Суорвозьер
Апокалипсис. День пятый.
- Ну, что вы, Андрей Михалыч, опять загрустили? – спросил Коняхин скорее для того, чтобы разрушить нависшую тишину, чем из сочувствия.
Андрей Михайлович Семенюк, первый секретарь Коммунистической партии России, и впрямь сидел, как в воду опущенный. Галстук съехал на бок, жиденькие волосы на голове взъерошены, нижняя губа нетрезво выпятилась, а в глазах - глубокая российская печаль.
- А что, Саня, радоваться? Отчаяние не покидает меня, сколько не пей этот проклятый коньяк. Только хуже становится. Семья из головы не выходит, как там они, живы, не живы? Внучку на той неделе год справили. Хорошенький такой, крепыш, румяненький, агу-агу, ходить уже начал: за стеночку ручонками хватается и топ-топ. И что теперь? Что там с ними?
- Ишь как тебя размазало. Ты это бросай. Шибко ты о семье думал, когда блядей по баням топтал?
- Да при чём тут… - отмахнулся Семенюк. – То бляди, а то – семья!
- Рассказывай давай про семью. А то я не знаю.
- Дурак был, запутался в приоритетах и ценностях жизни. А сейчас прозрел, будто окошко протёр в вагонном окне. Там красотень, а поезд – ту-ту, и уехал, а я даже ручкой помахать не успел на прощанье.
- Отставить сопли и меланхолию! – прикрикнул Коняхин, отхлебнул из горлышка коньяка и протянул бутылку Семенюку.
Тот тоже приложился, жадно, словно пил воду родниковую в жаркий день. Допив, швырнул пустую бутылку за спину, даже не оглянувшись. Посуда беззвучно плюхнулась на мягкий ковёр.
- Ты закусывай, Михалыч, - Конюхин протянул ему надкусанную палку сухой колбасы. – Или икорки открыть?
- Кусок в рот не лезет.
Конюхин Александр Степанович, министр обороны( теперь уже бывший, хоть никто его с должности не снимал, но по причине, что из всей обороны, наверное, он один и остался на всю страну, всё таки бывший) достал из ящика ещё одну бутылку, и принялся читать буквы на этикетке.
- Соурвозьер, блин. Никак не запомню, как по-русски будет. Вот «Арарат» – совсем другое дело, а тут – язык сломаешь. Не быть мне полиглотом. А вот скажи, брат, правда, что Ленин знал пятнадцать языков?
- Говорят.
- А я слышал, что знал он три – русский, татарский и еврейский. А на других только и умел, что материться и пиво заказать. Вот смог бы он прочитать, что тут написано? Суорвозьер, мать его.
- Сань, хватит. Ленин был великий человек, и точка. Уж он бы порядок навёл в стране. И спорить я не буду.
- Да я что? Я только, чтобы отвлечь тебя от скорби. Давай, икорки открою. Вот только хлеб чёрствый.
Семенюк показал жестом, что ему всё равно, мол, делай, что хочешь. Коньяк разморил, вдавил в кресло, смешал все мысли. От этого бросало в крайности – то смеяться хотелось, то плакать, то сидеть пнём, то что-то уже делать, ибо невтерпёж уже ничего не делать. Жалость сменялась яростью, апатия – ненавистью. Но всё это только в голове да в сердце. А так – как сидел он, выпятив губу, так и продолжал сидеть, раздавленный тем, что случилось. «Хорошо этому солдафону, - думал Семенюк, - вон какой справный, грудь колесом, кулаки, как кувалды, морда кирпичом. Он в таких местах побывал, которые даже представить страшно. А ему хоть бы что. Мотор, небось, без сбоев стучит, никакой одышки, конины литр всосал, и ему хоть бы хны. А тут - годы уже, сердечко покалывает, печень пошаливает. И то, к чему стремился всю жизнь – в один день коту под хвост. Хотя, если бы не он, не сидел бы я здесь, а был бы там, с этими…был бы одним из них». От одной мысли о такой перспективе становилось плохо.
Конюхин сразу сориентировался: первым делом разорил буфет. Когда понял, что лучше пока пересидеть здесь, сразу бросился за провизией. Отбил у солдатика автомат и держал оборону, пока Семенюк таскал в кабинет ящики с коньяком и виски, консервами, колбасой, шоколадом, бутыли с водой. Час работы грузчиком в конец вымотали, но оно того стоило. Теперь они могли продержаться минимум месяц, ни в чём себе не отказывая. Оружия тоже было полно. На столе лежали три автомата, пять пистолетов, рожки и обоймы и даже две сабли, которые до этого висели на ковре в кабинете, и оказались настоящими, боевыми, а не сувенирной бутафорией.
Семенюк оружия не любил, стрелять не умел, от одной мысли о крови у него сводило мышцы икр и подступала тошнота. А гора трупов в коридоре, оставленная Конюхиным во время буфетного рейда уже четвёртую ночь мучала кошмарами.
От размышлений оторвал стук в дверь. Сначала осторожный, потом заколотили в несколько рук. И приглушённые вой и мычание. Андрей Михайлович вздрогнул, и вжался в кресло.
