Печальник. Глава 8
Следчий прятался за спиной Игната и вжимал голову в худые плечи.
– Ты чего это, Василий Петрович, цыган боишься что ли? – шепнул ему Полицмейстер.
Василий не ответил. Гир улыбаясь и сверкая золотистыми обручами своих глаз при свете огня обратился к барону:
– Не сочтите за оскорбление, сударь Злотан, но нет ли среди ваших подопечных какого колдуна или ведьмы?
Злотан пошевелил усами, поглядел на Руби, которая даже потрошение прервала услыхав вопрос.
– А что, местная ворожея не помогает? Решили по цыганскую волшбу прийти?
– В интересах следствия спрашиваю, - пожал плечами Гир. – Если у вашего ответа есть цена…
Он похлопал себя по тулупу в области груди.
– Слыхали, вестимо, что на Березняках стряслося? – продолжил Печальник. – Ищем бестию нынче с господами, - он махнул небрежно рукой в сторону Полицмейстера и прячущегося за ним Следчего. – И девочку. Чаем надежду, что она всё ещё жива…
– Слыхали- слыхали, - кивнул цыган. – Вольный народ к тому не причастен, могу поручиться!
– Не будьте печальны, сударь! – замахал руками Гир. – Никто вас и не винит! Имели мы с ворожеей сеанс, видение указало на табор…
– На наш? - нахмурил брови Злотан. – Не думал я, что полиция на ведьмины россказни опирается…
Руби стала закатывать ёжиков в глину. Услыхав о Зинаиде она вставила:
– Чандер с магией знается,- она сунула одного из ежей в пламя.- А вообще ты ведь и сам, яхонтовый, не так прост…
– Зоркий глаз у вас, любезная, - просиял Гир.
– Чандер в таборе? – подал наконец голос Игнат. – Мы можем с ним побеседовать?
Седой цыган с сухой ногой набив трубку дымил в своём фургоне. Был он полон, длинноволос и имел куцую, не подходящую для цыгана бороду, траченую в нескольких местах ни то искрами от трубки, ни то огнём костра. Чандер выпустил колечко дыма, затем ещё одно и ещё, а следом затяжным выходом сплёл из дыма лошадку, которая стала перескакивать через созданные ранее кольца. Когда трое незнакомцев ввалились в его жилище дымная конструкция развеялась, испорченная сквозняком.
Во главе шел черноокий мужичонка в картузе и тулупе. Вид у него был простецкий, мужчина улыбался. Цыган повёл белёсыми, застланными бельмами глазами в сторону заламывавшего руки Следчего, который всё пытался спрятаться за Полицмейстером.
– Доброй ночи, - Гир в свойственной ему манере подбежал и поздоровался с колдуном, пожав тому морщинистую руку. – Гир Илиич меня зовут, сыскного приказа тутошнего служащий.
– А что, - сипнул Чандер не отрывая невидящего взгляда от Василия Петровича. – В Березняках и сыскной приказ ужо появился?
– Так времена такие, страшные,- развёл руками Печальник. – Расширение…
– Ох и здоров ты брехать, братец, -осклабился колдун. – Ты не гляди, что я слепой, всё-всё мне видно!
Следчий сдавленно ойкнул и выбежал из фургона, правда через мгновенье вернулся, так как в противном случае остался бы он на обозрении всего табора один одинёшенек.
– Тогда знаете по что явились, - посерьёзнел Гир, от стрекочущего брёха не осталось и следа.
Печальник присел подле цыгана, вынул из-за пазухи носовой платок со смазанным с чудного прибора грязевым следом. Вложил тряпицу в руку Чандера и стал ждать.
– Ааа,- протянул колдун после недолгого молчания. – Вот оно что.
Он бросил платок на деревянный пол, вытряхнул тлеющий табак из трубки сверху, опалив свою бороду снова. Скрюченным старческим перстом поводил по сияющим табачи́нкам, плюнул, затем поднял изгаженный платок к слепым своим глазам.
– Цы́ган работал – то верно, - кивнул старик. – Эта ваша бестия есть подселенец. На наговоренной вещи передали, что-то маленькое, монетка чтоль…
Гир смутился. Полицмейстер спросил:
– Вы видете где бестия?
– Проявится – увижу вестимо, а так, -крякнул Чандер. – На то они и подселенцы. Будто в костюме ходят, рядятся…
– Это сильно осложняет дело, - задумчиво сказал Гир.
