Жуткая история любви
ЧАСТЬ 1.
В редакцию нашей районной газеты пришло письмо от Любы, жительницы большого села. Письмо было странным. В нем Люба просила совета у читателей газеты. Причем просьба была о помощи в таком вопросе, в котором никто не может советовать: "Люди добрые, помогите! Скажите, что мне делать? Простить мне мужа или нет? Если я его прощу, то, боюсь, все повторится снова. А если не прощу, то кто же его простит? И к кому же ему возвращаться?" Сначала мы, то есть наш отдел писем, решили не печатать это письмо, тем более, что ничего нельзя из него понять. Но, все же, оно всех заинтересовало. Было решено послать меня, как внештатного корреспондента, в командировку, чтобы выяснить, что случилось, что заставило эту женщину написать такое письмо. Когда я приехала в нужное мне село, то приготовилась к долгим поискам этой самой Любы. Но, к моему удивлению, мне сразу повезло. На вопрос, заданный первой же жительнице села, не знает ли она, где живет Любовь, она с усмешкой ответила: " А-а-а, эта юродивая, да как же не знать?! Её тут каждая собака знает. Вон ее дом." Дом оказался на замке. Я решила ждать. сельской местности каждый новый человек виден. Вот и ко мне подошла женщина и сказала, что Любка на работе. А если она мне очень нужна, то можно пойти к ее матери и там подождать. Ну, я и отправилась к дому Любиной матери.
ЧАСТЬ 2.
Ольга Петровна, мать Любы, встретила меня без всякого удивления и каким-то потухшим взглядом. Так смотрят люди, которым в этой жизни все опостылело. Когда я сказала, кто я и зачем приехала, она тяжело вздохнула
- Господи... эта дурища уже и до газеты добралась... Ну, понятно... В селе-то уже с ней никто и разговаривать не хочет. Вон и прозвище придумали - юродивая.
Затем, опустившись на стул, простонала
- Ох, да глазоньки мои не видели бы этого безумства! Правду говорят - дай Бог дитя, да дай ему ума. А моя Любка в очереди за умом, видать, последней стояла. Вот ей и не досталось, ума-то. Зато упрямства - любой баран позавидует.
Чувствовалось, что женщине хочется выговориться, и я ее не перебивала. Отвернувшись, она молча смотрела в окно. Потом продолжала рассказывать.
- И ведь никого и никогда она не слушала, никто ей не указ! Сама, мол, знаю, что делать! Знать-то она знает, как наворотить! Сама умная! А болячки-то зализывать к глупой матери ползет!
- Ольга Петровна, объясните, почему Любе дали такое прозвище?
- Нет, не буду... Да и слов таких не найду, чтобы объяснить. Сама скоро явится, вот пусть и объяснит, коли сможет.
Я засобиралась, но Ольга Петровна меня остановила
- Погоди, не спеши. В окошко увидим, когда придет. Я села на стул и задумалась.
Вскоре мать легонько тронула меня за плечо
- Явилась! Можешь теперь идти.
Я быстро оделась и вышла на улицу.
ЧАСТЬ 3.
Я открыла калитку, зашла в огромный двор, постучала в дверь. Мне открыла довольно молодая женщина, лет тридцати пяти, красивая. Я представилась. Она обрадованно пригласила войти в дом. Мы прошли в большую, чистую, но полупустую, комнату, где, молча, сидели двое маленьких детей - девочка, лет трёх и мальчик, лет пяти.
- Как я рада, что вы приехали!
Но не прошло и пяти минут, как в комнату вошли еще трое детей постарше, школьники. Два мальчика и девочка.
- Что, прибежали? - улыбнулась Люба. - Раздевайтесь. У нас гостья. Сейчас обедать будем.
Наевшись, дети тихо ушли в другую комнату. Люба убрала со стола и села напротив. Разговаривали о том - о сем, но не о том, что интересовало нас обоих. Наконец Люба сказала
- Я так рада вашему приезду, а как начать разговор - не знаю.
- В своем письме, Люба, ты просила совета, как тебе поступить. Вот расскажи, а что тебя заставило написать это письмо?
