякий случай молитву. До последней точки проговорил. Легче мне не стало, но и покойник больше не появился.

Вот что мне теперь делать? Избавиться от шариков-камешков нереально, уже выбрасывал, понятно, что обратно заполучу. Так или иначе. Не отпустят они меня. Каждую ночь с бабкой общаться – совсем не вариант. У меня не только ноги винтом, сердце тоже так себе, слабое. Любой приступ на тот свет отправит, а мне неохота. Рано еще, да и маму жалко, зря она со мной столько лет мается, что ли?

Кофе все-таки попил, без удовольствия и без сахара – накладывать побрезговал, там эти… лежали. Понимаю, что глупости, но у нас у всех свои тараканчики в голове.

Потом в сеть полез. Не за котиками, надо думать – искал все про покойников, что за живыми ходят с разными надобностями. Материалов, конечно, завались, но все сводится к двум вещам – или голову лечи, или ищи колдунью посильнее.

Первый вариант гневно отверг с порога.

Второй был интересным, но неосуществимым. Хожу я недалеко, медленно и с палкой, да и денег на сеанс нет. Плюс вопрос – кого и где искать, не по объявлениям же на «Авито»? Там хватает магов и чародеев, из числа тех, кому лень ремонт делать или носки вязать, но не вызывают они доверия. Вообще.

Отдельно порадовало, что нервы у меня, оказывается, крепкие. Столкновение с разной нежитью мало кто спокойно переносит, крыша едет. Проблему это не решало, но создавало некий задел на будущее. Прокачанный уже произошедшим скилл.

Еще идею выловил – на кладбище съездить, на могилке с покойной поговорить, чтобы в покое оставила. Представил, как на лавочке сижу, а вокруг старая скачет, руками машет, глаза назад требует, аж передернуло всего.

Нет уж. Ищем дальше.

Ага, вот психологические советы, забавно: если вы хотите избавиться от страха, примите его, сделайте частью своей обычной жизни. Может, я и дурачок, как папа думает, но небезнадежный. Попробуем для начала прикладную психологию.

Я взял оба неприятно холодных камешка в руки, закрыл глаза и медленно приложил к векам. Словно примерил. Ощущение как от удара током: весь дрожу, во рту кислый привкус, страх действительно ушел, его сменило нечто другое.

Мои привычные глаза, которыми я от рождения смотрел на этот мир, на себя, урода, словно куда-то делись. Вытекли. Испарились к чертовой матери! Только кровь из глазниц ощутимо капает на щеки, стекает по ним медленными остывающими струйками, соскальзывает куда-то ниже, на грудь, на живот, на стол.

Страшно, но это еще не все.

Я сую негнущимися пальцами холодный камень в левую глазницу. Кажется, что плеснули кипятком, но кровь течь перестает. Ломит висок. Я ничего не вижу, просто чувствую тяжесть во лбу. Второй скользит на месте еще легче. Начинает болеть вся голова, словно набитая под завязку этими камешками.

Но теперь я вижу. Не знаю как, не понимаю чем, но – да!

Не просто вижу – я еще и знаю теперь откуда-то все, что с этими камнями связано. Как будто слышу, как бабке шепчет ее подружка, что можно власть великую колдовскую получить. Только взамен – ритуал, само собой, и не просто договоры подписывать кровью из пальца, а вот так надо. Как я сейчас. Пока старуха жива была, вовсю колдовала. И я таким получился, потому что она силу мою из материного чрева выпила. И дядька по-глупому прожил, и отец с придурью, хоть и покрепче оказался, чем старшой.

Откуда камешки взялись изначально, я не знаю. Они всегда были. Ими смотрела на Спасителя птица, кружившая над крестом. Их носили в своих коронах императоры Европы. Они мерцали из-под фуражек палачей Освенцима. Мерцали внутри бомб над Хиросимой и Нагасаки, ожидая критической массы. Их много, просто мне досталась именно эта пара. Да какая разница, откуда они, если теперь нашли для себя подходящий способ смотреть на мир.

Свою драгоценную оправу.