Он порылся в кармане штанов, достал прядь волос, невесть как умыкнутый с Проськиного скальпа.
– Поглядите-ко, милейший, - он протянул прядь на раскрытой ладони.
Чандер покачал головой.
– Худо, - констатировал он. – Торопитесь…
– Жива? - шепотом спросил Игнат, в душе не надеющийся на положительный ответ.
– Да как с такой раной девчонка могла выжить? - зашипел за его спиной Следчий.
Цыган снова поглядел на маячащую за Полицмейстером макушку Василия.
– Жива, - ответил за колдуна Гир, прочитавший всё по выражению лица старика.
– Жива, - кивнул Чандер, переводя бельма на Печальника, он поманил того ближе, и зашептал что-то на ухо.
– Ой ли? – удивился Гир. – В нашей чащобе?
– Не в вашей, - махнул Чандер рукой. – Но недалече…
Березняки давно спали, когда троица вернулась из своего путешествия к ромам. Зинаида, что осталась в земской избе сопела, уронив голову на стол Полицмейстера. Василий Петрович отстал еще на подходе, отправившись к себе в комнатку, которую он снимал у вдовы Ульяновой. Женщины из благородных, но на жаль оставшейся на свете одной. Никто не стал его задерживать, и Гир, и Игнат понимали, что натерпевшийся за последние дни страху Следчий вот-вот лишится рассудка по причине своих духовных переживаний. Быть может стоило Полицмейстеру дать ему день отдыха, но по словам старого цыгана, времени было очень мало.
Кривую будить не стали. Гир стащил с себя тулуп и накрыл старуху, чтобы та со сна не озябла. Игнат устало плюхнулся на лавку, хотел было что-то обсудить с Печальником, но тот лишь повёл рукой в воздухе, и Полицмейстер рухнул на лавку, будто бы его оглушили.
Под утро Игнат было открыл пудовые веки, увидал таращащегося на него Гира со светящимися ободками в чёрных глазах. Полицмейстер сморгнул, словно песком царапнули веки по глазам. Разомкнул взор снова – отвлекшийся от созерцания спящего чиновника, Печальник проталкивает себе в глотку извивающуюся в испуге сикарашку. Игнат тяжко вздохнул и провалился в сон.
У вдовы Ульяновой была одна женская благодетель, коею стяжать могла не каждая баба: она не лезла в чужие дела. И когда Василий Петрович заявился среди ночи имея вид лихой и придурковатый, она только оторвала голову в ночном чепце от подушки и снова улеглась. Матрёнка же, её девка лет двадцати девяти, грузная, да рукастая, басом своим охала и причитала, когда Следчий натоптал сапогами на половиках, и долго ещё скребла в прихожей коврики.
Василий Петрович нырнул в под одеяло из пуха, и хотя в хате было жарко натоплено трясся аки осиновый лист. Долго не мог он сомкнуть выпученных от переживаний глаз, но в конце концов усталость взяла своё, и утянули Следчего ласковые да пушистые щупальца Дрёмы.
Видел во сне Василий заморские кушанья и пир горой. На огромном, что хватало глаз столе, покрытым белой вышитой скатертью стоял Следчий в грязнючих сапогах. С голенищ и подошвы отваливались комья липкой, ржавого цвета земли и изгаживали красивую ткань скатерти. Сам же одет был Василий в исподнее, растянутое, застиранное, со срамными пятнами спереди и сзади. А на голове – что за шутки- Напудренный парик с кокетливыми бантами в буклях. Стол был уставлен, ломился от яств. Однако блюда были на нём исполинские. Вот в супнице плещутся ничего не стыдясь какие-то обнаженные дебелые бабы. Какие усадили бело-розовые бугристые зады на край керамической кастрюли, да полоскали в вареве свои пухлые ноги, иные же содрав со своих голов парики перебрасывались ими играючи. Двое из баб подплыли к бортику и кличут Василия, заманивают:
– Пожалуйте к нам, Василий Петрович! – кричат. – Что за суп нынче –прелесть!
Затем засмеялись и ну кидать в него резанными шампиньонами да пучками петрушки размером с банный веник. Увернулся Следчий от вымазанного в сливочном супе летящего в него гриба и двинулся по скатерти, оставляя за собою цепочку грязных следов.