- Началось все вот как. Мне шел уже двадцатый год. Молодежи у нас осталось мало. Многим тогда хотелось жить в городе. Женихов в селе - раз-два - и обчелся. Да и те, что остались, уж больно незавидные женишки. Днем на работе, а вечером сидят по сарайкам да пьют. Клуб открывали редко. Такая скучища - хоть волком вой... И вдруг приходит мне письмо. Смотрю, откуда. Оказывается - из колонии, от какого-то Михаила. Ну, думаю, только этого мне не хватало! Читаю: "Здравствуй, Люба. Пишет тебе Михаил. В настоящее время я отбываю срок в колонии. Скоро освобождаюсь, а куда потом ехать - не знаю. До колонии жил в городе в общаге. Близких родственников нет никого, а дальних не помню. Твой адрес мне дал один сиделец. Если ты мне не ответишь - не обижусь. Я ведь понимаю, что если человек оступился один раз - его можно вычеркнуть из рода человеческого. А посадили -то меня за что? А за то, что вступился за друга, в драку полез и нанес мужику телесные повреждения." Ну и все в таком духе. И чем-то меня это письмо так зацепило, что я решила ответить. Завязалась переписка. Письма от Миши приходили такие теплые, интересные. В них Миша рассуждал о жизни, да так умно! Вот, думаю, человек в колонии, а рассуждает, не то что наши деревенские охламоны. И в своем воображении я уже представляла красивого, высокого, молодого мужчину, с которым мы идем по селу, а все на нас смотрят и все думают: " Вот ничего себе, Любка! Такого красавца отхватила! Не то, что наши деревенские тюхи!" Наконец, приходит письмо, в котором он пишет, что такого-то числа освобождается. Я схватила это письмо и побежала к маме. Надо ведь как-то подготовить ее к встрече с Михаилом. Показываю маме письмо. Ну, думаю, сейчас скажет, что, мол, конечно, доченька, встречай! Тебе ведь уже и замуж пора выходить! А за кого тут в деревне пойдешь? Взгляд не на ком остановить! Но мать, прочитав письмо, схватила меня за руку и прошипела:
- Да ты что, совсем рехнулась? Ты что же это такое придумала - домой тюремщика тащить? Да чтоб даже духу его тут не было! И не смей мне об этом даже намекать! Пошла к черту со своим письмом да с этим своим тюремщиком! Поняла?!
Чего-чего, а уж такой реакции матери я не ожидала. Стою, растерялась, не знаю, как себя повести. А мама, видя, что у меня уж и слезки на колёсках, уже спокойно говорит:
- Доченька, ну послушай ты, что тебе мать говорит. Я же тебе не враг, я жизнь прожила и такого насмотрелась, что лучше бы и вовсе ничего не видеть. Вот он улещивает тебя, а ведь ты его и в глаза не видела. Мужики ведь знают, как нашего брата, бабу, с ума свести! Послушай мать!
Ну я ту и заорала:
- Господи, мама! Да я и так всю жизнь не своим, а твоим умом жила! Дай же ты хоть раз мне поступить по-своему! Что же ты мне заранее уже путь закрываешь?! Да, я его не знаю! Но и ты ведь тоже его не знаешь! Как же ты можешь так человека гноить? Нет уж, мама дорогая. Ты, как хочешь, а я своего счастья не упущу! Сказала, поеду за ним, значит, поеду!
- Поедешь, значит? Ну, давай, поезжай! Но чтоб в доме моем его не было!
- А куда же я должна его вести?
- А куда хочешь!
- Ладно, мамочка! Спасибо тебе на добром слове! Не бойся, к тебе не приведу! А заодно запомни: и моей ноги в твоем доме не будет!
ЧАСТЬ 4.
Побежала я к председателю колхоза. Спрашиваю, не может ли он мне дать какой-нибудь колхозный дом ( а в то время много пустых домов стояло)? Председатель ответил
- Да зачем тебе дом? У вас ведь с матерью такой домина!
Отвечаю:
- Я замуж выхожу, а с матерью жить не согласна.
- А за кого же ты выходишь, позволь поинтересоваться?
- Да за одного тут. Вы его не знаете. Переписывались мы с ним по тюремной переписке, так писал, что на все руки мастер.
-Да ты что, девка? Да ты в своем уме, или на тебя лихая минута пала? Тебе что, кроме тюремщика, других женихов не нашлось?
- Видать, не нашлось. Да вы не беспокойтесь раньше времени. Скажите прямо – дадите дом, или нет.
Председатель смотрел на меня, словно пред ним чума болотная стоит. Потом, очнувшись, немного помолчав, говорит:
- Да дать-то можно. Дома свободные есть, а жить в них нельзя. Все они ремонта требуют.
- Ну, об этом пусть у вас голова не болит. Не вам жить – не вам и печалиться. Ничего. Миша - мастеровой, отремонтирует.