Мне кажется, что век у меня нет. Обнаженный нерв, режущий свет со всех сторон. Понимание всех сил мира и чувство всевластия. Дядька, значит, слабее оказался – хоть и пробовал, да не осилил. Ничтожество. Поделом сдох в процессе.

Я резко встаю, свалив стол, вытираю кровь с лица, больше размазав, конечно, и уверенно иду из кухни в коридор. С каждым шагом я наливаюсь силой, никогда ранее не доступной мне силой, ноги, треща, выпрямляются, обрастают витыми жгутами мускулов. Руки словно тяжелеют, становясь больше и длиннее. Искривленная шея со щелчком встает на место и – по ощущениям – тоже набухает мышцами. На мне трещит измазанная кровью футболка, и этот звук сливается с хрустом ломающегося под ногами ламината. Я проминаю пол до бетона каждым шагом. Стены и потолок приближаются ко мне, я расту. Вытягиваюсь и расширяюсь. Длинные пальцы не могут подцепить тонкую собачку замка, и я просто выдавливаю тяжелую металлическую дверь как фанерку.

Цепочка с крестом плавится прямо у меня на шее, оставляя после себя запах паленой кожи, аромат тревоги и безнадежности. Я оскаливаюсь, чувствуя, как расширилась пасть. Как мелкие кривые зубы, доставшиеся мне от глупой и жалкой родни, становятся настоящими рабочими клыками.

В лифт я боюсь соваться, понимая, что не выдержит, и, тяжело ступая, иду по лестнице. По стенам иногда пробегают трещины, дверные косяки соседей перекашивает, но я дохожу до выхода из подъезда и вываливаюсь наружу.

Пара детей, играющих возле ступенек, смотрит на меня и начинает дико орать. Мне приятен этот звук, даже не знаю почему. Они бегут, но я догоняю их и хватаю своими огромными лапами. Мне не нужно их как-то мучить – я чувствую, что новая сила, поселившаяся внутри меня, требует пищи, и я вытягиваю души из этих детей. Им никогда не стать взрослыми, а я кладу в крепостную стену своего нового величия пару кирпичиков.

Отбрасываю высохшие, легкие как бумага мумии. Их будет еще много. Я голоден и жаден до ваших жизней, человечки.

Идти неудобно – подо мной проваливаются пласты асфальта, цепляясь краями ям за мои новые толстые ноги, покрытые бурым с черным мехом, за пальцы, украшенные кривыми когтями.

Но я – иду.

Мешающие мне машины я отшвыриваю в стороны, не обращая внимания на то, что в меня врезаются, сминаются, рвутся об меня эти смешные коробки со слабыми людьми.

Мне наплевать. Я смеюсь, и этот звук пугает даже меня. Из окон, словно взрывной волной, выстегивает ряды стекол, они падают вниз, режут все на своем пути, падают и на меня, но это уже не имеет значения.

Я пью жизни из всех, до кого могу дотянуться. Бабка была или дура, или просто слишком осторожна, чтобы воспользоваться такой силой на всю катушку. Стало быть, все равно – дура. Мир принадлежит мне и только мне.

Вы ждали прихода антихриста, жалкие твари? Рад встрече с вами.

© Юрий Жуков

У меня появился двойник. Моей вины, да и вообще участия в этом процессе не было. Более того - я и узнал о нём далеко не первым. Обычно так и случается.

- Чего не здороваешься? - хмуро спросил Андрей. Его манера: звонить так, без привет - пока. Бизнес as usual.

- И тебе не хворать. С кем не здороваюсь?

- Со мной, чувак, со мной. Чуть не сбил в коридоре вчера, глазами похлопал - и пошёл. Борзый стал?

- Сдурел? Я неделю на больничном. У меня коридор только до сортира. И обратно. По стеночке.

Андрей хрюкнул в трубку.

- Не грузи. Что, я тебя не узнал, что ли? Коридор у нас на работе, седьмой этаж, если важно. Новый костюм у тебя, кстати, говно! Слишком блестящий.

Я представил себя в блестящем костюме. Поморщился.

- Да болею я, блин. Обознался. Бывает.

- Свинтус ты, Пашка. В натуре.

