Жертвоприношение | Яна Жемойтелите⁠⁠

Вообще, это был хороший повод надраться. Пили до тех пор, пока было что пить. Про кофе и десерт, естественно, никто не вспомнил. Никто не думал уже ни про Новый год, ни про наилучшие пожелания, просто пили, и мой муж собирался бить морду какому-то Роме, который неизвестно как затесался на творческий вечер союза художников.

Я с трудом вытягиваю мужа на улицу, попутно спрашивая себя: а на фига мне нужен был этот праздник? Ни потанцевать, ни поговорить не с кем — все вокруг были очень пьяные. А теперь вот ещё и поддатого мужа домой транспортировать. И, как назло, ни одной маршрутки. На счастье, подходит троллейбус, следующий в депо. Оно в двух кварталах от нашего дома, но это можно осилить.

Муж, конечно, не соображает, зачем мы садимся в этот троллейбус. Потом, взяв в толк, куда мы едем, всё пытается расплатиться с кондукторшей, доказывая свою мужскую состоятельность, хотя я купила билеты сразу, как вошли. Но этот момент выпал у него из памяти.

Вообще, когда мой муж выпьет, он начинает слишком громко разговаривать — незаметно для себя, но слышно для окружающих, — о том, что наблюдает вокруг и о чём думает: Зою, например, к сорока годам разнесёт, а у Кошкина лицо жёлтое — похоже, больная печень.

Теперь в троллейбусе муж рассказывает, сколько у него в бумажнике денег и что ему наконец заплатили в издательстве. Я всё боюсь, что он вытряхнет деньги, тогда их будет не собрать. «Я понимаю, что делаю!» — муж отталкивает меня, размахивая бумажником, но так и не может дойти до кондукторши, потому что его сильно мотает. Я ещё ни разу не видела, чтобы пьяный мужик признался честно, что ни черта не соображает.

Наконец приезжаем в депо. Кондукторша выскакивает через переднюю дверь, а я кое-как спускаю мужа на улицу. Он не сразу догадывается, где мы находимся, поэтому приходится взять его под руку и тянуть за собой в нужном направлении.

— Я знаю, где я живу! — он ещё сопротивляется немного, но, осознав, что это бессмысленно, обмякает и двигает вместе со мной вперёд по улице, теряющейся в сизой морозной дымке. Двухэтажные бараки по обе стороны дороги темны, горят только два-три окошка, как будто для антуража, просто дать понять, что эти дома, похожие на гнилые зубы, обитаемы.

Иногда я думаю, что именно таким путём души жителей наших кварталов уходят на тот свет. И никаких тебе полётов в туннеле — та же плохо освещённая улица, по которой люди при жизни брели в магазин за хлебом, сосисками и пивом. В этом состоял весь смысл их пребывания на земле, и то же ожидает их детей, видящих остальной мир только по телику…

Впрочем, я сама хожу этой дорогой вот уже двадцать лет — с тех пор как вышла замуж и поселилась в этом квартале для небогатых людей. Прежде всё думала, что временно, однако бедность — это состояние души, а не размер кошелька. Пожалуй, и мне когда-нибудь предстоит уйти навсегда по этой же улочке, раствориться в серой дымке зимы и забвения. Но теперь я просто думаю о том, чтобы достичь убогого своего приюта и доставить туда мужа живым.

Он шагает, чуть приседая, на полусогнутых, как пьяные. Больше всего я боюсь, что он поскользнётся и упадёт, тогда мне будет его уже не поднять. Попутно он поругивает дорогу, изрытую из-за постоянного ремонта теплотрассы, городские власти, Министерство культуры и — меня, за то, что я как-то не так иду и что сегодня опять надела трикотажные штаны, в которых моя задница выглядит слишком большой.

Вообще, он прав насчёт моей задницы. Корма у меня широкая, но она не всегда была такой. Задница у меня появилась после того, как я некоторое время сдавала кровь. Донорство по-разному влияет на людей: кому ничего, кого-то несёт, как на дрожжах, из-за обновления крови, а у меня неожиданно выросла круглая упругая задница. Почему так произошло, — по-моему, уже не имеет значения.

Кстати, кровушку-то я пристрастилась сдавать, когда у нас совсем не было денег. В учреждении, где я работала, не платили месяцами, а муж был ещё проникнут романтическими настроениями и считал, что торговать собственным творчеством, картинами то есть, художнику не к лицу… В общем, сидели по уши в долгах, и никакого просвета не намечалось там, впереди.

Когда я впервые сообразила продать свою кровь, очень странным показалось, что за товар, который мне самой ничего не стоит, дают живые деньги. Я накупила окорочков, капусты, картошки. Нажарила мяса, сварила борщ. И вот, когда мы этот борщ ели, я так думала про себя: это же всё равно, будто мы меня едим, моё тело…

Муж внезапно останавливается, словно вспомнив что-то очень важное.

