Рассказ. Тварь ли я дрожащая?⁠⁠

Солнечный зайчик, пробившийся сквозь пыльную щель между шторами, поймал ее в свой холодный луч. Вера Петровна моргнула, но не отвела взгляда. Она следила, как в сияющей точке танцуют мириады пылинок — таких же мелких, бесполезных и обреченных на исчезновение, как и она сама. Луч уперся в пустую упаковку таблеток «Глиатилин», лежащую на столе. Очередная «подпитка для мозга», которую она не могла себе позволить уже второй месяц.

Тиканье часов на кухне отбивало секунды, каждая из которых стоила денег. Свет, вода, еда, газ, скоро, наверное, ещё и за воздух придётся платить. Платить деньгами, которых катастрофически не хватает.

Деньги. Это слово стало навязчивым звуком в ее ушах, фоновым шумом существования. Оно шелестело пустым карманом, звенело горстью мелочи в старом тряпичном кошельке, приглушенно гудело в динамике старого телевизора, где бесконечно говорили о кризисе, инфляции и росте цен. Это просто время такое, надо просто немного потерпеть и всё наладится, говорили с экрана телевизора вот уже который десяток лет. Вера Петровна слушала эти басни про светлое будущее сколько себя помнила, но вот только светлое будущее всё никак не наступало, уступая место паскудно тусклому настоящему.

Она поднялась с кресла, и кости отозвались глухим стоном. Старый интерьер ее «хрущевки» пах старостью, лекарствами и тлением. Но это была ее крепость, последний оплот. Три комнаты, доставшиеся от мужа, в которых прошла вся ее жизнь. Здесь росла дочь, здесь когда-то пахло пирогами и слышался смех. Теперь — только тишина, изредка нарушаемая голосами из телевизора и мерное тиканье старых часов.

Она подошла к старому серванту, взяла в руки серебряную рамку. На фотографии — он. Артемка. Ее внук, ее свет, ее единственная причина продолжать просыпаться по утрам. На снимке ему семь, щербатая улыбка, веснушки. Сейчас ему четырнадцать, и веснушек не видно под бледно-сероватой кожей, а улыбки не было уже полгода. Диагноз, когда-то услышанный по телефону, звучал как страшный приговор: спинальная мышечная атрофия. Редкая, страшная болезнь, медленно отнимающая силы. Врачи в их городе разводили руками. «Нужна операция, — сказал последний светила из Москвы. — За границей. И это будет дорого».

«Дорого» — это цифра с семью нулями. Цифра, которую Вера Петровна не могла представить, даже если бы сложила всю свою пенсию за двадцать лет.

Звонок телефона заставил ее вздрогнуть. Дочь. Наташа.

— Мам, привет. — Голос Наташи был до боли знакомым, усталым и натянутым.

— Здравствуй, доча. Как он?

— Сегодня не очень. Почти не вставал. Жалуется, что дышать тяжело.

Вера Петровна сжала трубку так, что пальцы побелели. Так же сильно сжалось и её сердце.

— Лекарства дала?

— Мам, они заканчиваются. А новые… — Уставший, надрывный вздох. — Ты же знаешь…

Она знала. Курс уколов — пятнадцать тысяч. Каждая копейка уходила на паллиативное лечение, которое лишь оттягивало конец. Операция же давала шанс. Шанс на жизнь.

— Я… Я что-нибудь придумаю, — выдавила Вера Петровна, ненавидя себя за эту беспомощную ложь.

— Что ты придумаешь? — в голосе Наташи прорвалась давно копившаяся горечь. — У тебя пенсия двадцать тысяч. У меня ЗП тридцать. Ипотека ещё на эту конуру… Мы это не вытянем, мама. Я... не знаю…

Тишина в трубке была гуще и страшнее любых слов. Вера Петровна смотрела на фотографию Артема, и сердце сжималось так, что казалось, вот-вот разорвется.

— Прости, я не могу дальше говорить, мне надо идти… — прошептала Наташа и положила трубку.

Вера Петровна осталась одна. В тикающей тишине. С чувством вины, которое разъедало ее изнутри, как кислота. Она была матерью. Она была бабушкой. И она была бесполезна и беспомощна, не способна помочь собственной семье.