Поговорили... Я бросил трубку в ворох блистеров с таблетками. Температура не спадала. Острое респираторное. Оно же вирусно-непонятное. Выключает человека из жизни дней на десять, видимо, так надо. Химчистка кармы. Раньше наблюдал только со стороны, но теперь вот так...

Опять телефон. Твою мать, горло скребёт, глотать больно - не то, что говорить.

- Павлик, ты выздоровел? Молодец, правильно, долго валяться вредно. Мог бы и набрать по внутреннему, я же беспокоюсь. У нас, прикинь, хохма: Маринка замуж выходит. Пришла сегодня с новой прической, туфли, платье, аж сияет. Кто, не говорит, но, наверное, из новых поклонников. Старые устали ждать. А я вот думаю, может мы к выходным в кафе...

- Стоп, - прохрипел я. Не обидится, надеюсь. - Вика... Я дома. Болею. Тридцать восемь и три. Еле говорю. Какое кафе?!

За окном шуршит дождь. Медленно, размеренно. И здорового человека вгоняет в дремоту, а уж больного... Телефон я выключил. Если ещё кто-то расскажет, что я выздоровел, боюсь, сразу пошлю. Глаза сами собой закрываются, но я сопротивляюсь. Мне не по себе от звонков: кого они там все видели?

У меня есть версия, но она мне не нравится. Более чем. То есть совершенно.

А, чёрт с вами! Встаю, одеваюсь. Жадно пью воду, скрежеща воспалённым горлом. Ключи, документы, зонтик бы не забыть.

Машина заводится неохотно. Ей тоже хочется спать, но я настаиваю. Дождь барабанит по крыше, стекает мутными струями по окнам. Двор через них похож на картину неведомого импрессиониста. Или на мир - глазами близорукого без очков.

Дороги забиты плывущими по лужам островками одиночества разных марок. Пешеходы жмутся к домам, вытягивая вверх зонты, чтобы не сталкиваться. Небо лежит на крышах домов и обильно плачет. Вселенская грусть. Я еду медленно, голова ватная, не хватает только задеть бампером чужое одиночество.

Офисное здание напоминает маяк. Или пассажирский корабль, с цепочками сияющих иллюминаторов. Плавание в никуда, но за хороший оклад пассажиров. Плюс годовые бонусы для особо успешных. А ещё там внутри, что снаружи и не видно, карьерные лестницы и несколько социальных лифтов. Последние - для детей значимых персонажей.

Я подъезжаю к своей парковке и резко торможу. Место занято ровно таким же "лансером" мордой наружу. С теми же номерами. Если бы не дождь, кто-нибудь со стороны, наверное, заметил. Хотя люди невнимательны в любую погоду, зря я так. На самого двойника идти смотреть смысла не было. Похож, разумеется. Один в один, что уж там. Вкус в одежде похуже, но это такие мелочи...

Я подумал и сдал назад, бодро развернулся и выехал с парковки. Моя версия не просто обросла мясом и жилами, в неё вдохнули душу и прочие признаки живого существа. Теперь надо действовать. Прежде всего, позвонить... Ага. Молодец. Выключенный телефон так и остался сторожить залежи тамифлю и прочего панадола.

Звонить не с чего, поеду так.

После моста потянулся уютный пригород. Аккуратные домики за недешевыми заборами, чем-то похожие друг на друга своей основательностью и ценой. Иногда среди них мелькали выкидыши фантазии и дурных денег - с башенками, флагами и прочим средневековьем работы молдавских умельцев. Машин мало, это вам не центр. Здесь только свои, а они почти все на работе. Дел-то всегда по горло: как прибавить к миллиону ещё миллион и радостно смотреть в будущее.

Нужный мне домик был лишён пошлости. Скромные два этажа и неброские гаражные ворота. Даже ограда - не кованая, с пиками для насаживания голов, как у соседа, а обычные листовые простенки между кирпичными столбиками.

Я нажал кнопку звонка и посмотрел в еле заметную точку камеры под навесом.

- Заходи! - В замке что-то щёлкнуло, и я толкнул тяжёлую калитку. Прямая дорожка, выложенная темными от дождя камнями упиралась в уже приоткрытую входную дверь. Хороший знак, ведь мог бы и не открыть. Или нет? Посмотрим... Впрочем, силой от хозяина ничего не добьешься, а поговорить он обычно не против.