Председатель надолго задумался, что-то решая про себя. Затем, легонько хлопнув ладонью по столу, улыбнулся:
- Ну, добро! Занимайте, думаю, Усольцевых бывший дом. Все-таки получше прочих. Ни за какие пироги не взял бы его, тюремщика. Но работать уж скоро совсем некому будет. Надеюсь, что доброго работника в село приведешь. У завхоза возьми ключ, скажи, я велел.
И полетела я, счастливая, на крыльях, домой. Начала собирать свои пожитки. А мать, как коршун, следит, чтобы я лишнего не взяла.
- Да не следи ты за мной, как за преступницей, говорю. Ничего мне твоего не нужно! Сами все наживем!
- Наживете? А ты хоть раз наживала? Вот собираешь вещи. А что тут твоего-то? Все это я покупала. Покупать-то покупала, а «спасибо» не слыхала. Да тебе хоть масло на башку лей – всё равно всё салом застынет, сволочь ты неблагодарная!
- Господи! Да подавись ты своим добром! – швырнула я ей под ноги узел с тряпками.
Выскочила во двор и пошла к своему «новому» дому. И мать следом выкатилась, поспешает за мной, кричит:
- Любочка, прости ты меня, старую скворечницу. Ведь у меня сердце кровью запекается – чует , что не к добру появился этот зэк на твоем пути! Доченька! Родная! Одумайся, пока не поздно! Завертел он тебя, проклятый, как цыган солнышко!
Но меня уже захватил кураж! Нет, думаю, не уговоришь! Сама всю жизнь без мужа прожила, так дай же хоть дочери пожить полной семьей!
Зашла в дом – и давай хозяйничать! Казалось, что у меня не две руки, а восемь. Так все спорилось, так всё ладненько получалось. А как же! Ведь через два дня поеду встречать своего жениха. Мою, выскребаю грязь из дому, а у самой перед глазами предпоследнее письмо Мишеньки: «Дорогая, родная, любимая! Уже нет у меня сил ждать нашей встречи. Смотрю на твою фотографию, а сам думаю: «Вот девушка, которую мне сам Бог послал!» Читаю твои письма и понимаю, что ты моя женщина. Все, о чем ты пишешь, мне так близко и понятно. Ты – моя! Понимаешь значение этого слова? Моя - значит, всё, из чего ты создана, все твои клеточки, волосочки, складочки, ямочки – это все мое любимое! Как медленно идет
В редакцию нашей районной газеты пришло письмо от Любы, жительницы большого села. Письмо было странным. В нем Люба просила совета у читателей газеты. Причем просьба была о помощи в таком вопросе, в котором никто не может советовать: "Люди добрые, помогите! Скажите, что мне делать? Простить мне мужа или нет? Если я его прощу, то, боюсь, все повторится снова. А если не прощу, то кто же его простит? И к кому же ему возвращаться?" Сначала мы, то есть наш отдел писем, решили не печатать это письмо, тем более, что ничего нельзя из него понять. Но, все же, оно всех заинтересовало. Было решено послать меня, как внештатного корреспондента, в командировку, чтобы выяснить, что случилось, что заставило эту женщину написать такое письмо. Когда я приехала в нужное мне село, то приготовилась к долгим поискам этой самой Любы. Но, к моему удивлению, мне сразу повезло. На вопрос, заданный первой же жительнице села, не знает ли она, где живет Любовь, она с усмешкой ответила: " А-а-а, эта юродивая, да как же не знать?! Её тут каждая собака знает. Вон ее дом." Дом оказался на замке. Я решила ждать. сельской местности каждый новый человек виден. Вот и ко мне подошла женщина и сказала, что Любка на работе. А если она мне очень нужна, то можно пойти к ее матери и там подождать. Ну, я и отправилась к дому Любиной матери.
ЧАСТЬ 2.
Ольга Петровна, мать Любы, встретила меня без всякого удивления и каким-то потухшим взглядом. Так смотрят люди, которым в этой жизни все опостылело. Когда я сказала, кто я и зачем приехала, она тяжело вздохнула
- Господи... эта дурища уже и до газеты добралась... Ну, понятно... В селе-то уже с ней никто и разговаривать не хочет. Вон и прозвище придумали - юродивая.
Затем, опустившись на стул, простонала
- Ох, да глазоньки мои не видели бы этого безумства! Правду говорят - дай Бог дитя, да дай ему ума. А моя Любка в очереди за умом, видать, последней стояла. Вот ей и не досталось, ума-то. Зато упрямства - любой баран позавидует.
Чувствовалось, что женщине хочется выговориться, и я ее не перебивала. Отвернувшись, она молча смотрела в окно. Потом продолжала рассказывать.
