О канонизации Серафима Саровского ч.2
В предыдущей записи (https://pikabu.ru/story/o_kanonizatsii_serafima_sarovskogo_c...) опубликованы 2 несколько разных видения одной и той же истории. А вот еще одно, которое принадлежит перу советского писателя Николая Вирты, и изложена романе «Вечерний звон». Понятно, что какие то подробности в автор в художественной книге вполне мог сочинить (и явно сочинил), но учитывая, что он сын священника, а так же жил гораздо ближе к событиям, чем авторы современной википедии или иных статей, прочитать его видение будет по крайней мере интересно.
***
Преосвященный Георгий, епископ тамбовский и козловский, был человеком мелкой породы. Сними с него епископскую рясу, панагию, клобук, и перед людьми явился бы невзрачный старикашка с длинной бородой пегого цвета и лицом величиной с кулак. Штаны из чертовой кожи, засунутые в мягкие рыжие сапоги без каблуков, рубаха в горошек, подпоясанная шнурком, доставленным из Иерусалима, — будь это обычное домашнее одеяние архиерея показано верующим, оно вселило бы в их сердца смущение: уж больно неказистым показался бы им преосвященный!
Епископ маялся животом. Он не переносил постную пищу, а мяса ему вкушать не полагалось.
Была у епископа еще одна забота, которая жестоко расстраивала его. Уже давно поговаривали в столице о благочестивом угоднике Серафиме, умершем в 1833 году в Саровской обители. Ходили слухи о великих чудесах, кои совершаются на могиле угодника: то слепой прозреет, то разбитый параличом начинает ходить, то исцелится одержимая кликушеством.
Преосвященный Георгий сам поехал в Саров, проверил свидетельства о чудесах и не установил ни одного более или менее достоверного случая.
Настоятель обители сказал по секрету владыке, что в могиле никаких мощей нет — он ее тайно вскрывал: остались волосы и кости, но и те очень попорчены временем.
Владыка, выслушав настоятеля, написал первоприсутствующему члену Святейшего синода митрополиту петербургскому все, что он думал об угоднике Серафиме и о возможности его канонизации.
Митрополит показал письмо тамбовского архиерея обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву. Тот распорядился вызвать Георгия в столицу.
В течение двух часов митрополит и обер-прокурор срамили епископа, но тот уперся и прославлению Серафима противился.
Преосвященный ждал ссылки; предвестники ее уже имелись: настоятель Саровской обители был сослан в Соловки за единомыслие с архиереем; на его место прибыл человек, готовый ради карьеры на все.
Худо, очень худо! Врачи советуют владыке покой. Какой уж тут покой!
Но в этот день преосвященный Георгий спал хорошо, приступа болей не случилось, во сне он ел говяжьи котлеты…
Одним словом, старик был в добром настроении.
Когда Викентий вошел в кабинет, архиерей сидел за письменным столом и что-то писал. Это занятие, по-видимому, нравилось ему, он изредка смеялся и потирал руки.
Поп кашлянул, архиерей оглянулся.
— А-а, это ты, окаянный? — сказал он, все еще смеясь, дал благословение. — На колени бы тебя надобно поставить, смутьяна, — прибавил он...
...— Беда, ваше преосвященство. Вы уж, ради бога, спасите меня от консистории.
— Да, брат, с консисторией не шути. Ох, уж этот мне секретарь! Все высматривает, все-то придирается, доносы на меня строчит. Он мне одним угодником Серафимом половину жизни сократил. Ты о Серафиме что-нибудь ведаешь?
— Слышал, ваше преосвященство. Сказывают, будто чудеса. И моем приходе объявился пьяница, пошел в Саров — вылечился. Только месяца не прошло — опять запил.
Владыка рассмеялся.
***
— Государь, государыня! — Победоносцев попытался изобразить на одеревеневшей физиономии подобие улыбки, отчего непропорционально громадные уши его задвигались самым странным образом. — Богу было угодно оказать вам свою милость через одного святого угодника. Он предсказал, государь, судьбу вашего царствования.