Внутри всё как обычно: обширный пустоватый холл, вешалка из оленьих рогов на стене, стойка для зонтиков, длинная скамья - хозяин не признаёт пуфиков и прочей современной дряни. Двери справа и слева, ведущие неведомо (для меня) куда, и широкая лестница на второй этаж.

Я неторопливо повесил куртку, зонтик, пригладил успевшие намокнуть пока выходил из машины волосы. Лоб просто горел, несмотря на горсть утренних лекарств. Чёрт с ним, не свалюсь. На лестнице, как обычно, скрипнула третья снизу ступенька.

- С чем пожаловал? - хозяин сидит у камина. Мне его комната всегда напоминает что-то из фильмов про старую добрую Англию. Эдакая Бейкер-стрит 221б.

- Добрый день! - отвечаю я. Обстановка располагает к вежливости. Да и сам хозяин дома - невысокий, но широкий в плечах, важный, с вечно непричесанной седой шевелюрой и густой бородой. Практически, Карл Маркс, только выражение лица другое.

- Да добрый, добрый... Бери кресло, подтащи к огню. Грейся. Приболел?

- Грипп, - коротко отвечаю я, подсаживаясь к камину. От него приятно тянет теплом и еле заметным запахом горящего дерева. Где-то высоко над домом слышится гул самолёта. Я даже вздрагиваю - не от испуга, а от полного несоответствия с домом и его хозяином.

- Грипп... - ворчит старик и шевелится в кресле, вытягивая к огню ноги в кожаных чулках. Тапочки для него были за той же гранью, что и пуфики. - Раз болеть начал, значит, почти всё...

- Я уже понял, - коротко отвечаю я. - Заметил. И теперь мне куда?

- Вариантов немного. Либо - отпуск, либо - новая жизнь. Отдохнуть не желаешь?

Можно подумать, мои желания что-то для него значат...

- Никак нет. Готов к новому заданию.

- Вот и молодец, Павел. Это хорошо. Даже имя тебе менять не будем, есть одно поручение...

...В спальне душно, но тепло. Жаровня под кроватью источает запахи каких-то трав, нагревая воздух. Я пошевелился, снял дурацкий белый колпак и бросил его на постель. Здесь ночь. Здесь больше нет автомобилей и самолётов. Самое быстрое - всадник на лошади, обычно грязный, провонявший конским потом и дурно выделанной сбруей. Осени за окном теперь тоже нет, но питерский март - это ещё совсем зима. Замок вокруг делает вид, что спит, но по венам его коридоров уже крадётся вирус заговора.

Один плюс - горло совершенно не болит. И температуры нет. Я здоров, хотя и немолод. Сорок шесть по меркам этого времени - почтенный возраст, близкий к старости, до которой я не доживу. Они уже близко - я знаю всё по минутам, даже скучно прятаться от них за ширмой и разыгрывать недоумение.

Скучно - но придётся. Историческая правда и всё такое. Даже интересно, сколько нас, бродящих по временам и странам, подчиняющихся неведомому хозяину, чтобы через наши глаза он мог увидеть и, вероятно, записать различные события? Мы обитаем в телах императоров и слуг, жертв и убийц, мы присутствуем при коронациях и сами их проводим, но, при этом, иногда живём длинные непримечательные жизни внутри лавочников и крестьян, солдат и монахов. Считаем чужие деньги и растим не своих детей.

Иногда нас меняют на двойников, забыв предупредить. Иногда - нет. И жестоко убивают в самый неожиданный момент. Кто мы и зачем всё это происходит? У меня нет ответа. Я даже не знаю, кем был изначально. Это стёрлось из памяти, само по себе, в череде чужих жизней и судеб. Иногда я думаю, что мы счастливее людей, иногда - наоборот. А время от времени мне приходит в голову крамольная мысль, что никаких людей и нет: только мы смотрим друг на друга их глазами, повинуясь нитям кукловода, похожего на Карла Маркса. Прототип которого сейчас ещё и не родился, кстати говоря.

- Император, откройте! - Я грустно смотрю на дверь. Пора прятаться за ширму, хотя это и не поможет. Павел, бедный Павел...