Вечером она, как зомби, сидела на кухне, глядя в одну точку, погружённая в бесконечный водоворот негативных мыслей, самотерзаний и попыток найти выход из сложившейся ситуации. На заднем плане гудел телевизор. Шла какая-то передача про мошенников. Ведущий с пафосом рассказывал о новых схемах. И вдруг… внимание Веры Петровны из-за пелены собственного внутреннего голоса выхватило речь диктора.

«…участились случаи, когда пожилые люди, продав свое жилье, заявляют о том, что стали жертвами мошенников. Деньги, по их словам, они перевели злоумышленникам под давлением или гипнозом. Суды, встав на сторону социально незащищенных граждан, зачастую возвращают им право собственности на уже проданные квартиры, оставляя добросовестных покупателей и без денег, и без жилья…»

Вера Петровна замерла. Сердце заколотилось с бешеной скоростью. Она прибавила громкость.

На экране плакала женщина лет сорока. «Мы взяли огромную ипотеку, отдали все свои сбережения… А теперь у нас ничего нет! Суд вернул квартиру бабушке, а мы остались с долгом в миллионы!»

«Бабушка» на экране выглядела хрупкой и несчастной, вся в черном, с дрожащими руками. Вера Петровна смотрела на нее не как на преступницу, а как на своё отражение. Человека, загнанного в угол бесконечными обещаниями из того же телевизора. Человека, который буквально просттрадал свою жизнь, чтобы оказаться сегодня тут, в этом репортаже…

Мысль родилась не сразу. Она зрела, как опухоль. Сначала — просто абстрактное «…вот как люди выкручиваются…». Постепенно она перетекла в «…они спасают себя, а я что?..». Мысли роились в голове и не давали уснуть.

Тяжко вздохнув, Вера Петровна встала со скрипучего дивана и зашаркала в сторону кухни. Холодильник мерно гудел. Она хотела было попить воды, но в горле словно стоял ком. Ей было не по себе от мыслей, что приходили в её голову. Отставив пустой стакан, она села на табуретку и облокотилась на стол. Взгляд женщины упал на собственные руки. Ладони, покрытые шрамами, накопившимися за годы работы на ламповом заводе. Ради этого она горбатилась столько лет? Чтобы вот так вот остаться на обочине жизни, никому не нужная и ни на что не способная…

Ночь тянулась долго. В голове Веры Петровны продолжали роиться крамольные идеи. Она боялась их, но с каждой минутой, с каждой секундой она всё отчётливее понимала, что эти секунды отсчитывают жизнь её внука, который скоро просто не сможет бороться, и тогда всё. Конец. И вот тогда её мысль оформилась в четкий, чудовищный план.

«Это не для себя. Это для Тёмки. Они молодые и сильные, банки всё им спишут, перекредитуют, они справятся. Они не обеднеют. А я... я спасу жизнь внуку».

Она подошла к окну. Город спал. В миллионах окон горели свои драмы. Ее драма была страшнее, она это знала. Потому что на кону была жизнь ребенка.

На следующее утро она действовала с холодной, отчаянной решимостью. Она нашла в интернете сайт с объявлениями о продаже недвижимости. Сердце бешено колотилось, когда она позвонила риелтору. Голос дрожал, но она говорила заученную фразу: «Продаю трехкомнатную квартиру. Срочно».

Риелтор, молодой человек с гладким голосом, приехал через два часа. Он щелкал рулеткой, фотографировал, говорил что-то о выгодной цене и быстрой продаже.

— У вас хороший район, планировка… Найдем покупателя быстро, Вера Петровна, не волнуйтесь.

Она не волновалась. Она была сосредоточена. Она играла свою роль: одинокая, больная старушка, вынужденная расстаться с последним кровом. Она смотрела на него, как он делает фотографии, подбирает ракурсы и убирает лишние предметы из кадра. Сомнения начинали душить её изнутри. Готова ли она пойти на такое? Настолько ли она смелая, чтобы так поступать с другими людьми? Но виду бабушка не подавала, она уверенно держалась и держала свои сомнения при себе.