— О, любопытно, — сказал, смиряясь, Николай.
Аликс улыбнулась старику, давая тем знать, что поняла его.
— Речь, ваше величество, идет о святом старце Серафиме Саровском…
...— Этот старец нес подвиг в Саровской обители, в Тамбовской губернии, в дремучих лесах, — кинув змеиный взгляд на архиерея, продолжал Победоносцев. — Он был великий отшельник: месяцами простаивал на коленях на голом камне или надолго погружался зимой в ледяную воду, и ничто не устрашало его. На могиле старца совершаются чудеса, их число велико. И этот святой праведник, ваше величество, изрек предсказание о светлом теперешнем царствовании. Предсказание было затеряно, и вот — чудесно найденное — находится при мне. — Победоносцев обвел всех сидевших мертвенным взглядом, уловил усмешку Витте, услышал неодобрительное покашливание министра юстиции, увидел полную любопытства физиономию царя, что-то таинственно-восторженное в глазах царицы и каменное лицо архиерея — и все запомнил. Он медленно разворачивал желтые листы бумаги, он желал продлить миг наслаждения властью над царем, как наслаждался такими же минутами много раз при царях, почивших в бозе.
Государь порывисто воскликнул:
— Да читайте же, Константин Петрович!
Победоносцев поправил очки и начал читать:
— «В начале царствования сего монарха будут несчастья и беды народные. Будет война неудачная. Настанет смута великая внутри государства, отец подымется на сына и брат на брата. Но вторая половина правления будет светлая и жизнь государя долговременная».
В тишине, которая наступила вслед за тем, слышался лишь шорох переворачиваемых страниц.
Свернув рукопись, Победоносцев встал и, перегнувшись пополам, положил ее перед царем.
...— Одну минутку, Константин Петрович, — сказал Николай. — Этот старец Серафим из Сарова, гм, гм… Почему он до сих пор не сопричислен к лику святых?
— Виной тому, ваше величество, не Святейший синод.
— А кто же? — нетерпеливо проговорил Николай.
— Еще не исполнилось столетия со дня его кончины. А по правилам святой церкви, чтобы открыть гроб праведника, нужно столетие.
— А нельзя ли… Имея в виду пророчество и чудеса?.. Нельзя ли ускорить? — Николай обращался то к Победоносцеву, то к министру юстиции.
— Мне кажется, ваше величество, что это надобно обсудить, — ответил министр.
— Как обсудить? — Аликс злыми глазами посмотрела на министра юстиции. — Русский царь все может! Разве не так? Где обсуждать, с кем? — спросила она мужа. Николай пожал плечами.
— Государь, — склонив голову, елейно произнес Победоносцев, — если вам угодно…
— Мне угодно ускорить это дело!
***
... Отсутствовали они четверть часа. Архиерей и Победоносцев в их отсутствие перекидывались колкими фразами насчет Серафима Саровского. Победоносцев шипел, а архиерей упрямо твердил, что никаких мощей нет и нечего вводить в соблазн православных. Министры слушали их с непроницаемыми лицами.
Когда Николай, Аликс и бабка вернулись, все тотчас замолчали и выжали на своих лицах улыбки. Аликс сияла, Николай тоже повеселел, а бабка еле скрывала торжество. Царь принял ее травы от головных болей. Царицу бабка тоже порадовала, предсказав ей скорое появление наследника. Архиерей, наставляя Фетинью, особо напирал на это обстоятельство. Да и Победоносцев, толковавший с бабкой перед тем, как ввести ее во дворец, тоже намекнул ей на чрезвычайную важность такого предсказания и добавил, что, если, мол, бабка сошлется притом на Серафима Саровского, столь расположенного к царствующей паре, это будет неплохо, совсем неплохо.
Так бабка разом угодила всем заинтересованным в ней высоким лицам. И в накладе действительно не осталась.
***
— ...Вы слышали, что в будущем году решено открыть мощи Серафима Саровского?
—...Из-за этих мощей тамбовский архиерей Георгий синодским указом переведен в Астрахань. Он был против открытия, его и убрали...