- Ну, что вы, Андрей Михалыч, опять загрустили? – спросил Коняхин скорее для того, чтобы разрушить нависшую тишину, чем из сочувствия.
Андрей Михайлович Семенюк, первый секретарь Коммунистической партии России, и впрямь сидел, как в воду опущенный. Галстук съехал на бок, жиденькие волосы на голове взъерошены, нижняя губа нетрезво выпятилась, а в глазах - глубокая российская печаль.
- А что, Саня, радоваться? Отчаяние не покидает меня, сколько не пей этот проклятый коньяк. Только хуже становится. Семья из головы не выходит, как там они, живы, не живы? Внучку на той неделе год справили. Хорошенький такой, крепыш, румяненький, агу-агу, ходить уже начал: за стеночку ручонками хватается и топ-топ. И что теперь? Что там с ними?
- Ишь как тебя размазало. Ты это бросай. Шибко ты о семье думал, когда блядей по баням топтал?
- Да при чём тут… - отмахнулся Семенюк. – То бляди, а то – семья!
- Рассказывай давай про семью. А то я не знаю.
- Дурак был, запутался в приоритетах и ценностях жизни. А сейчас прозрел, будто окошко протёр в вагонном окне. Там красотень, а поезд – ту-ту, и уехал, а я даже ручкой помахать не успел на прощанье.
- Отставить сопли и меланхолию! – прикрикнул Коняхин, отхлебнул из горлышка коньяка и протянул бутылку Семенюку.
Тот тоже приложился, жадно, словно пил воду родниковую в жаркий день. Допив, швырнул пустую бутылку за спину, даже не оглянувшись. Посуда беззвучно плюхнулась на мягкий ковёр.
- Ты закусывай, Михалыч, - Конюхин протянул ему надкусанную палку сухой колбасы. – Или икорки открыть?
- Кусок в рот не лезет.
Конюхин Александр Степанович, министр обороны( теперь уже бывший, хоть никто его с должности не снимал, но по причине, что из всей обороны, наверное, он один и остался на всю страну, всё таки бывший) достал из ящика ещё одну бутылку, и принялся читать буквы на этикетке.
- Соурвозьер, блин. Никак не запомню, как по-русски будет. Вот «Арарат» – совсем другое дело, а тут – язык сломаешь. Не быть мне полиглотом. А вот скажи, брат, правда, что Ленин знал пятнадцать языков?
- Говорят.
- А я слышал, что знал он три – русский, татарский и еврейский. А на других только и умел, что материться и пиво заказать. Вот смог бы он прочитать, что тут написано? Суорвозьер, мать его.
- Сань, хватит. Ленин был великий человек, и точка. Уж он бы порядок навёл в стране. И спорить я не буду.
- Да я что? Я только, чтобы отвлечь тебя от скорби. Давай, икорки открою. Вот только хлеб чёрствый.
Семенюк показал жестом, что ему всё равно, мол, делай, что хочешь. Коньяк разморил, вдавил в кресло, смешал все мысли. От этого бросало в крайности – то смеяться хотелось, то плакать, то сидеть пнём, то что-то уже делать, ибо невтерпёж уже ничего не делать. Жалость сменялась яростью, апатия – ненавистью. Но всё это только в голове да в сердце. А так – как сидел он, выпятив губу, так и продолжал сидеть, раздавленный тем, что случилось. «Хорошо этому солдафону, - думал Семенюк, - вон какой справный, грудь колесом, кулаки, как кувалды, морда кирпичом. Он в таких местах побывал, которые даже представить страшно. А ему хоть бы что. Мотор, небось, без сбоев стучит, никакой одышки, конины литр всосал, и ему хоть бы хны. А тут - годы уже, сердечко покалывает, печень пошаливает. И то, к чему стремился всю жизнь – в один день коту под хвост. Хотя, если бы не он, не сидел бы я здесь, а был бы там, с этими…был бы одним из них». От одной мысли о такой перспективе становилось плохо.
Конюхин сразу сориентировался: первым делом разорил буфет. Когда понял, что лучше пока пересидеть здесь, сразу бросился за провизией. Отбил у солдатика автомат и держал оборону, пока Семенюк таскал в кабинет ящики с коньяком и виски, консервами, колбасой, шоколадом, бутыли с водой. Час работы грузчиком в конец вымотали, но оно того стоило. Теперь они могли продержаться минимум месяц, ни в чём себе не отказывая. Оружия тоже было полно. На столе лежали три автомата, пять пистолетов, рожки и обоймы и даже две сабли, которые до этого висели на ковре в кабинете, и оказались настоящими, боевыми, а не сувенирной бутафорией.
Семенюк оружия не любил, стрелять не умел, от одной мысли о крови у него сводило мышцы икр и подступала тошнота. А гора трупов в коридоре, оставленная Конюхиным во время буфетного рейда уже четвёртую ночь мучала кошмарами.
От размышлений оторвал стук в дверь. Сначала осторожный, потом заколотили в несколько рук. И приглушённые вой и мычание. Андрей Михайлович вздрогнул, и вжался в кресло.