© Юрий Жуков

«Глубокоуважаемый Иван Евгеньевич!

Простите меня заранее за помарки, пишу быстро, дабы излить все мысли по важнейшему для себя, да и для Вас поводу.

В прошлом письме я подробно изложил все опасности задуманного Вами эксперимента. Боюсь показаться навязчивым, но всё равно прошу – подумайте ещё раз! Я помню Ваши доводы: и насчёт жизненных показаний, сравнимых с необходимостью срочной пересадки человеку сердца или, например, печени, и касательно крайней важности эксперимента для науки. Трансплантация органов пока ненадежная почва для сравнения в силу неудачности одиночных экспериментов естествоиспытателей, но иного примера я предложить, к несчастью, не имею возможности.

Я помню Ваши аргументы, но всё равно - насторожен как учёный, и по-простому сказать, боюсь последствий. Для Вас, для высокопоставленного пациента, для нас всех, в конце концов. Выдвинутая Вами гипотеза не раз, как Вы знаете, рассматривалась в средневековой теологии. Рассматривалась, но была с негодованием отвергнута. Вторжение в область божественного прерогатива Создателя, но никак не нас, его грешных творений.

Я помню, что Вы попутчик советской власти, Вы исповедуете атеизм как жизненную философию, поэтому избегаю ссылаться на Св. Писание или иные предметы отвергнутого Вами культа. Я оперирую чистой логикой и болью в сердце в связи с Вашим замыслом.

Одумайтесь! Современная медицина творит чудеса, я знаю, но задуманная Вами манипуляция слишком ненаучна, мистична. Она превосходит всё сделанное ранее с помощью скальпеля, равно как и психиатрическими не инвазивными методами. О подобном впору думать индийским йогинам, поклонникам учения Е.П. Блаватской или людям, практикующим иные психотехники, но не Вам, профессору медицины и величайшему, не побоюсь этого слова, из практикующих хирургов современности. Оставьте Зевсу Зевсово и, прошу, позвольте нам, жителям бурного XX века постепенно, мелкими шагами идти к той цели, которую Вы хотите решить за один прыжок в неизведанное.

С огромным уважением к Вам,

но и со страхом перед задуманным,

проф. А.Н. Нижеградский

Москва, 6 апреля 1923 г.».

Иван Евгеньевич закончил читать.

Вздохнул и с видимым неудовольствием бросил письмо на столик, разделявший их с собеседником. Последний, несмотря на двадцатисвечевую лампу, довольно ярко освещавшую кабинет ученого, находился в тени абажура. Граница света и полутьмы приходилась аккурат на короткие щегольские усы, прекрасно подсвечивая волевой подбородок и узкие губы, но оставляя тёмным всё выше.

- Пишут и пишут… Все трое, с кем я поделился задумкой, в один голос отговаривают меня от пересадки. Кудрасов, Ринштейн, теперь ещё и этот… Как сговорились!

Собеседник пошевелился. Из тени на профессора сверкнули глаза, будто подсвеченные внутренним пламенем.

- Дорогой мой… Возможно, и сговорились. Это обычная человеческая зависть. Вы – великий хирург, физиолог, равных которому нет ни в Европе, ни за океаном. Конечно, они не хотят ни вашего успеха, ни последующей славы…

Из тени в круг света протянулась рука, постучала о полировку столика папиросой, оставляя табачные крошки. Щелкнула зажигалка, рассыпав облачко искр. Собеседник профессора глубоко затянулся.

- Но их мнение – пыль. Оно не важно - ни вам, ни мне. Это просто зависть.

- Карл Эрнестович!..

- Не надо! – мягко, но очень уверенно перебил его курящий. – Я знаю, что вы скажете. Пациент при смерти и его будущее… Его возможное будущее, если вам удастся эксперимент – ваш трамплин к власти. Или в подвал, к побитой пулями стенке, если не удастся. Всё так. Но вы обязаны мне верить, если предпочитаете первое.

С кончика папиросы упал тлеющий уголек, погаснув на лету.

- Итак, вы мне верите?