***
Когда у царя родилась еще одна девочка, Фетинью снова вызвали в Петербург. При разговоре Аликс с Фетиньей присутствовал только Победоносцев: даже царь не был допущен на это совещание. Дело шло о престолонаследии. Царица спрашивала Фетинью, нет ли каких-нибудь народных средств — трав или заклинаний, чтоб следующий ребенок был мальчик. Перед этим разговором Победоносцев внушил Фетинье посоветовать царице съездить в Саров, искупаться в источнике Серафима и помолиться о даровании наследника.
У Победоносцева с открытием мощей саровского угодника произошла задержка: члены синода, боясь конфуза, все откладывали да откладывали решение дела. В Саров посылались разные люди, возвращались они с омраченными лицами: никаких достоверных подтверждений святости намеченного к прославлению старца не обнаруживалось. Свидетельства о его жизни тоже были противоречивы, и никто не мог с полным убеждением сказать, что в могиле, выдаваемой за посмертную хоромину Серафима, действительно лежат его останки.
Победоносцеву позарез надо было как можно скорее сдвинуть дело с мертвой точки. В Аликс он видел надежную союзницу.
Все, что Победоносцев нашептал Фетинье, та от своего имени посоветовала царице. Вслед за тем от Николая последовал суровый выговор членам синода, и все пошло как по маслу: начались приготовления к прославлению мощей. Было решено, что царская семья посетит Саров.
***
— Одного человека я успел сильно полюбить в Козлове, — сказал Алексей Петрович. — Мы дружили с ним… Вы не слышали такой фамилии — Мичурин?
— Садовод, ученый… Нет, все не то. Как-нибудь расскажу. У него сад, бесценная коллекция чуть ли не со всего света. На гроши поддерживает его. — Алексей Петрович помолчал. — Страшно и стыдно думать, что в этого саровского чудотворца будут всажены миллионы, а Мичурин, который на глазах у всех творит чудеса и мог бы возвеличить Россию, не смеет заикнуться о помощи из казны.
***
Маленький, согбенный старичок, носивший до принятия монашества имя Прохора Мошнина, сын курского купчика, утешавший людей в их горестях надеждой на воздаяния в том мире, где несть печали и воздыханий, далекий от мысли о собственной святости и умерший в Сарове семьдесят лет тому назад, перевернулся бы в гробу, узнай, какой скандал начался вокруг нескольких костей, оставшихся от его тела.
Тамбовский архиерей Георгий, хитрый и злоехидный монах, вытащивший двориковскую знахарку в высшие сферы и за то осыпанный милостями, споткнулся и лишился всех воздаваемых ему почестей из-за костей старца Серафима.
Архиерей был глубоко возмущен тем, что канкан с прославлением мощей саровского угодника начал Победоносцев, старинный его недруг, действовавший притом в обход преосвященного и вырвавший у него первородство идеи, а, стало быть, и все последующие царские милости. Георгий придрался к нарушению правил и обычаев канонизации святых и отказался участвовать в злодейском, как он выразился, святотатстве. Акт о чудесах, якобы совершавшихся на могиле Серафима с первого же дня его смерти, он не захотел подписать. На присланных к нему из Святейшего синода попов и епископов, которым поручили вскрыть гроб Серафима, он кричал, гневно стуча посохом:
— Серафим должен быть прославлен не ранее, как через сто лет после смерти — таков закон и святой обычай! Я никому не позволю прикоснуться к гробу старца. Я запрещаю настоятелю монастыря допускать к могиле Серафима любую комиссию, хотя бы посланную высшими князьями церкви.
Аликс, узнав от Победоносцева о дерзком поведении тамбовского архиерея, пришла в бешенство.
— Вот еще новости! Ждать тридцать лет!.. Только угодник Серафим вымолит нам у господа наследника… Выгнать вон этого подлого старика!
Аликс нажаловалась мужу. Николай, атакуемый женой, потихоньку сдавался, а наветы Победоносцева окончательно решили дело: Георгия перевели в Астрахань.