Когда он ушел, она села на стул, выдохнула и закрыла лицо руками. Внутри все содрогалось от ужаса и стыда. Но сквозь этот ужас пробивалось другое чувство — слабая, едва теплящаяся надежда. Впервые за много месяцев у нее появилась надежда. Надежда спасти своего внука, свою дочь и в конце концов спасти саму себя от этого кошмара.

Она подошла к серванту, снова взяла в руки фотографию Артема.

— Потерпи, родной, — прошептала она, проводя пальцем по его смеющемуся лицу. — Бабушка все устроит. Бабушка спасет тебя.

И в тишине квартиры ее слова прозвучали не как обещание, а как приговор. Себе и тому незнакомцу, который уже где-то там, сам того не зная, шел навстречу своей гибели, чтобы стать разменной монетой в ее отчаянной игре.

Покупатель нашелся быстрее, чем она предполагала. Его звали Алексей. Когда он вошел в квартиру в сопровождении все того же улыбчивого риелтора, Вера Петровна почувствовала, как подкашиваются ноги. Он был не монстром, не безликим «банком», а живым человеком. Лет тридцати пяти, уставшие глаза, но в них теплилась осторожная надежда. Он был одет в простые джинсы и куртку, и он нервно переминался с ноги на ногу, осматриваясь.

«Обычный парень», — промелькнуло у нее в голове, и от этой простоты стало еще страшнее.

— Прекрасная квартира, — сказал Алексей, и его голос прозвучал искренне. — Светлая. Мы с женой как раз искали что-то в этом районе. Для дочки садик рядом.

«Дочка». Слово ударило Веру Петровну прямо в сердце. У него была дочь. Но и у неё тоже была дочь, а ещё внук, и им нужна помощь.

— Да, — выдавила она, глядя в пол. — Район спокойный.

Она вела их по комнатам, показывая санузел, кухню, и все это время внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Он говорил о планах: здесь — детская, тут — их с женой спальня, на кухне можно поставить большой стол, собираться с друзьями. Он строил будущее. Свое будущее. На ее костях.

— Вы очень похожи на мою бабушку, — вдруг сказал Алексей, и в его глазах мелькнула теплота. — Такая же… добрая. У вас всё хорошо?

Вера Петровна чуть не задохнулась от стыда. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и вымученно улыбнулась.

— Да, просто… — Вера Петровна набрала воздуха в грудь и отвела взгляд. Она смотрела на фото мужа, стоящее у зеркала. Портрет с чёрной лентой в углу рамки. — …я большую часть жизни прожила тут, столько… воспоминаний…

— Понимаю, переезд — это всегда тяжело… куда вы будете переезжать?

— Я? У меня домик есть в области, туда хочу перебраться, а деньги с квартиры мне подспорьем будут на остаток… лет. — С трудом выдавила она из себя заученные накануне отговорки.

Риелтор, довольный, обсуждал детали. Алексей говорил о том, что это их единственный шанс, что они годами копили на первоначальный взнос, влезали в долги перед родственниками, но теперь, наконец, смогут вырваться из съемной квартиры.

— Понимаете, когда свое, это совсем другое дело, — с энтузиазмом говорил он. — Ты не зависишь от хозяина, можешь делать ремонт… тебя не вышвырнут на улицу в любой момент…

Его слова были такими живыми, такими настоящими, что Вера Петровна почувствовала себя палачом, который точит топор, пока жертва рассказывает ему о своих мечтах.

Сделка прошла в серой, безликой комнате в банке. Вера Петровна сидела, сгорбившись, и подписывала бумаги дрожащей рукой. Она чувствовала на себе взгляд Алексея — радостный, взволнованный. Когда он передал ей подписанный договор, их пальцы на секунду соприкоснулись. Его рука была теплой и живой.

— Спасибо вам, Вера Петровна, — сказал он с искренней благодарностью в голосе. — Вы не представляете, что вы для нас сделали.

«О, я представляю», — пронеслось в ее голове с такой ясностью, что ей стало дурно. Она видела, как он сжимает в руках ключи, смотрит на них как на святыню.

— Мне нужно только пару месяцев, чтобы перевезти свои вещи…

— Конечно, я всё понимаю, мы подождём… Здоровья вам, — бросил он на прощание и вышел, унося с собой свою сломанную жизнь, о которой еще не подозревал.