- Карл Эрнестович, я – ученый. – Профессор чуть сдул в сторону окружившее его облачко дыма. Он не терпел курящих, но этот человек был слишком важен для него. – Я верю в то, что могу потрогать, проверить, повторить, в конце концов. Пока детали эксперимента мне не до конца понятны. И вы…

- Я – существую, - твёрдо добавил собеседник и ткнул папиросой в пепельницу. – Надеюсь, это заметно?

- Да, но… Вовсе не убежден, что вы тот, за кого себя выдаете.

- Любопытно… А за кого я себя выдаю? – собеседник наклонился к столику, внимательно глядя на профессора. В свете лампы было видно, что глаза у него разного цвета. Один серый, выцветший, схожий оттенком с туманом над утренней рекой, а второй – карий, тёмный.

- Будь я верующим, я бы сказал, что вы – некая нечистая сила, - решительно, словно прыгнув в холодную воду, сказал профессор. – И мне придётся отдать вам душу за удачный исход.

- Но вы же не верите в Бога? – иронично спросил собеседник.

- Не верю… - вытирая выступивший внезапно на лбу пот, тихо ответил Иван Евгеньевич. – Я так и не знаю, кто вы. Не германский учёный Карл Ригер, на которого у вас выправлен прекрасный комплект документов, это уж точно, но… Не знаю. Вы мне наглядно продемонстрировали свою экстраординарность – и движущиеся картины на этом вашем портсигаре, и иные приборы вкупе с познаниями, человечеству недоступными, да-с… Возможно, предпочтительнее было бы с вами не иметь дел, но у меня умирающий пациент. Великий человек, заметьте! Я хоть душу, хоть что отдам, чтобы его – пусть даже не вылечить! – стабилизировать состояние. Скоро двенадцатый съезд, он должен там быть! Меньше двух недель, времени нет. Моих знаний не хватает, а он… Он нужен стране, нужен партии. Необходим всем пролетариям земного шара, всем угнетенным на планете. Он – наше знамя!

К концу профессор почти кричал, но его собеседник оставался абсолютно спокоен, внимательно, с какой-то полуулыбкой слушая пламенную речь.

- Прекрасно! – помолчав, ответил он. – Вы, и только вы его вылечите. Но, как я и говорил, его разум удастся пересадить в другое туловище, тут, уж простите, без вариантов. Нынешнее тело изношено и не может служить ему дальше. Даже я бессилен в решении этого вопроса.

- В чьё тело? – жадно уточнил профессор.

- Да не имеет значения! – рассмеялся собеседник, вновь откинувшись на спинку кресла и уйдя таким образом в тень. – Лучше кого помоложе, но это только практический совет. Пересадка возможна в любое живое существо, но знамя партии в виде собачки по примеру академика Павлова, или, извините, великодушно, дельфина не очень понравится ЦК и Совнаркому, верно?

- Верно. Человек… Живой человек, Карл Эрнестович? Но куда денется его… нематериальная часть? Разум?..

- Душа, говорите как есть. Так проще. Душа обладателя тела, к несчастью, бесследно пропадёт. Не знаю, куда они деваются. Точнее, крепко подозреваю, но вам этот вариант не придётся по нраву.

Профессор шумно дышал. Несмотря на то, что в помещении было прохладно, он раскраснелся и постоянно вытирал лоб платком.

- Не волнуйтесь так, Иван Евгеньевич! Вы человек немолодой, сердце поберегите. Всё получится в лучшем виде. Предлагаю не тянуть и назначить процедуру на завтра. Успеете договориться?

- Да! – Профессор подтянул к себе массивный телефон и вызвал станцию. Его собеседник довольно улыбнулся, надеясь, что не обратит на себя сейчас внимания. Так и было: Ивана Евгеньевича уже соединили с Кремлём, поэтому до гримас фальшивого учёного ему не было дела.

- Нужен будет доброволец! – кричал в трубку профессор. – Дело смертельно опасное, но он нам необходим. Да, лучше из военных. С крепким здоровьем! Да-да, с креп-ким, товарищ Рассказов. Передайте это настоятельное требование товарищу Троцкому, вопрос в его ведении. Нет, никакой операции, абсолютно никакой! Психофизиологический сеанс без хирургии. Чистая неврология!