Его преемник епископ Димитрий оказался человеком более сговорчивым. Привлеченный комиссией Святейшего синода к вскрытию гроба Серафима и увидевший в полусгнившей дубовой колоде лишь рыжевато-седые волосы, несколько легко отделявшихся друг от друга костей и остатки лаптей, он тоже отказался подписать акт о нетленности. И этого архиерея выгнали. Епископом Тамбовским и Шацким назначили петербургского викария Иннокентия — известного карьериста. Не заглянув в гроб Серафима, Иннокентий подмахнул акт вскрытия, признал кости и остатки бороды покойника нетленными мощами и подтвердил своей подписью свидетельства о множестве чудес, творимых угодником со дня кончины и до сей поры.
***
Министр финансов Сергей Юльевич Витте, почва под которым по ряду чрезвычайных обстоятельств сильно покачивалась, обуреваемый желанием приостановить тошнотворное покачивание и снова заслужить доверие царя, подписал ассигновку на сто двадцать пять тысяч рублей, испрошенных Синодом для устройства торжественного прославления новоявленного святого. Впрочем, Витте и тут не преминул подковырнуть любезного друга Победоносцева: в какой-то статье расходов взял да и вычеркнул семьдесят пять рублей.
Об этой дерзости «выскочки» Победоносцев не замедлил сообщить Николаю. Почва под Витте затряслась чувствительнее.
***
Витте сломал себе голову на семидесяти пяти рублях, срезанных в пику Победоносцеву из сметы на саровские расходы. Капля пролилась, и чаша государева гнева переполнилась. Плеве торжествовал: государь сказал ему по секрету, что после возвращения из Сарова он прогонит Витте.
Мстя Витте, Николай (предварительно сильно покряхтев) прибавил к ста двадцати пяти тысячам, отпущенным казначейством на торжества в Сарове, триста тысяч рублей из собственного кармана. Подбавила из личных денег Аликс. Сколько вкатили в всечестные мощи Серафима охрана петербургская, московская, нижегородская и тамбовская, губернаторы, предводители дворянства и «князья церкви», — о том никто не ведал. Какой-то досужий журналист подсчитал, что каждая кость святого Серафима обошлась русскому народу в сто тысяч рублей.
***
Как бы не так, дело было сделано, и государь начертал на деяниях Святейшего синода о причислении старца Серафима к лику святых: «Прочим с чувством истинной радости и глубокого умиления», — приумножив этим опусом собрание своих литературных произведений...
Произнес он речь и прибыв в Саров:
— От имени государынь императриц и от своего сердечно благодарю вас за гостеприимный и радушный прием. Я пью за процветание тамбовского дворянства, за ваше здоровье, господа!
Помимо двух тысяч тамбовских помещиков, собранных в Саров губернским предводителем дворянства князем Чолокаевым, на торжества прибыло более ста пятидесяти тысяч мужиков. За их процветание государь не пил, с ними он не обедал. Как писали газеты, он лишь «изволил милостиво поговорить» с мужиками, выстроенными в два ряда на пути следования царской семьи.
Среди пяти тысяч пейзан, стоявших двойной шеренгой от железнодорожной платформы до монастыря, две тысячи были одетые под мужиков чины полиции и охраны, вызванные из Питера, Москвы, Варшавы, Саратова и Нижнего. Остальные три тысячи были действительно завербованные мужики — преимущественно окрестные кулаки.
Царь, трубили газеты, едет в Саров молиться богу и просить угодника Серафима о ниспослании ему наследника… Государь совершает богомолье вместе со своим любимым и его беззаветно любящим народом… Повторяются добрые старые времена добрых старых русских царей. Поездка еще крепче сплотит воедино самодержавие, православие, народность…
Больше всех старался тамбовский губернатор фон дер Лауниц...