Идёт себе идёт, и вдруг – чу! Что за диво? В брюхо гигантской индейке набились господа, словно бы нафаршировать собой её пытались. Смеются, да поливают друг друга пивом из глиняных кружек и тоже Следчего зовут:
– Пожалуйте лучше к нам, Василий Петрович, дело ль в супной размазне бултыхаться? Пойдёмте, местечко для вас найдётся!
Не согласился Василий, мимо прошел. Идёт себе-идёт, обходит хлебные крошки величиною с курицу, да всё сапогами следит.
Вот уж и холодные закуски пошли, выстроенные в двойную шеренгу. Идёт Василий Петрович аккурат в центре колонны сей да разглядывает великанские грибки, среди которых виднеются головы цыганских мальчишек со слипшимися от рассола кудрявыми волосами. А рядом блюдо с заливным, да не обыкновенным. Вместо кусочков рыбы среди исполинских морковных кружком застыли в прозрачном противном желе половинки женских телес. В декоративном бочонке поблескивала игриво горка чёрной зернистой икорки. Подходит Василий ближе, глядь – то вовсе не икра, а вырванные прямо-таки с нитями белёсых нервов почерневшие от копоти, подсушенные слегка глазные яблоки.
Скривился Следчий от такого зрелища, отшатнулся и спиной припал к дышащему прохладой плоскому блюду с горкой льда. Глянул Василий на изгаженные свои сапоги, да влез на блюдо, чтобы маленько обувь почистить. Бьёт сапогом в колотый лёд, бьёт, отлетают шмотки оставшейся грязи вперемешку с опавшей хвоей и подгнившими листьями. Почистив таким методом сапоги поднялся Следчий по тающему, покрытому тонкой плёнкой воды льду, оскальзываясь и едва не утыкаясь в тот носом. Видит: выброшенным на берег китом лижит посредь льдины купец Бородищев. Купец совершенно нагой, от влаги слиплись, завиваясь причудливыми полукружьями бурые волосинки на тучном его теле. Рот приоткрыт, глаза стеклянные, между скрещённых ног лист испалинской петрущки сприкрывает срам, будто бы на какой романтической картине. Только Бородищев на вид совсем не розовощёкий Купидон, да и тут вроде как не райские кущи. Бледен купец, вокруг него красиво сервированы нашпиленные на шпажки креветки, размером с самоего Василия.
Подошел было Следчий ближе, да смрадный рыбий дух отвадил. Спрыгнул Василий с блюда и дальше пошел. Среди тонких, размягчённых солью брусочков квашенной капусты виднелись ему белёсые, слепые змеи, что двигались где-то там в глубине. Блюда с канапе отвращали своим смрадом сырого, уже подпорченного мяса. На хлебных кружках величиной с обозное колесо лежали заветренные куски сырой кожи, печени, почек.
В щучьих головах (Царь-щуки – не иначе), в раскрытых их, утыканных зубами-иглами пастях восседали любовники, что предавались страсти, не обращая внимания ни на царапавшие их тела рыбьи клыки, ни на глазеющего на возлюбленных Василия.
Пожал Следчий плечами, да дальше пошел.
Видит: гора профитролей, блестит соблазнительной карамелью, ванилью благоухает и сливками, а на горе сидят обнаженные девки. Руки в румяную кожицу лакомств окунают, да вынимают белую начинку, затем суют её себе в рот, размазывая по намалёванным свеклою щёкам. Зубы у девок чернёны, брови – угольями намалёваны, губы - алые, а на головах – рогатые кики, у всех как одной- красного цвета, словно бы кровью выкрасили. Под горлами ожерелья из ракушек, да каменьев цветных, а волосы слипшиеся и грязные. Едят девки сладости, да смеются страшно, на по человечьи. Увидали Следчего и кличут:
– Подите к нам, милостивый государь, угоститесь сладостью французской!
Манят к себе Василия, манят, а он поддаётся. Приблизился, уж было залез на перый сладкий уступ, тут глядь – у девок-то копыта, да из спин спускаются тонкие изящные хвосты. Опомниться не успел Следчий, как налетели на него урождённые ведьмы, да затолкали гурьбой в ближайший тестяной кокон.