В кремлевском кабинете, наскоро переоборудованном под место проведения эксперимента, было чисто и пусто. Иван Евгеньевич прогнал не только охранников, даже любопытствующих членов ЦК пришлось выставить за дверь. Остался собственно пациент, не производящий впечатления лысоватый человек с бородкой клинышком и искривленным болезнью ртом. Больной полулежал в кресле, прикрыв глаза. Возле него стоял лечащий врач Фёрстнер, меряя рукой пульс и шепча цифры. В соседнем кресле тоже почти лежа находился красноармеец, имя которого для целей операции являлось решительно не важным. Боец всё время пытался сесть ровнее, но на него предостерегающе шикал профессор.

Карл Эрнестович разместился на жестком венском стуле, обозревая собравшихся.

- Если все готовы, предлагаю начать, - негромко сказал он. Пациент приоткрыл один глаз и внимательно посмотрел на него, к счастью, никак не комментируя процесс.

- Вы, профессор, и вы, господин Фёрстнер отойдите к стене. Прошу во время процедуры никак не вмешиваться. Молчите и стойте. Если поняли, кивните!

Оба доктора почти синхронно кивнули и отошли к стене.

Карл Эрнестович вытащил из кармана дико выглядящие в сочетании с френчем, сверкающей бриолином головой и щегольскими усами тёмные узкие очки, и надел их.

- Товарищ, вы коммунист? – внезапно спросил пациент, открыв оба глаза. Он слегка картавил. – Это важно!

- По убеждениям? Скорее, либерал-демократ. Жириновец, проще говоря. А так – беспартийный, естественно.

- Печально… - проговорил пациент. – Не являлось бы это всё каким-то заговором…

После очков, уже из другого кармана был извлечен цилиндрической формы предмет, напоминавший фонарь. Карл Эрнестович нажал кнопку, и кабинет озарила вспышка, куда ярче привычных магниевых, используемых фотографами.

У всех четверых – и стоящих, и сидящих – стали бессмысленные остановившиеся лица.

- Значит, так… - неторопливо сказал фальшивый учёный Ригер. – Конец миссии. Разум и знания Ильича переселяются в… Как там тебя, боец?

- Степан Порфирий Слепнев.

- Вот-вот, в Степана. Порфирьевича. Он дальше и будет рулить одной шестой суши. На съезде вот скоро выступит как преемник пациента, а там разберётся. Сам же пациент откидывает… М-да, извините. Умирает. Примерно через годик. Сам, подталкивать не буду, один чёрт организм изношен цюрихскими пивняками. Оба доктора забывают напрочь всё происходящее с момента нашего знакомства и считают произошедшее экспериментом Ивана Евгеньевича. Осознали?

Светила медицины снова синхронно кивнули.

Карл Эрнестович снова щелкнул вспышкой своего непонятного фонаря и, когда в глазах собравшихся перестали сверкать звёзды, его стул был уже пуст.

***

Стянув с головы очки виртуалки, Макс понял, что дико проголодался. Встал из-за стола, полюбовавшись на крупную надпись MISSION COMPLETED поверх застывших фигурок докторов и пациентов, и пошёл на кухню. Колбаски, сыра, масла, нарезать батон. Можно и пивка себе позволить, есть повод.

Миссию прошёл просто «на ура», будет, чем похвастаться завтра в сети. Сейчас уже спят все, наверное, не время посты вывешивать в три часа ночи.

Свет включать было лень. Макс наощупь открыл холодильник и понял, что здесь какая-то каверза: вместо стеклянных полок – тронутые ржавчиной металлические решётки. Подслеповатая жёлтая лампочка освещала наполовину вмерзший в лёд кусок сала, три сиротливых яйца сбоку на дверце и завернутый в мятую фольгу сырок. Засунув голову глубже в воняющий затхлым холодильник, Макс разглядел на фольге криво прилепленную бумажку «Сырок плавленый ДРУЖБА. Производство: экспериментальный ордена Бухарина масложиркомбинат им. С.П. Слепнева».

Пиво в пределах видимости отсутствовало.