Лауниц ежедневно докладывал обожаемому монарху о восторженных чувствах мужиков, собравшихся в Сарове, и о небывалом счастье, которое они испытывают, лицезря царя. Не желая докучать государю, губернатор умалчивал о том, что сто сорок семь тысяч из ста пятидесяти тысяч, прибывших в Саров, живут под открытым небом, что единственная санитарная команда, каким-то чудом оказавшаяся в Сарове, каждый день обнаруживала среди богомольцев тифозных или заболевших оспой, что для народа не открыли столовых и люди выпрашивали куски хлеба у полицейских и солдат, а воду пили из стоячих прудов и гнилых болот.
Николай всего этого не знал и сиял радостью: праздник получился ослепительный, свита выглядела словно ряд начищенных самоваров, пейзане подносили хлеб-соль, попы на каждом шагу возглашали многолетие, трапеза везде преотличная, для выпивки предлогов множество: «За вас, верные мои дворяне!», «За вас, ваше преосвященство!», «За вас, господин губернатор!», «За вас, господа!» — и так с утра до ночи, в тиши собственных покоев, на приемах, в монастырских трапезных, на обедах у митрополитов, у земских начальников, у волостных старшин, за завтраком и ужином, а иной раз и в тесном кружке своих людей из свиты — с вечера и до рассвета.
Впереди Николаю и его жене предстояли еще более приятные развлечения: прогулки по живописным окрестностям, неизменное «ура» на всем пути туда и обратно, счастливые, сытые физиономии верноподданных мироедов, поездка с государыней к источнику святого Серафима, извлечение и перенесение мощей угодника в собор и чудеса, кои должны последовать вслед за прославлением.
Фон дер Лауниц и настоятель Саровского монастыря особенно налегали на эту часть программы: исцеление и прочие чудеса святого ставили на широкую ногу. Проверенный, заранее отобранный, тщательно просеянный контингент подлежащих исцелению был налицо. Особо доверенные лица имели беседу с каждым, за кого старец Серафим в своей неизреченной кротости должен вознести молитву ко господу и преподать свою милость. Задаток в счет будущего полного расчета каждому, на которого должно было снизойти чудо, был выдан.
***
После перенесения гроба с костями и волосами Серафима в Успенский собор из церкви Зосимы и Савватия, где они лежали семьдесят лет, отстояв в неимоверной духоте пятичасовую всенощную, Николай и Аликс ушли в отведенные им покои.
Николай устал. Тяжеленный гроб, куда были переложены кости Серафима, он тащил на своих плечах три версты. Правда, эту печальную необходимость с ним делили губернаторы и великие князья, но все же царские плечи ныли и ноги отказывались служить. Он потел, спотыкался и едва добрался до собора.
Вернувшись домой, Аликс с загадочным видом удалилась на свою половину, а Николай пригласил двоюродного дядю великого князя Петра Николаевича выпить перед отходом ко сну по рюмке коньяку.
Аликс продолжала расспрашивать о кудесниках и чародеях. Пусть сердится бабушка, пусть смеются окружающие презренные людишки над ее слабостью к колдунам и вещателям и издеваются над склонностью к мистике!
Ей нужен сын. В нем она воспитает силу воли, чтобы он с блеском продолжил дело своих прадедов и своего не очень далекого отца. Нужен сын и нужны люди, которые молитвами или советами помогут ей родить его. Она приехала сюда в надежде на помощь Серафима. Она прожужжала царю уши, торопя его с прославлением старца, настропалила его против епископов и попов, сопротивлявшихся ее желанию. Она играла на болезненном самолюбии Николая и доконала его: то, чего она так желала, совершилось. Мощи прославлены. Сегодня ночью Алике выкупается в источнике святого Серафима. Но чародеи и предсказатели тоже не лишние в этом деле.
***
Как только за Николаем закрылась дверь, в будуар вернулась Фетинья. Аликс начала одеваться.
— Спешить надобно, государыня, до рассвета недалече, — торопилась Фетинья. — И провожатый ожидает. Позвать, что ли? — Она блудливо ухмыльнулась.
— Да, да, бабушка, зови! — не заметив бабкиной ухмылки, с лихорадочной поспешностью отозвалась Аликс.
