В 21:00 в пустой школе прозвенел звонок. Это была не перемена⁠⁠

В девять вечера в пустой школе прозвенел звонок. Я знал: он звонил только для меня.

Охранник ушёл десять минут назад, свет на этажах выключили — остались только тусклые аварийные лампы. Наш металлический круг на стене не дрогнул: его летом отключили, провод скрутили в петлю. Но звук был чистый, близкий, будто я стоял прямо под ним.

Звонок повторился — резче. Эхо прокатилось по коридору и упёрлось в стеклянные двери, как в зеркало. Я шагнул в кабинет: пахнуло мелом и мокрой тряпкой. На кафедре лежал классный журнал — не в шкафу, а раскрытый, «лицом ко мне». По фамилиям тянулись жирные графитовые рубцы с датами: «Горюнов — 14.08», «Нестерова — 15.08»… На последней странице — «Сторож, Иван П.» с сегодняшним числом. Ниже оставалась пустая строка. Моё имя: Арсен.

В коридоре над «Наши достижения» погас свет. На первом пролёте кто-то провёл по полу тонкую белую линию — свежий мел лип к пальцам. В биологии в пустом террариуме зигзаг тени полз по стеклу; в физике маятник качался при закрытых окнах. На доске чужим детским почерком было приписано: «не опаздывай». Почерк — мой.

Линия мела тянулась к старому спортзалу. Его закрыли на ремонт, но ручка была тёплой, будто её только что держали.

Внутри горел ровный свет, как в день экзамена. На лавках сидели мои одноклассники — похожие, но лица гладкие, как гипсовые слепки, глаза смотрят сквозь. У щита стоял круглый звонок, белый провод уходил под пол. На столе — наш зелёный журнал, открытый на «9Б». Напротив моего имени пусто.

Рядом — человек в пиджаке со значком «Отличник просвещения». Лицо без подробностей, глаза чистые и пустые, как вымытые до скрипа чашки. В пальцах — карандаш с плоским, ножом заточенным грифелем.

— Арсен, — сказал он. — Твоя очередь отвечать. Встань к доске.

На доске крупно: ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК. Ниже — вопросы: «Кому звонит последний звонок? Почему трижды? Что делать, если звонок звучит не из школы?»

Я взял мел. Пальцы побелели, но след лёг тёмно-серый, как уголь.

— Последний звонок звонит тем, кто остался, — сказал я.

— Сколько их?

— Каждый раз меньше.

— Почему трижды?

— Первый — чтобы услышали. Второй — чтобы поверили, что зовут именно их. Третий — чтобы не было оправданий.

— А если звонок звучит не из школы?

— Не открывать… Но это не помогает. Тогда идти самому.

— Хорошо, — сказал он. — Садись. Я зачеркну.

Грифель хрустнул по строке с моим именем. В груди будто провели ту же линию. Дышать стало трудно.

— На сегодня, — сказал он. — До следующего звонка.

Я вышел в ночь. В кармане дрожал телефон: «Не опаздывай» от неизвестного номера. Дома мел не отмывался с пальцев; в три ноль семь в стене тихо дрогнул звонок.

На следующий вечер в 21:00 он прозвенел у меня в комнате — ровно, без источника, как если бы в воздухе открылась тонкая дверь. За ней никто не стоял. Или стояли все. Я понял: сколько угодно можно делать вид, но урок уже идёт. Я надел кеды — из них высыпалась белая крошка — и вышел.

У ворот школы человек в пиджаке отступил на шаг, пропуская, как на комиссии.

— Ты придёшь, — сказал он. — Когда тебя позовут.

Мы шли по пустому коридору. На стенде «Наши достижения» висела новая грамота: рамка и внутри пустой лист — отражал меня тускло, как мел. В спортзале журнал был уже не наш — другая печать, другая школа. Под моей зачёркнутой строкой дрожала свежая незаконченная линия — чьё-то чужое имя.

Я понял: урок продолжается. И не в нашей школе.

P.S. Когда я коснулся стекла на окне, тьма с той стороны коснулась меня. Она была бесшумной. В глубине вспыхнули десятки круглых глаз — как звонки. И я понял: звонок — это не звук. Это взгляд. И он уже внутри.