Вера Петровна вышла из банка. Она стояла, опершись о холодную стену, и судорожно глотала воздух. Потом, вытерев пот со лба, она пошла прямиком в ближайшее отделение Сбербанка и перевела почти всю сумму на счет клиники в Германии. Деньги ушли в течение часа. Теперь пути назад не было.

Следующие несколько дней она прожила в состоянии странного оцепенения. Деньги дошли, клиника подтвердила прием. Наташа звонила, в ее голосе снова появилась жизнь, почти неслышная надежда:

— Мама, ты не представляешь! Они уже прислали лекарство! Это невероятно! — Вера Петровна слушала и молча плакала. Цена этой надежды была выжжена у нее на сердце.

Через неделю, следуя инструкциям, почерпнутым из телепередачи и статей в интернете, она пошла в полицию. Она отрепетировала свою роль перед зеркалом: растерянная, напуганная старушка.

Участок пах дешевым кофе и пылью. Молодой оперуполномоченный с безразличным лицом записывал ее показания.

— Ну и как они вас уговорили? — спросил он, щелкая ручкой.

— Да я… я не помню… — голос Веры Петровны дрожал по-настоящему. — Пришли, такие вежливые… Говорили, что надо срочно продавать, что деньги будут таять… Я испугалась. Они сказали, куда перевести. Я все и перевела. А они исчезли.

Она говорила о «них», о безликих мошенниках, а перед глазами стояло живое, улыбающееся лицо Алексея. Его слова: «Вы для нас сделали».

— Под гипнозом, наверное, — шептала она, и слезы текли по ее щекам сами собой. Это были не актерские слезы. Это были слезы стыда и отчаяния…

Суд был коротким и пугающе формальным. Когда Вера Петровна вошла в зал, она увидела Алексея. Он сидел на скамье и выглядел постаревшим на десять лет. Его лицо было серым, глаза впавшими. Он смотрел на нее не с ненавистью, а с немым вопросом, с животным недоумением.

Судья, женщина в очках, монотонно зачитывала дело. Вера Петровна, играя свою роль, тихо плакала, изображая беспомощность. Адвокат Алексея что-то говорил о добросовестном приобретателе, о том, что его клиент прошел все проверки, что это единственное жилье для его семьи. Но слова тонули в тягучем, безразличном бюрократическом процессе.

Когда судья огласила решение — вернуть право собственности Вере Петровне, — Алексей вскочил с места.

— Как?! — его голос сорвался на крик. — Вы что, не понимаете? Я честно заплатил! Я честно работал! У меня же ипотека! Что мне теперь делать?!

Его схватили под руки судебные приставы. Вера Петровна, опустив голову, старалась быстрее выйти из зала. Он вырвался и догнал ее в коридоре.

— Вера Петровна! — он схватил ее за рукав. Его пальцы дрожали. — Посмотрите на меня! Ради бога! У меня же дочь маленькая! Жена! Мы останемся на улице! Скажите им правду!

Она подняла на него глаза и увидела в его взгляде такую бездну боли и отчаяния, что мир накренился. Она открыла рот, чтобы сказать… что? Чтобы признаться? Чтобы попросить прощения? Но перед ней всплыло лицо Артема, бледное, на больничной подушке. Решимость быстро вернулась.

Она вырвала рукав и, не сказав ни слова, отвернулась. Она пошла прочь по холодному коридору, а его сломанные, заглушенные рыдания остались там, в сером коридоре здания суда.

Вернувшись в свою, теперь снова свою, квартиру, она заперлась на все замки. Она стояла посреди гостиной, где так недавно Алексей строил планы о новой жизни, и понимала, что не выиграла. Она совершила сделку с совестью. Она спасла внука, но похоронила себя. Ту, прежнюю Веру Петровну, добрую, честную, ту, на которую была похожа его бабушка. Теперь ее не существовало.