Вошел молодой, вызывающе красивый человек в мундире с генерал-адъютантскими аксельбантами. Взгляд его был томный, а движения кошачьи. С кошкой его роднили и глаза — зеленые с поволокой, глубокие, как омут. Что-то зверское чудилось в его ненатурально красных губах.
Князь Орлов, командир уланского ее императорского величества государыни Александры Федоровны полка, был назначен на эту должность самой Аликс. Государь, подписывая назначение, долго кряхтел от неудовольствия, потому что ревновал Аликс к красивому и развратному волоките. Да и было от чего ревновать — они не разлучались друг с другом, но, как объясняла Аликс, их связывали некие таинственные магнетические силы.
Муж верил…
— Добрый вечер, — более чем приветливо сказала Аликс и, поведя глазами в сторону Фетиньи, дала ей знать, чтобы она убиралась восвояси.
Бабка ушла.
— Добрый вечер, государыня! — несколько грассируя, ответил Орлов. — Впрочем, вернее, доброй ночи! — Он улыбнулся, показав ослепительной белизны хищные зубы. — Вы прекрасны сегодня, ваше величество.
— Может быть, на этот раз вы правы. Я сегодня действительно очень счастлива. Так, как давно не была! — Она отняла руку, которую Орлов целовал, и подошла к шкафу.
— Простите, государыня, но думаю, что вы ошибаетесь. Вряд ли сейчас есть на свете человек счастливее меня. Я вижу вас.
Аликс с кокетливой улыбкой погрозила ему пальцем.
— Вы неисправимы, — стараясь быть суровой, прошептала она.
Ступая почти неслышно, Орлов приблизился к Аликс и поцеловал ее пальцы, все десять — один за другим. С притворным возмущением, но уже тогда, когда Орлов собирался проделать эту же операцию еще раз, Аликс вырвала руки.
— Нам надо спешить. — Она вынула из шкафа плащ с капюшоном.
Орлов накинул его на ее плечи, опустил капюшон на лицо.
— А государь? — жарко дыша, проговорил он. — Он не пойдет с нами? — В тоне его было беспокойство.
— Государь очень устал, — с притворным сожалением сказала Аликс. — Он пошел к себе и, вероятно, уже спит.
Она потушила лампу, оставила гореть ночник у постели и вышла. В передней их ждали Фетинья и еще два человека в плащах — адъютанты Орлова.
Пешком, стараясь держаться в тени деревьев, хотя ночь и без того была кромешно-темной, они пошли через лесок к берегу Саровки и сели в экипаж. Через полчаса Аликс и сопровождающие ее подъезжали к источнику Серафима.
Монахи, предупрежденные Орловым о прибытии неизвестных важных лиц, исчезли, как только экипажи остановились около часовни.
Фетинья провела царицу к источнику. Там Аликс погрузилась в воду. Орлов и адъютанты охраняли вход.
Над речкой стлался густой предрассветный туман, когда они вернулись в монастырь, оставив экипаж на опушке леса.
Адъютанты сопровождали Аликс, держась в стороне. Не дойдя до царских покоев, Орлов шепнул им что-то, и они скрылись.
Часовые отдали честь государыне, приклады винтовок звякнули.
— Тс-с!.. — прошептала Аликс.
Часовые застыли. Тихо открылась дверь, скрипнули ступеньки. Фетинья толкнула Орлова плечом и едва слышно проговорила:
— Иди, миленок, иди! Водичка водичкой, а это дело повернее будет.
…Безмолвные и неподвижные часовые охраняли покой счастливого императорского семейства.
***
Торжественная церемония причисления Серафима к лику святых началась утром при невообразимом скоплении здоровых и больных, подлежащих исцелению и истинно верующих.
После литургии зазвонили колокола, гроб с мощами вынули из раки, поставили на носилки. Николай, его дяди и племянники снова взвалили раку на свои плечи, дважды обошли вокруг собора, вернулись, поставили гроб на место и приложились к мощам.
Дело было сделано; отныне купеческий сын Прохор Мошнин стал святым.