— Я не купил сигареты, — говорит он, судорожно обшаривая карманы.
— Ничего, не помрёшь до утра, — я тяну его. К ночи подморозило, и у меня порядком закоченели пальцы в лёгких ботинках.
— Ты не представляешь, что такое сидеть без сигарет.
— Да, не представляю. И всё равно сигареты ты сейчас нигде не купишь.
— Там, возле стадиона, ларёк.
— Ларёк давно не работает.
— Тогда зайдём в магазин. Он круглосуточный. Куда ты тащишь меня?
— К магазину, — я стараюсь отвечать коротко, по делу, чтобы не раздражать его. И всё-таки он вздрагивает, как будто я сказала что-то резкое.
— Знаешь, а ведь мы с тобой совсем чужие друг другу, — он произносит это совершенно спокойно, словно даже чуть протрезвев.

Однако он неправ. Мы связаны моей кровью, за счёт которой некоторое время держались на плаву. И ведь он даже не предполагал, что я сдаю кровь. Муж думал, что мне просто дают очередную зарплату, покупал на эти деньги сигареты, однажды купил тюбик краплака красного, чтобы закончить картину «Маки». Их, кстати, муж так и не продал. Не потому, что «Маки» написаны плохо. Напротив, очень хорошо. Поэтому ему не захотелось расставаться с ними, и теперь «Маки» висят у нас в прихожей. Там тусклое освещение, «Маки» теряются, но больше повесить некуда, потому что все стены уже улеплены от пола до потолка.

Лет десять тому назад я продала свои волосы. У меня была коса — густая, пушистая. Потянула на кило двести. За неё в парикмахерской дали офигенные деньги. Столько денег за раз мне было ни за что не заработать тогда, да и сейчас тоже. И вот я тоже удивлялась, как это мне заплатили за то, что досталось мне совершенно бесплатно.

Косу не жалко: она снова отросла — правда, не такая длинная, но длинной уже и не надо: я иногда хочу распущенные волосы носить, а слишком длинные приходится закручивать в пучок, и это сильно старит…

— У нас даже нет общей темы для разговора, — продолжает муж, неуверенно скользя по обледеневшей дороге. Колдобины и трещины асфальта теперь только на пользу: подошвы находят хоть какую-то опору. — С тобой можно говорить только про еду и про то, что денег не хватает даже на эту еду. Не так уж много я ем.

«Зато много пьёшь», — отвечаю я про себя, но вслух сказать не решаюсь.

Тогда продажу косы, естественно, нельзя было скрыть, поэтому мужу поначалу было немного стыдно. Но когда волосы отросли, всё вроде бы стало на свои места, и об этом случае он забыл. Напомнить мог только телевизор, который мы купили после продажи моей косы, да ещё пылесос. И то и другое работает до сих пор. Однако это не главное.

Почему-то сразу после этой истории дела у мужа пошли в гору. Думаю, не случайно люди приносили всякие жертвы, чтобы боги послали урожай или удачу на охоте. Когда я отре́зала косу, то будто бы отдала часть себя. Доказала кому-то, сама не знаю кому, что способна ради мужа мириться с неудобствами…

Хотя — почему только ради него? Ради себя тоже. Не хотелось терпеть лишения, залезать в долги… Я бы с удовольствием продала ещё что-нибудь своё, к примеру, кожу с большой задницы. Да кому она, моя кожа, нужна. Нет, конечно, если муж по пьянке уснёт с сигаретой, получит ожоги, я без сожаления отдам ему кожу, пускай натянут ему на лицо. Он порядком поистрепался за прошедшие двадцать лет…

Наконец мы добираемся до магазина на перекрёстке. К дверям с тротуара, чуть под горку, ведёт раскатанная дорожка, по которой можно только проехать. Похоже, на холоде муж уже немного протрезвел, потому что тоже понимает: к магазину просто так не пройти.

Вцепившись друг в друга, мы съезжаем вниз и впечатываемся в стеклянную дверь. На секунду я как бы вижу нас с той стороны — два тела, расплющенных о стекло. Потом мне удаётся потянуть дверь на себя, и мы кое-как проникаем внутрь.

— С утра под дверью песком надо посыпать, — говорит продавщица кассирше. — Люди на ногах не стоят.

Муж препирается на кассе, почему в продаже нет сигарет, которые нужны ему, а я тем временем решаю прикупить чай, булку и колбасу, потому что не успела сделать это после работы. Собиралась на этот дурацкий вечер.

— Будет чем позавтракать, — говорю я, когда мы выходим из магазина.
— Ты опять про свою еду, — нервно отвечает муж. — Мне сейчас кажется, вот подай я знак, и ты пойдёшь вперёд одна. И даже не обернёшься.

Взмахнув рукой, муж грохается на спину, и внутри него что-то булькает. Усевшись рядом с ним, я выталкиваю его с этой ледяной дорожки.

Может быть, когда-то именно так и произойдёт: я молча пойду вперёд, не оглядываясь. Может быть, это случится даже завтра. Но сегодня мне нужно доставить мужа домой. Не только потому, что у него бумажник набит деньгами. Нельзя же бросить пьяного человека на полпути. Осталось совсем немного.

Редактор Алёна Купчинская

Другая современная литература: chtivo.spb.ru