Тишина в квартире стала иной. Раньше она была пустой и одинокой, теперь же — напряженной, звенящей, как струна перед разрывом. Каждый скрип лифта, каждый шорох за дверью заставлял Веру Петровну вздрагивать и прислушиваться, затаив дыхание. Она не отвечала на звонки дочери, притворяясь больной. Как она могла говорить с Наташей, слышать надежду в ее голосе, зная, какой ценой эта надежда куплена? Ее спасение стало клеймом, которое она ощущала на своей коже — жгучим и постыдным.

Прошла неделя, затем другая, месяц, другой позади. Чувство вины чуть притупилось, оно сменилось лёгким страхом. Она выполняла рутинные действия: кипятила чайник, пыталась есть, смотрела в окно. Квартира, ее вернувшаяся крепость, стала похожа на камеру. Стены, которые должны были защищать, теперь давили. Она ловила себя на том, что принюхивается — не пахнет ли чужим одеколоном, не слышно ли чужих шагов.

И вот, в один из таких серых дней, она вышла из дома в магазин за хлебом. Но стоило ей выйти за порог квартиры, не успела она даже закрыть дверь, как столкнулась лицом к лицу с Алексеем. Увидев его, она обомлела.

Он был неузнаваем. Тот самый молодой, светящийся надеждой человек исчез. Перед ней был призрак: осунувшееся лицо с резкими тенями под скулами, небритой щетиной, всклокоченными волосами. Но самое страшное были его глаза. В них не было ни жизни, ни ярости — лишь плоская, бездонная пустота, как в глубоком пересохшем колодце.

Инстинкт кричал ей бежать, кричать, сделать хоть что-нибудь. Но тело не слушалось, окаменев от страха, чувства вины и трепета. Сердце бешено забилось в груди.

Алексей шагнул и толкнул её внутрь, оттесняя в глубь прихожей. Он двигался с какой-то жуткой, механической точностью. Дверь в квартиру захлопнулась, оставив их наедине друг с другом.

— Алексей… — начала она, но голос сорвался.

Он не ответил. Его пустой взгляд скользнул по ней, по стенам, по ее крепости. Потом его рука молниеносно рванулась вперед. Он схватил ее за волосы, и прежде, чем она успела вскрикнуть, с силой дернул в сторону, ударив голову об стену. В глазах потемнело от боли и шока. Она почувствовала, как падает на колени.

— Тварь, — прошипел он, и в этом слове не было ни гнева, ни ненависти.

Она пыталась вырваться, но его руки, сильные и жесткие, схватили ее, перевернули, прижали лицом к полу. Пахло пылью и ее собственным страхом. Он что-то достал из кармана — обычный упаковочный скотч. Методично, без лишних усилий, он обмотал им ее лодыжки, потом запястья за спиной. Боль от туго стянутой ленты была острой и унизительной.

— Что ты делаешь? — хрипло прошептала она, пытаясь перевернуться.

В ответ он нанес первый удар. Кулак в живот. Воздух с шумом вырвался из ее легких. Потом второй. В ребра. Треск, боль, острая и жгучая, пронзила все тело. Третий удар прямо в нос.

Сознание поплыло. Звон в ушах нарастал, боль превратилась в сплошной огненный фон. Последнее, что она увидела перед тем, как погрузиться во тьму, — его ботинки в сантиметре от ее лица.

Очнулась она от резкой боли во всем теле. Лежала на боку на полу в гостиной. Руки и ноги онемели. Во рту был привкус крови и пыли. Она попыталась пошевелиться, но тугие витки скотча впивались в кожу.

Алексей сидел на ее же диване, боком к ней, и смотрел в свой телефон. Свет экрана освещал его профиль — застывшую маску безразличного отчаяния.

— Очнулась, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос был глухим и безжизненным. — Хорошо.

Он поднялся и подошел к ней. В руках он держал лист бумаги и ручку. Он положил лист на пол перед ее лицом. На нем было криво написано: «КВАРТИРНАЯ АФЕРИСТКА».

— Улыбнись, бабушка, — произнес он, и в его голосе впервые прорвалась какая-то эмоция — ледяная, язвительная. Он поднял телефон и сделал несколько снимков. Вспышка на секунду ослепила ее. — Отправлю во все газеты, чаты, сайты… Может, хоть кто-то, увидев твою морду, задумается. Хотя… — он усмехнулся коротко и сухо, — вряд ли. Таких, как ты, много. Шумят про вас всем интернетом, а потом все забывается. Этого мало. Слишком мало для такого… вселенского пиздеца.