- И ведь никого и никогда она не слушала, никто ей не указ! Сама, мол, знаю, что делать! Знать-то она знает, как наворотить! Сама умная! А болячки-то зализывать к глупой матери ползет!
- Ольга Петровна, объясните, почему Любе дали такое прозвище?
- Нет, не буду... Да и слов таких не найду, чтобы объяснить. Сама скоро явится, вот пусть и объяснит, коли сможет.
Я засобиралась, но Ольга Петровна меня остановила
- Погоди, не спеши. В окошко увидим, когда придет. Я села на стул и задумалась.
Вскоре мать легонько тронула меня за плечо
- Явилась! Можешь теперь идти.
Я быстро оделась и вышла на улицу.
ЧАСТЬ 3.
Я открыла калитку, зашла в огромный двор, постучала в дверь. Мне открыла довольно молодая женщина, лет тридцати пяти, красивая. Я представилась. Она обрадованно пригласила войти в дом. Мы прошли в большую, чистую, но полупустую, комнату, где, молча, сидели двое маленьких детей - девочка, лет трёх и мальчик, лет пяти.
- Как я рада, что вы приехали!
Но не прошло и пяти минут, как в комнату вошли еще трое детей постарше, школьники. Два мальчика и девочка.
- Что, прибежали? - улыбнулась Люба. - Раздевайтесь. У нас гостья. Сейчас обедать будем.
Наевшись, дети тихо ушли в другую комнату. Люба убрала со стола и села напротив. Разговаривали о том - о сем, но не о том, что интересовало нас обоих. Наконец Люба сказала
- Я так рада вашему приезду, а как начать разговор - не знаю.
- В своем письме, Люба, ты просила совета, как тебе поступить. Вот расскажи, а что тебя заставило написать это письмо?
- Началось все вот как. Мне шел уже двадцатый год. Молодежи у нас осталось мало. Многим тогда хотелось жить в городе. Женихов в селе - раз-два - и обчелся. Да и те, что остались, уж больно незавидные женишки. Днем на работе, а вечером сидят по сарайкам да пьют. Клуб открывали редко. Такая скучища - хоть волком вой... И вдруг приходит мне письмо. Смотрю, откуда. Оказывается - из колонии, от какого-то Михаила. Ну, думаю, только этого мне не хватало! Читаю: "Здравствуй, Люба. Пишет тебе Михаил. В настоящее время я отбываю срок в колонии. Скоро освобождаюсь, а куда потом ехать - не знаю. До колонии жил в городе в общаге. Близких родственников нет никого, а дальних не помню. Твой адрес мне дал один сиделец. Если ты мне не ответишь - не обижусь. Я ведь понимаю, что если человек оступился один раз - его можно вычеркнуть из рода человеческого. А посадили -то меня за что? А за то, что вступился за друга, в драку полез и нанес мужику телесные повреждения." Ну и все в таком духе. И чем-то меня это письмо так зацепило, что я решила ответить. Завязалась переписка. Письма от Миши приходили такие теплые, интересные. В них Миша рассуждал о жизни, да так умно! Вот, думаю, человек в колонии, а рассуждает, не то что наши деревенские охламоны. И в своем воображении я уже представляла красивого, высокого, молодого мужчину, с которым мы идем по селу, а все на нас смотрят и все думают: " Вот ничего себе, Любка! Такого красавца отхватила! Не то, что наши деревенские тюхи!" Наконец, приходит письмо, в котором он пишет, что такого-то числа освобождается. Я схватила это письмо и побежала к маме. Надо ведь как-то подготовить ее к встрече с Михаилом. Показываю маме письмо. Ну, думаю, сейчас скажет, что, мол, конечно, доченька, встречай! Тебе ведь уже и замуж пора выходить! А за кого тут в деревне пойдешь? Взгляд не на ком остановить! Но мать, прочитав письмо, схватила меня за руку и прошипела:
- Да ты что, совсем рехнулась? Ты что же это такое придумала - домой тюремщика тащить? Да чтоб даже духу его тут не было! И не смей мне об этом даже намекать! Пошла к черту со своим письмом да с этим своим тюремщиком! Поняла?!
Чего-чего, а уж такой реакции матери я не ожидала. Стою, растерялась, не знаю, как себя повести. А мама, видя, что у меня уж и слезки на колёсках, уже спокойно говорит:
- Доченька, ну послушай ты, что тебе мать говорит. Я же тебе не враг, я жизнь прожила и такого насмотрелась, что лучше бы и вовсе ничего не видеть. Вот он улещивает тебя, а ведь ты его и в глаза не видела. Мужики ведь знают, как нашего брата, бабу, с ума свести! Послушай мать!