Макс резко захлопнул холодильник, едва выдернул оттуда голову. Потом на цыпочках подошел к шторам и нерешительно отодвинул одну. На полукруглом здании напротив, освещавшим его окно по ночам неоновой рекламой колы, гамбургеров и корейских авто, теперь горели приглушённым багровым светом редкие буквы надписи «СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!». Само здание казалось заметно меньше, чем он привык.

Макс задернул штору и застыл посреди кухни под звук астматического тиканья часов, которых у него никогда и не было.

© Юрий Жуков

В кабине неудобно.

Лежишь, как в гробу, глядя в кошачьих размеров окошко, время от времени вздыхаешь и даёшь себе клятву: уволюсь! Завтра же!

Но - завтра наступает, а всё повторяется по накатанной. Рапорт комиссии. Пропахший потом скафандр с неудобными штанинами и ещё более кривыми рукавами. Дурацкий шлем: стоит надеть, как начинает чесаться нос. Перчатки, из-за которых он кажется сам себе вратарём неведомой сборной. Ловцом голубого мячика в белых пятнах облаков, того самого, что за иллюминатором. Автобус. Ракета, высотой с многоэтажный дом. Кабина, шланги, карандаш на верёвке.

- Подключение!

- Есть подключение!

- Ключ на старт!

- Есть ключ на старт!

В кабине всё продумано с какой-то изуверской логикой. Теснота, углы, панель недоступных для управления приборов. Сперва нехитрый пароль - умножить семнадцать на тридцать два. Справился - будут тебе приборы, нет - значит, спятил и никакого возвращения на землю недостоин. Зачем нам безумные герои космоса?

Он вздыхает и зажмуривается. В наушниках, сквозь неизбежное шипение помех говорят двое - Главный и руководитель полёта. Один командует другим, другой командует ракетой. Военная логика.

- ...Три... два... один... Пуск!

Теперь надо улыбнуться. Несмотря на и вопреки всему. И заветное:

- Поехали!

При этом желудок прилипает к хребту, а в глазах темнеет от перегрузки. Голова весом в тонну, не меньше. Кажется, что нос чешется где-то далеко, уже там, на орбите. А он пока ещё здесь, хотя и в процессе гонки за носом.

Ничего. И не такое терпели, а уж нос-то - чепуха. Догоним, что нам стоит!

Спиной кажется, что снизу ракету пинает великан. Все этажи, дрожа, медленно поднимаются к звёздам. Наступает решающий момент. Последний. Главный. Если всё пойдёт по плану, через девять минут - блаженная темнота в иллюминаторе, время покоя и недолгого счастья...

-...Андрей Андреевич, голубчик! А почему он у вас привязан? Буйный?

- Нет, что вы! Личное желание пациента. Хочет чувствовать себя покорителем космоса. Первопроходцем, так сказать. Вот перед уколом и привязываем. Для полноты переживаний.

Оба врача, старый и молодой, останавливаются перед койкой, к которой эластичными бинтами примотан немолодой уже человек. Голова у него запрокинута, глаза закатились так, что видны одни белки. Из приоткрытого рта, в котором виднеются ровные ненастоящие зубы, доносится тихий стон. Человек заметно дрожит - если бы не бинты, мог бы и вовсе скатиться на пахнущий хлоркой пол.

- Андрей Андреевич, а он в обычной жизни - кто?

Тот доктор, что помоложе, мнётся, но в конце концов выдавливает:

- А вы сами не узнаете? По телевизору же частенько... Правда, там он в костюме и несколько... благообразнее.

Пожилой наклоняется и негромко ахает:

- Не может быть! Он?! Точно: он... Но зачем ему?

- Детская мечта, профессор. Говорит - один сеанс в месяц, и чувствует себя человеком. К звёздам гораздо важнее стремиться, чем постоянно планировать и управлять...

- Не надо! Не продолжайте! А то сейчас договоримся до... ненужных выводов. Пойдёмте к остальным пациентам, голубчик.

Врачи отходят от койки и не видят, как в налитых кровавыми прожилками белках глаз отражается темнота космоса. Безбрежное ничто, не требующее выборов, отчётов, исполнения указов президента и вечного страха сказать что-то не то перед камерой. Недоступное счастье маленького человека при большой должности. Ещё бы нос кто почесал...

© Юрий Жуков