— Что ты задумал? — прохрипела Вера Петровна, ощутив привкус крови во рту.

— У меня ведь всё было… — тихонько рассуждал Алексей, усевшись рядом с ней на полу. Он словно не заметил её вопроса. — Жена, ребёнок, работа, будущее… а знаешь, что случилось после тебя? На меня завели уголовное дело, видимо, какой-то особо шустрый следак решил на меня ещё пару мошеннических схем повесить, и вот меня уже таскают от допроса к допросу. На работе что-то не очень сильно понравилось руководству, что у них мошенник работает, и они меня попёрли задним числом. Представляешь?! Столько лет работы, и они мне говорят, что с такими людьми работать не хотят… прикольно, да? Банк начал требовать выплаты, а у меня нет работы, нет денег, арендодатель выгнал нас из дома, ведь мы должны были съехать в свою новую квартиру, а нашу уже сдали другой семье, побогаче… жена не выдержала, взяла дочурку и вместе с ней вернулась домой к своим родителям, сказала, что я не мужик… что я всю эту кашу заварил, я же её и расхлебать должен, а не она… столько нового узнаёшь об окружающих тебя людях… все полны грязи… все вокруг мрази… голодные шакалы, которые только и ждут, чтобы от тебя кусок откусить… но ты, конечно, откусила самый большой кусок…

В этот момент в дверь постучали. Сначала сдержанно, потом настойчивее.

— Откройте! Полиция!

Вера Петровна почувствовала прилив дикой, животной надежды. Она попыталась крикнуть, но из горла вырвался лишь хриплый стон.

Алексей даже не вздрогнул. Он посмотрел на дверь с таким видом, будто ждал этого.

— Они… они тебя посадят, — с трудом прошамкала она, выплевывая кровь. — Будешь гнить в тюрьме, ублюдок!

Он медленно повернулся к ней. И в его пустых глазах что-то дрогнуло. Не страх. Нет. Скорее, бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Гнить в тюрьме? — он тихо рассмеялся. — Нет. Я не собираюсь гнить в тюрьме… я в общем-то уже прогнил изнутри… и начал в тот день в суде… с тех пор очень медленно гнию… я всё думал, за что же ты так со мной? Может, я обидел чем-то, или я не знаю… — В его голосе мелькнула растерянность. Он зажмурился, держась за голову. — Уже в виски долбит… дышать нечем.

Вера Петровна, шмыгая носом, замерла, пытаясь понять, что она ощутила. И тогда, принюхавшись снова, замерла от страха. Сначала едва уловимый, потом все более сильный — резкий, сладковатый и до смерти знакомый запах газа заполнил всю её квартиру. Даже лёжа на полу, она ощущала этот едкий аромат, который наконец-то пробился в её разбитый нос.

Полиция за дверью перешла на решительный штурм. Послышались удары, дребезжание.

Трухлявая дверь с треском поддалась и распахнулась. На пороге застыли двое сотрудников в форме. Их взгляды метнулись от связанной и избитой старухи к мужчине, стоявшему посреди комнаты. Алексей поднял руку вверх, держа наготове зажигалку. Они втянули носом воздух, и ужас отразился на их лицах.

— Назад! Газ! — крикнул один из них. Оба полицейских поспешно побежали прочь подальше от обезумевшего террориста.

Алексей смотрел на Веру Петровну. Он поднес к ее лицу зажигалку. Пальцы лежали на колесике.

— Пора преподать им всем очень громкий урок.

— Ты же тоже умрёшь! — простонала она.

— Я уже давно умер…

В его глазах она увидела не ненависть. Она увидела того самого молодого человека, который верил в добро и справедливость. И увидела, как этот свет гаснет.

Чирк.

Яркая вспышка на мгновение поглотила все. Свет. Тьму. Стыд. Искупление.

А затем стало снова стало темно…

Спасибо, что дочитал.
Если понравилось, ставь лайк, оставь комментарий.

👉 Подписывайся на меня на Автор.Тудей https://author.today/u/zail94/works