Ну я ту и заорала:
- Господи, мама! Да я и так всю жизнь не своим, а твоим умом жила! Дай же ты хоть раз мне поступить по-своему! Что же ты мне заранее уже путь закрываешь?! Да, я его не знаю! Но и ты ведь тоже его не знаешь! Как же ты можешь так человека гноить? Нет уж, мама дорогая. Ты, как хочешь, а я своего счастья не упущу! Сказала, поеду за ним, значит, поеду!
- Поедешь, значит? Ну, давай, поезжай! Но чтоб в доме моем его не было!
- А куда же я должна его вести?
- А куда хочешь!
- Ладно, мамочка! Спасибо тебе на добром слове! Не бойся, к тебе не приведу! А заодно запомни: и моей ноги в твоем доме не будет!
ЧАСТЬ 4.
Побежала я к председателю колхоза. Спрашиваю, не может ли он мне дать какой-нибудь колхозный дом ( а в то время много пустых домов стояло)? Председатель ответил
- Да зачем тебе дом? У вас ведь с матерью такой домина!
Отвечаю:
- Я замуж выхожу, а с матерью жить не согласна.
- А за кого же ты выходишь, позволь поинтересоваться?
- Да за одного тут. Вы его не знаете. Переписывались мы с ним по тюремной переписке, так писал, что на все руки мастер.
-Да ты что, девка? Да ты в своем уме, или на тебя лихая минута пала? Тебе что, кроме тюремщика, других женихов не нашлось?
- Видать, не нашлось. Да вы не беспокойтесь раньше времени. Скажите прямо – дадите дом, или нет.
Председатель смотрел на меня, словно пред ним чума болотная стоит. Потом, очнувшись, немного помолчав, говорит:
- Да дать-то можно. Дома свободные есть, а жить в них нельзя. Все они ремонта требуют.
- Ну, об этом пусть у вас голова не болит. Не вам жить – не вам и печалиться. Ничего. Миша - мастеровой, отремонтирует.
Председатель надолго задумался, что-то решая про себя. Затем, легонько хлопнув ладонью по столу, улыбнулся:
- Ну, добро! Занимайте, думаю, Усольцевых бывший дом. Все-таки получше прочих. Ни за какие пироги не взял бы его, тюремщика. Но работать уж скоро совсем некому будет. Надеюсь, что доброго работника в село приведешь. У завхоза возьми ключ, скажи, я велел.
И полетела я, счастливая, на крыльях, домой. Начала собирать свои пожитки. А мать, как коршун, следит, чтобы я лишнего не взяла.
- Да не следи ты за мной, как за преступницей, говорю. Ничего мне твоего не нужно! Сами все наживем!
- Наживете? А ты хоть раз наживала? Вот собираешь вещи. А что тут твоего-то? Все это я покупала. Покупать-то покупала, а «спасибо» не слыхала. Да тебе хоть масло на башку лей – всё равно всё салом застынет, сволочь ты неблагодарная!
- Господи! Да подавись ты своим добром! – швырнула я ей под ноги узел с тряпками.
Выскочила во двор и пошла к своему «новому» дому. И мать следом выкатилась, поспешает за мной, кричит:
- Любочка, прости ты меня, старую скворечницу. Ведь у меня сердце кровью запекается – чует , что не к добру появился этот зэк на твоем пути! Доченька! Родная! Одумайся, пока не поздно! Завертел он тебя, проклятый, как цыган солнышко!
Но меня уже захватил кураж! Нет, думаю, не уговоришь! Сама всю жизнь без мужа прожила, так дай же хоть дочери пожить полной семьей!
Зашла в дом – и давай хозяйничать! Казалось, что у меня не две руки, а восемь. Так все спорилось, так всё ладненько получалось. А как же! Ведь через два дня поеду встречать своего жениха. Мою, выскребаю грязь из дому, а у самой перед глазами предпоследнее письмо Мишеньки: «Дорогая, родная, любимая! Уже нет у меня сил ждать нашей встречи. Смотрю на твою фотографию, а сам думаю: «Вот девушка, которую мне сам Бог послал!» Читаю твои письма и понимаю, что ты моя женщина. Все, о чем ты пишешь, мне так близко и понятно. Ты – моя! Понимаешь значение этого слова? Моя - значит, всё, из чего ты создана, все твои клеточки, волосочки, складочки, ямочки – это все мое любимое! Как медленно идет