Следчий завизжал. Давай биться в липком креме, который заползал за живорот в сапоги, залепливал нос и рот. Чувствует вдруг: поднял кто-то его темницу и по воздуху понёс. Раз – с треском разорвалась мучная стена под натиском мелких, но страсть каких острых зубов. Чудом никакой член Следчему те зубы не отхватили. Смотрит Василий в образовавшееся окошка, а оттуда – страсть какая- безглазое, безносое лицо глядит, бугристое как шрам от ожога. Хотел Вася перекреститься, да боязно край теста отпустить. И видит он, что на голове у чудища блестящий атласный цилиндр, одет он во фрак ( пир ведь), а грязные, запылённые волосы, что спускались из-под цилиндра напоминают ему что-то смутно знакомое, но не понятно что. Улыбается лицо, скалит мелкие зубки, а потом раз - и закидывает лакомство месте с сидящим внутри Василием себе в пасть.
Иван Иосифович, нацепив колпак на седую лысоватую макушку сидел в ночной рубахе по обыкновению своему за столом и цедил тёплое молоко, поглядывая в витражные окна гостиного дома. Стёкла от старости и недостатка ухода были мутными, погода на дворе серая. Старик накинул на плечи шаль, сухощавые ноги, одетые в шерстяные чулки, сунул в диковинные арабские тапки с загнутыми носами. В окно стучала лиственница, тихо, словно бы скребла полированную поверхность просясь в тепло. Иван Иосифович покосился на очаг, где едва тлели поленья.
– Мишка, Мишка! – сипло позвал своего помощника старик.
Парнишка не отозвался. Иудей скривился, оторвал тощий зад от нагретого места, схватил подсвечник за ушко и с трудом ступая двинулся к очагу. Мишка, пострел этакий, видимо убежал к лихим своим приятелям, подмастерью сапожника Егорке и сыну мясника Никитке, но в заботе о добром своём хозяине оставил несколько сухих чурок в дровянике. Иван крякнув наклонился к поленьям, щёлкнуло в старой спине, хрустнули больные колени. Старик ойкнул от пронзившей его позвоночник боли и выронил подсвечник. Тот покатился по дощатому полу, свечной огарок тут же потух, выпустив в воздух белёсую струйку.
– Добрый вечер, - послышалось над ухом иудея.
Голос был мужской, бархатистый и обволакивающий. Иван Иосифович поглядел на пришельца из своего неловкого скрученного положения, подслеповато прищурившись.
– Добрый, - сипнул он кривясь от боли. – Вы как вошли, сударь?
– Не заперто, - развёл руками гость, показывая чуть приоткрытую входную дверь и зависший, но так и не успевший звякнуть, на её верхней кромке колокольчик.
Старик закряхтел в попытке выпрямиться, доковылял до мягкого, но ветхого пуфа по левую сторону от очага и уронил на него своё болящее тело. Темноту комнаты едва разбавлял свет уличного фонаря, но, к сожалению, пришелец стоял к нему спиной, и Иван мог видеть лишь его чёрный силуэт:
Это был тощий господин, чей и без того высокий рост прибавлял поблёскивающий атласом цилиндр. Господин был настолько узок в плечах, что Иван бы с лёгкостью назвал его нескладёхой-подростком, однако не видал ещё на своём веку Иудей таких молодцев. Хотя лет пятнадцать назад колесили по Империи цирки уродов и пребывая в гостях у своего приятеля в Петербурге, Иван Иосифович попал на одно такое представление.
На показ выставляли двухголовых младенцев и циклопов, заспиртованных в склянках, чучела странного вида животных и мумии фей, забранных деревянные коробы под стекло, будто бы нашпиленные на иглы бабочки. Из живых же диковинок была женщина величиною в дом – дебелая обжора, что весила со слов розовощёкого конферансье три сотни пудов, и как бы в сравнение с нею, в опасной близости и с риском быть съеденным демонстрировали человека-скелета, весом в один пуд. Это был обтянутой кожей жалкого вида мужичонка с тонкой полоской щегольских усиков над верхней губой. Надетый на нём костюм из коротких кальсон и манишки едва цеплялся за выпирающие кости таза, чулки же болтались на ногах-веточках, скатываясь в башмаки.
Иван Иосифович поднял голову на гостя.
– Чего изволите, милейший? Понадобились нумера?
Милейший склонился над стариком и тот судорожно вздохнул: На незнакомце не было лица. Вместо полагавшимся всякому человеку глазам и носу у гостя имелась бугристая, будто заживший ожог восковая кожа и поистине огромный рот, растянутый в широкой, мелкозубой улыбке.